Цитаты из книги «Человек, который смеется»

Баркильфедро, неудачливый кандидат в священнослужители, учился всему понемногу, а потому, как это бывает обычно в подобных случаях, не знал ничего. Можно стать жертвой мнимого всезнайства. Сколько на свете таких, можно сказать, бесплодных ученых, у которых на плечах вместо головы бочка Данаид! Чем только не набивал Баркильфедро свою голову – она оставалась пустой.

Человек, который слывет бедным, да и на самом деле беден, обладает одним сокровищем, от которого он не откажется ни за какие блага; это – сокровище – его злоба.

Сколько лет было Баркильфедро? Трудно сказать. Столько, сколько требовали обстоятельства. Морщины и седина придавали ему старческий вид, а живость ума говорила о молодости. Он был и ловок, и неповоротлив; что-то среднее между обезьяной и гиппопотамом. Роялист? Конечно. Республиканец? Как знать! Католик? Может быть. Протестант? Несомненно. За Стюартов? Вероятно. За Брауншвейгскую династию? Очевидно. Быть за выгодно только тогда, когда ты в то же время и против, – Баркильфедро придерживался этого мудрого правила.

Королева Анна не очень благоволила к Джозиане по двум причинам. Во-первых, потому, что находила герцогиню Джозиану красивой. Во-вторых, потому, что находила красивым жениха герцогини Джозианы. Чтобы возбудить зависть женщины, необходимы два повода; королеве же достаточно одного.

У карлика есть прекрасная возможность стать выше гиганта – стоит лишь вскарабкаться к нему на плечи. Удивительно, что исполин это позволяет, но просто глупо, что он еще и восхищается величием карлика. Человечество очень наивно.

Брак никому не к лицу, из-за него блекнут ленты, украшающие платье, он старит. Брак – убийственно ясное разрешение вопроса. Женщина отдает себя мужчине при посредничестве нотариуса – какая пошлость! Грубость брака приводит к непоправимым последствиям: брак уничтожает волю, исключает выбор, устанавливает, подобно грамматике, свой собственный синтаксис отношений, заменяет вдохновение орфографией, превращает любовь в диктант, лишает ее всякой таинственности, низводит женщину с облаков, одевая ее в ночную сорочку, умаляет тех, кто предъявляет свои права, и тех, кто им подчиняется; наклоняя одну чашу весов, уничтожает очаровательное равновесие, существующее между полом сильным и полом могущественным, между силой и красотой, мужа делает господином, а жену служанкой, тогда как вне брака существуют только раб и царица. Превращать ложе в нечто до того прозаическое, что оно становится вполне благопристойным, – как это вульгарно! Не глупо ли стремиться к столь пресной любви?

Какое-то двойственное обаяние исходило от этого создания. Всякий, кто любовался ею, чувствовал, как становится язычником и ее рабом. Она была дитя прелюбодеяния и казалась нимфой, вышедшей из пены морской. По велению судьбы, волна не просто вынесла ее на берег, а забросила в царственную среду. В ней было что-то не поддающееся определению, изменчивое, властное, порывистое. Она была образованна и умна. Страсть еще не коснулась ее, но мысленно она испытала все. Возможность осуществить свои порочные мечты отталкивала ее и вместе с тем привлекала. Если бы она заколола себя кинжалом, она сделала бы это, как Лукреция[84], уже после падения. У этой девственницы было развращенное воображение. В Диане таилась Астарта[85].

Быть женской плотью и быть женщиной – вещи разные. Слабая струна женщины – жалость, так легко переходящая в любовь, была неведома Джозиане. Не потому, чтобы она была бесчувственна: неверно сравнивать тело с мрамором, как это делали древние. Красивое тело не может походить на мрамор; оно должно трепетать, содрогаться, краснеть, истекать кровью, быть упругим, но не твердым, белым, но не холодным, должно испытывать наслаждение и боль; оно должно жить, мрамор же – мертв.

Что было бы, если бы каждого встречного и поперечного наделить правами? Можете себе представить? Вдруг все стали бы правителями? Мыслимо ли, чтобы страна управлялась гражданами? Граждане – это упряжка, а упряжка – не кучер.