Глава – 4

Надежда, сбывающаяся не томит сердце. Желание – древо жизни. Не пренебрегай словом. Не причиняй вред себе. Не бойся заповеди, ученье воздастся. Не будь не добр. У разумного дела успешны. Притчи Тин_ниТ.

Итак, Тейя села на ложе в собственной палате голубых колонн, на шелковистый балдахин, в той предупредительной тишине, какая во время такой процедуры всегда возникала. Однако на сей раз тишина была особенно глубокой, ибо вошедший мужчина не только безмолвствовал, но и старался управляться с делом совершенно бесшумно и оттого, в тишине, отчётливо слышалось его дыхание занятого делом. Шорох был настолько отчётлив, что казалось, что он был бы слышен и при менее обстоятельной тишине, так как походило скорей на пыхтенье. Этот шорох вызывал Эрота и то ли потому, что Тейя к ним прислушивалась, она недостаточно внимательно следила за действиями своих рук, которые коснулись мужских ног. Её служанка – одетая в паутину, деловито склонилась над парой, как будто нужно было привести что-то в порядок. Богомол, качая головой, глотал сладкое печенье, пропитанного вином и нанизанного на позолоченную бедренную человеческую кость, которую он держал за ядрёный конец пухлыми пальчиками и делал вид, что целиком поглощён этим занятием. А Тейя ободряюще подмигнула ему искрящейся щелкой глаза смуглого лица и было ясно, с каким она это сделала смыслом. Поняв, что свет лампы недостаточно ярок Богомол соскочил с ложа обручения и подбежал к не зажжённым канделябрам. Тут, пошарив в резных складках деревянных столпов, он достал кремень и трут, высек огонь и зажёг фитили – освещение стало роскошным. От плошек с короткими рыльцами для пылающих фитилей палата ожила. Богомол поджимал губы глядя, как пара резвилась на ложе и рад был присутствовать при этом эросе господ.

Повеяло жизнью и теплом: мебель и стены стали более заметны. Помещение для тепла было устлано войлоком, а поверх войлока ещё и пёстрыми коврами, и такими же коврами были облицованы стенки. В глубине из кедрового дерева ложе на медных ножках, покрытое подушками и одеялами. Возле ложа всегда и во множестве возгорались фитили, ибо зазорным для благословенных было бы совершать акт без огней. Расписной кувшин с ручками стоял на плоской крышке смоковного ларя, украшенного по стенкам синими накладками. По углам покоя стояли раскалённые жаровни. На табуретах стояли курильницы, из окошкообразных отверстий которых клубился тонкий, пахнувший корицей, дымок. На столике стояла неглубокая золотая чаша на изящной подставке, изображавшей в рукояточной своей части женщину – музыкантшу.

Амономах приятно отдался во власть сладостных ощущений. Женщина волновала его воображение, она представлялась ему божеством, сошедшим на землю, нежели обыкновенной смертной. Тейя в самом деле была прехорошенькой женщиной, способной увлечь его. Происходящее казалось ему сном, и он боялся проснуться. Тейя заняла место напротив Амономаха, а служанка расположилась возле мужчины. Богомол же взобрался на ларь и с любопытством следил за привычными приготовлениями, намереваясь насладиться духом назревавшего эротического акта. Широкие глаза сверкали восторгом, подбородок серебрился слюной вожделения. Он был не прочь приблизиться к ложу и принять участие в подвижническом невоздержании, но его пугала служанка и трусость брала над ним верх.

Огнём была дана возможность Богомолу рассмотреть женщину кумира, рельефно выступающей на ярком свету. Слегка удлинённый овал лица, нос с чуть-чуть заметной горбинкой, выпуклый карий глаз – левый (слепой) прикрыт солфеткой, вишнёвый ротик, придавали ей благородный вид, чему способствовали вьющиеся волосы двумя волнами ниспадавшие вдоль щёк. Длинное платье, с блеском серебра и золота, отделялось с каждого плеча, оттеняя изящество её тела. На нём блеск и краски: багровый, белый, оливковый, розовый, цвета изображений звёзд, голубей, богов, деревьев, людей и животных на синевато-дымчатой ткани. В таком платье Тейя была в роли Аштарет – эта богиня самым решительным образом вплеталась в её великолепие. Это платье, подарок Великой Супруги гарема Инь о Кийи, позволяло ей иметь высокую осанку и, даже, проявлять Исиду в себе. Привычка играть Исиду и быть ею, наделило Тейю манерами божественной кокетки. Лицо дышало свежестью и кроме того – это платье казалось ослепительным мужчине, привычному обнимать цариц. К тому же он и теперь – прежде всего – был занят телом богини, чтобы обращать внимание на тело чьей-то супруги.

Амономах видел затенённый длинными ресницами глаз Ханны, видел ротик, округлившийся сердечком, скорее естественно, нежели наигранно. Он видел вьющиеся её пушистые волосы, видел широкую нить серебренного её ожерелья. Тейя удерживала его возле себя. Она не ослепляла – она пленяла, что, безусловно, более ценно. Эта женщина полностью перевоплощалась в богиню оправдывая титул «Исида», которым владела, как призванием.

Кожа золотисто-смуглого оттенка открылась глазам зрителя. Карий глаз искрился. В сердцевидных пунцовых губах вспыхивали оскалы зубов, которые сделали бы честь Аштарет. Тейя опалилась зноем страсти Великой Женщины и её огнём ума. Она была нага наготой, которая радовала взор мужчины, а она умела получать и передавать записки Эрота. Какой же уверенностью в чарах должна была обладать смертная женщина, пользующаяся услугами евнуха. Немало пылких скопцов попало к ней по значению приза, но проходя через её руки не один из них замешкался, оставляя её. Она была из тех женщин, что сделаны были будто из теста, сдобренного пряностями, но проявлявших хладнокровие ростовщика чуть дело коснётся их интересов. На ней был фантастический наряд – жёлто-смуглая кожа её плоти. Глаза поблескивали из-под удлинённых век. Ань Ти Нетери в истории этой продолжала его призывать, истекать – увлажнявшим простынь – соком, молча радуясь его вниманию и радуясь, независимо от этого внимания, по поводу своей оголённой души. А упрямо сочившийся сок вызывал в ней чувство восторга. Ей не было жаль невысказавшейся до конца души, не о себе и не о своей задаче, а о милой ей дельте любви. Вдруг она спохватилась, что из-за собственного желания чуть не забыла о своей обязанности – отдать признательный свой взгляд счастью, возвышающемуся самым подобающим образом. И она подняла брови и любо взглянула на мужчину, стоявшего перед ней стопами на ложе. Он – его позвал её манящий взгляд – приблизился к ней и был теперь близко от неё, и близость эта была чувственна. Она взяла ловкими пальчиками его взбодрённое гранатовое яблоко и приложила его к своему рту, так что пальчики вдавились в мякоть прижимая яблоко к нижней губе. От восторга кровь у него застыла, а в палате всё было внимательным и ожидающим.

Богомол вскинул голову и его согбенного затрясло ознобом. Он ощупывал пальцами пустую мошонку и закутав ладонью вершину короткого пениса, сокрушённо теребил его, качая слепым – поддёрнутым к верху – лицом. Карлик стоял на крышке ларя и грозил золочённой человеческой косточкой, на которой уже не было печенья, а рот его, с налипшими хлебными крошками над подбородком, отворялся и затворялся, извергая беззвучную песнь. Любовникам были ведомы слетавшие с хлопотливого Богомолова языка мысли, ибо в дружном и громком его дыхании можно было различить шёпот:

– Да, это так, – шептали губы Богомола и взгляд его ещё глубже, чем прежде, уходил в себя. – Так живут благословенные и жить так им свойственно. Они должны держать своё сиянье под спудом, чтобы оно не заблистало им во вред, тогда как большинству приходится блистать ложным блеском, чтоб продержаться.

Карлик поглядел на своих господ.

– Какие вы милые! Люди правы, когда улыбаются вам!

Слова эти повторялись Богомолом снова и снова. Шепчущий голос его ясно слышался Тейей, когда она засыпала от блаженства исцеленья, ощутив, как кадуцей жизни её ударил.

Глава – 5

Учение – источник, удаляющий от смерти. Разум – это приятность. Путь беззаконных жесток. Благоразумный действует со знанием, а у глупого на показе глупость. Притчи Тин_ниТ.

Когда Тейя – пробудившись ото сна – открыла око, взгляд её упал на сводчатый потолок, выложенный из камней, а затем обежал стены. Возвращающееся сознание ещё боролось с остатками ночных грёз. Сон это или явь. Что с ней творилось? В эту минуту страстные сцены вновь представились ей. Она вспомнила Амономаха, когда тот касался её; вспомнила служанку, когда та помогала ему; вспомнила Богомола, когда он творил свой магический обряд. Припомнилось ей и то, как в минуту вожделения лобное место её оросилось чудесной влагой, как ощутила слабую боль и чувствовала, что жива, что наполняется она здоровьем и силой.

Женщина окинула палату взглядом. Окошки были узки, как в крепостной стене и освещения от них не было. Но яркий дневной свет просачивался всё-таки сквозь щели ставень, но сумрак вбирал его в себя, отчего внутри царил мягкий радужный полумрак.

– Святая Мать! Сделай так, чтобы первое лицо, какое войдёт в спальный покой, будет лицо заступника и супруга.

Сквозь лёгкую завесу тишины её слуха достиг чей-то голос. Тейя приподнялась на ложе, её груди вздулись и налегли на живот. Она прислушалась, глаз расширился, наконец, радостно вскрикнув, она упала на подушки с золотой бахромой и бархатом.

Тейя узнала голос Амономаха.

Не прошло и минуты, как створки дверей раскрылись, и он появился на пороге. Она закрыла глаза руками, а дрожавшие её губы повторяли, как в лихорадке:

– О, Аштарт! О, Аштарт!

Зрелищем, взволновавшее её взор, являлось прямо-таки сияние лица. Глаза его, будто алмазные, мерцали точно звёзды. Платье на нём было из шёлка, пурпурный цвет подчёркивал необыкновенную красоту поклонника солнца. Рождённый женщиной из свиты Аштарет: статный, чернобровый, горделивый, самый пригожий изо всех мужчин, смотрел он на Тейю с покорностью. Видя, что волнение не покидает её лица заговорил голосом низким и счастливым:

– Привет тебе Исида!

– Я тебя люблю ужасно.

– Я фаворит твой! Мне бы сидеть у порога да в очи твои глядеть. И я любви желаю! Не чужой я тебе – друг верный.

К щекам женщины прихлынула кровь, очи полыхнули огнём. С минуту продолжалось молчанье.

– Будь покоен, ты во мне, как Солнце в храме.

Тейя подняла к небу очи благодаря, что есть на свете человек, который чествует и возвышает её. Но не произнесла она его имя, дабы не навредить этому имени, не дразнить в ком-либо свирепого зверя – зависть. Голова её упала на подушки: всё шире развёрзалась перед нею пропасть историй – без дна и без желания на избавление. Нежное её лицо выражало волю, гордость и силу. Голубка более походила на орлицу.

– Так ты будешь ко мне добра?

Белые зубы женщины сверкнули в улыбке.

– Отчего же мне не быть доброй, – сказала она.

Тейя ещё не называла его сновидцем, это пришло позднее. Сон о воинских сборах, которым он утешал её, являлся недостаточным, чтобы обратить внимание на его притязание сновидца, а об остальных снах, будто бы его посещавших, он не упоминал. Последний разительный сон был значителен по своему замаху замысла. И Амономах выкладывал его. В этот час откровенности женщине случилось выслушать сон, умалчивать о котором он не собирался. Тейя, будучи любопытной женщиной, выслушивала его с живейшим интересом и даже порой чего-то выпытывала. Увлечённая тайной мирта и им прежде взволнованная, она не могла – слушая фаворита – избавиться от боязливости, которую приписывала своей женственности и поэтому старалась её преодолеть. Ведь чувство это имело объективное основание. Она, встревоженная вопиющим «сном» для народа, слушала его. Она признавала необходимость такого сна и как первая слушательница была сном покорена.

Сон – предмет отвлечённой идеи, Амономах рассказывал с закрытыми глазами, негромким, порывисто повышающимся голосом, явно волнуясь и просил Тейю слушать его как можно спокойнее.

– Прошу тебя, не прерывай меня никакими вопросами, не тревожься от сна и не плачь! – говорил он.

– Как можно, Амономах! – отвечала Тейя. – Я знаю, какой мне быть. Я буду спокойна, а как только мне станет не по себе, я вспомню, что это лишь сон и то меня охладит.

– Мне снилось, – начал свой рассказ Амономах, – будто я был на вершине башни, один над народом, что бродил вокруг выси, на которой я стоял. Стопы мои опирались о вечный камень и мысли мои были так же ленивы, как моё тело. Вдруг на меня и на башню упала тень, так будто туча скрыла солнце, а воздух наполнился могучим грозовым трепетом. Когда я взглянул вверх, оказалось, что надо мной кружит огромный орёл, от него-то и падала тень. Меня обдало ветром, птица обхватила меня лапами и, гребя крылами, понесла вверх от земли.

– Это чудо! – воскликнула Тейя. – Но я тревожусь, ведь тебе следовало призвать о помощи.

– Нет! И нет! – ответил Амономах. – И по понятным причинам, ведь вокруг башни не было никого, кто мог бы меня услышать и, ведь у меня захватило дыхание, от того я и не мог закричать.

– Конечно Амономах, ты не мог проявить слабость.

– Мало того, на душе у меня было радостно, мне подумалось, что я давно этого ждал. Обхватив меня когтями перед собой так, что его клюв был над моей головой, а ноги свисали вниз, он склонил свою голову и оценил меня своим широким глазом. Потом он раскрыл железный клюв и сказал: «Не слишком ли крепко сжал я тебя неодолимыми своими когтями? Знай и не тревожься, я слежу за железными когтями, и они не причинят вреда твоей плоти! Горе мне, если я причиню тебе порчу!» Я спросил: «Кто ты?». Орёл ответил: «Я – птица, образ крылатого Солнца. Ты – дитя моего огня, будешь переселён, так решено Эшмуном». – «Но почему?» – спросил я. ««Не спрашивай», – сказал ширококрылый орёл, – вопросов никто не задаёт во вселенной. Такова воля Дуумвира, вопросы за чертогом задают лишь суду Маат – Двух Истин: не мудрствуй, лучше не касайся словом о непостижимости!» После такого предупрежденья сердце моё было полно радости.

– Было ли тебе грустно улетать от земли на орлиных крыльях, и что значит этот сон.

– Я был отнят от Матери Земли и не мог ничего изменить, но мне казалось, что я ожидал этого многие лета. И это ожидание было велико и великим было то, что происходило со мной.

– Я удивляюсь такому чуду! – сказала Тейя.