Глава 3

Еще три долгих дня я провел в больнице, пока не упросил Виктора Ивановича меня выписать. И все эти три дня, обычно по ночам, я прокрадывался в восемнадцатую палату и накачивал своего двойника энергией пока он спал, полностью израсходовав на него почти всю энергию своего семени.

Аура двойника восстановилась полностью и не выглядела теперь опасно тусклой. Меня только очень беспокоило то, что она оставалась все эти дни серого цвета. Это был цвет равнодушия, душевного надлома и апатии. Но с этим я пока ничего не мог поделать, и меня очень беспокоило то, что я никак не мог связаться со своим двойником с помощью мыслесвязи. По-прежнему мешала зеркальная стена – сфера, которая не пропускала в его сознание мой зов, и я понял, что в результате смирновских событий сознание двойника получило психическую травму, размеров которой я просто не мог осознать. Двойник оставался открытым для обычного общения и был закрыт во всех диапазонах сверхчувственного восприятия. Его дар каким-то образом закапсулировался, создав такую непробиваемую защиту, мощи которой я не мог себе представить.

С помощью обычных средств человеческого общения что я ему мог сказать? Представиться Ведуновым, почему-то оказавшимся в теле подростка? Попытаться слиться в оригиналом в единое целое? А как я мог это сделать, если даже моим попыткам связаться препятствовал зеркальный блок? Оригинал вполне мог не поверить незнакомому долговязому подростку, посчитать его слова не стоящими внимания, бреднями, мог прогнать.

Обдумав в последние дни эту проблему, я решил оставить своего двойника в покое, не говорить ему ничего о моем существовании и положиться во всем на целительное воздействие времени.

Светлана наведывалась в восемнадцатую палату почти каждый день и выходила оттуда со слезами на глазах. Притаившись где-нибудь в стороне, так, чтобы она не могла меня видеть, я с каким-то болезненным любопытством глядел на эту, ставшую для меня чужой, женщину. Конечно, я замечал, что она страдает, что ей приходится несладко во время посещения восемнадцатой палаты, но в моей душе почему-то не было ни капельки жалости. Если она даже вовремя спохватилась и оставила своего программиста, все равно теперь я не ощущал к этой женщине былого влечения. Любовь, сжигавшая меня долгих восемь лет, ушла безвозвратно.

В последний день перед самой выпиской меня ожидало еще одно, самое последнее потрясение. Я крутился внизу возле кастелянши, ожидая когда она освободится от своих дел и выдаст мне принесенную накануне Зоей Владимировной верхнюю одежду.

Распахнулась входная дверь и я увидел, как в коридор вошла Светлана. Она была не одна. Крепко держась за руку, рядом с ней шли дети.

Я замер и тут же забыл о своей одежде, которую протягивала мне кастелянша. Молча, с трудом удерживаясь, чтобы не подбежать, не поднять ребятишек на руки, я стоял, едва сдерживая слезы, вдруг подступившие к моим глазам.

Значит, не одна прилетела Светлана в Дудинку. А может быть, их привезла теща?

Я смотрел как все трое прошли по коридору и скрылись за дверью восемнадцатой палаты. Что я при этом чувствовал, я просто не могу объяснить. Любовь к детям, боль расставания – все сплелось в моей душе в один огромный клубок переживаний. Я стоял неподвижно, прижимая одежду к своей груди, пока меня не турнула сердитая кастелянша.

– Чего столбом встал на дороге? Отойди в сторону!

Может быть, дети помогут Юрке сбросить с себя настроение равнодушия ко всему, подумал я, поспешно натягивая на себя в своей палате костюм и собирая в хозяйственную сумку оставшиеся в тумбочке продукты, которые не успел сплавить соседям.

Все таки я не нашел в себе сил, чтобы покинуть больницу, пока мои ребятишки сидели у двойника. Я ждал, пристроившись на стуле у входа в нервное отделение, поминутно вставал и заглядывал в коридор. И дождался. Светлана, по-видимому, специально отослала ребятишек раньше, чем собралась выходить сама. Дети вышли из восемнадцатой палаты странно притихшими. Видно, у них в сознании не могло уместиться, что их папа, такой большой и сильный, лежит беспомощно в больнице.

Я не удержался и, когда они остановились у дверей, тихонько мысленно позвал дочку через звездочку внимания.

– Здравствуй, Юленька!

Она тут же повернулась в направлении восемнадцатой палаты.

– Папочка, это ты? Почему ты так долго молчал и не хотел говорить со мной мыслями, папа? – мысленно произнесла она.

– Я не папа, Юленька! Я просто дядя. – мысленно сказал я и почувствовал разочарование дочери, тут же отразившееся на ее подвижном личике.

– А какой дядя? – быстро спросила она.

– Просто дядя. Я много про тебя знаю, Юля. Твой папа мне много рассказывал про тебя и про Вову. Так что считай меня своим другом.

– А как тебя зовут, дядя?

– Зови меня Ю… дядей Андреем, Юля. Видишь стоит у стены напротив выхода: худой и очень длинный.

– А почему папа со мной не говорит мыслями? – повернувшись ко мне, спросила она.

– Потому что он болен, Юля. И, возможно, еще долго не сможет говорить.

– Тогда я буду говорить с тобой! – решительно заявила дочь.

– Согласен. – ответил я. – Только помни, о чем тебя предупреждал папа, береги свой дар. И постарайся быстрее вырасти… И еще помни: когда тебе понадобится моя помощь, зови, не стесняйся. А теперь, подойди ко мне и мы с тобой познакомимся вслух, с помощью обычных слов.

Дочь послушно подошла ко мне.

– Здравствуй, дядя Андрей! – серьезно сказала она и подала мне маленькую руку.

– Здравствуй, Юля! – также серьезно ответил я. – Может быть ты познакомишь меня с твоим младшим братишкой?

Дочь быстро повернулась к стоящему в стороне насупившемуся Володе и пронзительно закричала:

– Вова, иди сюда, познакомься с дядей!

– Это не дядя, это просто большой мальчик. – независимо пробурчал Володя и не двинулся с места.

Стыд и позор! Я стоял возле здания стационара и мысленно чесал в затылке. Я не знал ставшего теперь своим домашнего адреса! Совсем забыл потихоньку выпытать его у Зои Владимировны. Как же мне теперь быть?

Я глянул на оставшиеся позади больничные двери и не спеша пошел вперед, решив положиться на случай. Мне предстояло теперь совершить много подобных промашек, пока я полностью войду в жизнь незнакомой мне семьи.

Занятый своими мыслями я не сразу обратил внимание, что меня настойчиво окликает какая-то молоденькая девица, пока рассерженная представительница женского подрастающего поколения не догнала меня и не стукнула кулачком по руке.

– Ты что, Соколов, совсем оглох? – рассерженно спросила она.

– Извини! – пробормотал я. – Задумался.

– Где ты пропадал в последние дни? – все так же строго продолжала юная девица.

– Как где? – переспросил я. – В больнице.

– А что ты там забыл?

– Болел.

– Чем болел?

– Упал с мотоцикла.

– Сильно разбился?

– Порядочно.

– Откуда сейчас топаешь?

– Из больницы.

– Куда идешь?

– Никуда, – я постепенно стал злиться. – Просто гуляю.

– И долго ты намерен гулять?

– Это что, допрос? – не выдержал я. – Отвяжись, худая жизнь!

– Ну и подумаешь! – девица гордо вздернула свой носик – Гуляй дальше себе на здоровье.

И она упорхнула, оставив меня во вполне понятном раздраженном состоянии. Поговорили называется. А тебе, Ведунов,… нет, парень, пора тебе отвыкать. Иди теперь и вдалбливай себе в память – Соколов Андрей Игоревич… А что?! Звучит тоже не плохо.

Гулять по Дудинским улицам мне пришлось больше двух часов. Но стоило мне задуматься на несколько минут, как ноги сами принесли меня к знакомому и такому родному недавно своему подъезду.

Я смотрел на знакомые ступеньки и не знал, плакать мне или смеяться. Выручила меня из этого дурацкого положения опять-таки Зоя Владимировна.

– Андрейка! Ну сколько же можно бродить неизвестно где? – услышал я знакомый, слегка задыхающийся голос. – Мы с папой с ног сбились, пытаясь узнать в больнице, почему они тебя так рано выпустили и куда ты из нее направился.

Она быстро подошла ко мне.

– Пойдем домой, сынок!

– Я гулял, мама. – виновато ответил я.

Зоя Владимировна, как маленького, взяла меня за руку и повела к соседней с моим бывшим домом девятиэтажке. Значит, жили соседями, подумал я. Торжественно Зоя Владимировна ввела меня в квартиру и уже в коридоре я удивленно хмыкнул: богатая квартира – ничего не скажешь.

Широкая прихожая произвела на меня впечатление сразу же. Вместо обоев ее стены были выложены светло-зелеными тисненными плитками из какого-то неизвестного мне материала. Сначала я подумал, что это кафель или резаный камень, но прикоснувшись к барельефу на одной из плит, понял, что это очень удачная имитация из пластмассы.

Небольшая картина в узкой простой раме, писаная маслом, висела на левой стене. Картина была, конечно, самой бездарной мазней, которую мне только приходилось видеть. Зато рядом с ней висели очень удачные имитации африканских масок.

Зоя Владимировна сняла с ног туфли, достала из обувной стойки пару домашних тапочек и пошла сразу на кухню, а я задержался в прихожей, рассматривая маски.

Я смотрел до тех пор, пока она вновь не появилась в прихожей и поманила меня за собой. Мы вошли в просторную комнату, оклеенную не менее великолепными обоями, из которой две двери вели в комнаты, или, как я догадывался, спальни. Зоя Владимировна кивнула мне на одну из них.

– Ты, наверно, будешь ругаться, сынок, но я все-таки немного прибралась у тебя. Там был такой кавардак!

– Спасибо, мама!

Я попятился назад в прихожую, снял легкие штиблеты, выбрал подходящую для меня пару домашних тапочек, аккуратно разложенных в обувной стойке, надел, поставил на место свою обувь и пошел в свою комнату.

Во время этой моей процедуры Зоя Владимировна удивленно посматривала на меня своими серыми глазами, но не сказала ни одного слова.

Я открыл дверь, вошел, затворил ее за собой и повернулся. Черт возьми! Теперь меня не удивляло, что Игорь Николаевич купил своему отпрыску «кавасаки». Ну, во-первых, вся правая стена была оклеена массой великолепных литографий и плакатами с хорошей офсетной печатью. Почти всю правую стену занимали полуметровой высоты плакатные портреты Брюса Ли и Арнольда Шварценнегера во весь рост, во всей своей обнаженной красоте и игре мышц, подчеркнутой умело подобранными красками.

Слева стояла мягкая тахта, рядом с огромным, занимающим всю стену, дорогим индийским ковром. Убранство комнаты дополнял шикарный двухтумбовый письменный стол, трехсекционный платяной шкаф с антресолями, пара мягких кресел. Я уж не говорю о японском телевизоре, корейском видеомагнитофоне с массой кассет на специальной трехъярусной полочке, германском музыкальном центре, стоявшем прямо на полу и огромными, висевшими по обе стороны большого, почти во всю стену, окна, колонками. В окно, приглушенное легкими шторами, било послеполуденное солнце.

Я уж не стану упоминать о массе других мелочей, как-то: бронзовые статуэтки, альбомы, книги и прочее… Впрочем, все это располагалось в относительном порядке.

Я ступил на толстый ворс устилавшего весь пол дорогого ковра и осторожно устроился в стоявшем возле письменного стола кресле.

Такого богатства и такой массы дорогих вещей я еще никогда в своей жизни не видел. За креслом я обнаружил небольшой мольберт и целый ящик с масляными красками.

Ну и парень! Я потихоньку покачал головой. Дорого обходятся родителям твои мимолетные увлечения и прихоти! Как же такое Игорь Николаевич смог допустить? Хотя понятно… Единственный сын и еще без ума любящая своего отпрыска мать. Ай да Зоя Владимировна!

В первый раз после своего решения остаться в теле подростка я понял, что жить его жизнью будет не такой простой задачей, как я в начале подумал. Вот такие дела…, Андрей Игоревич! Тебе срочно придется менять свое поведение. Объяснять происходящие в тебе перемены травмой и постараться стать действительно любящим сыном. Причем, не дураком, а умницей.

Вечером вернувшийся из своей мастерской Игорь Николаевич предложил мне и Зое Владимировне скромно отпраздновать мое возвращение в дом и достал из холодильника бутылку шампанского. Праздновать хотели в большой комнате, но я запротестовал, и мы втроем уютно устроились на просторной кухне.

Игорь Николаевич умело открыл бутылку и разлили шампанское в два тонких и высоких бокала. Мне же, переглянувшись с матерью, хотел налить в бокал какого-то тоже искрящегося напитка, чтобы, как он выразился, произнести тост.

Я остановил его.

– Подожди с тостом, отец.

И протянул ему свой бокал.

– Сначала плесни сюда немного шампанского.

Родители снова переглянулись, Зоя Владимировна открыла было рот, чтобы запротестовать, но я поднял ладонь и она промолчала.