Школа рабочей молодежи

В годы моей молодости школы рабочей молодежи были обычным явлением. В них учились рабочие, не имевшие среднего образования, но желавшие получить высшие разряды на работе, производственные мастера, выпускники ремесленных и строительных училищ, вроде меня, ФЗО, кроме того, также обучались некоторые учащиеся средних школ, которых отчислили либо за неуспеваемость, либо за стиляжество, или еще за что. Эти ученики не работали, их содержали родители. Учились они довольно посредственно. Посредственно учились и пожилые рабочие, иногда под пятьдесят и, как правило, около сорока лет. Им науки просто не давались, хотя они и старались, но, в конечном счете, аттестат о среднем образовании они все же получали.

Я относился, наверное, к категории перспективных учеников, и учителя нашей школы, особенно преподавательница истории, заместитель директора Калмыкова А. И., принимали участие в моей судьбе. Так, меня могли взять в армию из десятого класса, но, благодаря ходатайству школы, мне дали возможность закончить школу, а потом, уже летом 1963 года, я уехал в Ленинград, где и поступил на философский факультет.

Почему в вечерней школе я был учеником перспективным? Во-первых, я был еще молод. По сравнению с моими ровесниками, я отставал всего на четыре года. Во-вторых, я учился с большим интересом и у меня все получалось. Литература шла на «отлично», мои сочинения всегда хвалили, в химии я достиг значительных успехов, особенно в органической. Химию преподавала выпускница Саратовского университета Т. А. Малеванная, она любила меня за успехи и поручала составлять разные химические задачи для следующих уроков. Я же любил ее соответственно за свои успехи и за ее любовь. Я даже некоторое время всерьез подумывал стать химиком. В порядке курьеза расскажу одну химическую историю. Мы с матерью и братом втроем жили в двадцатиметровой комнате в двухкомнатной квартире. В другой комнате, поменьше нашей, жила молодая пара, а кухня у нас была общей. Однажды молодая соседка готовила пельмени, наверное, полдня, а я здесь же, на кухне, проводил какой-то опыт, и вдруг у меня в руках все взорвалось и накрыло соседкины пельмени. До сих пор не понимаю, почему соседка не ругала меня и вообще этот инцидент никак не испортил наших отношений. Больше у себя на кухне я не проводил опытов.

В то же время я все больше стал увлекаться литературой – во-первых, начал сам писать стихи и разного рода зарисовки и заметки. Стал даже предлагать свои прозаические этюды в газеты, в частности, в многотиражку «Голос строителя». В этой газете я познакомился с молодым поэтом по фамилии Смагин. Однажды он показал мне газету со своим стихотворением. Кажется, он был первым живым поэтом, с которым я познакомился. Дальнейшей его судьбы не знаю, да и в то время я больше не встречал его.

Однажды в этой газете напечатали мою заметку о том, что дом культуры «Зеленый» слишком долго ремонтируется. Помню, как я пришел вечером в дом культуры, у входа в который стоял наш руководитель Валендер с членами драмкружка. Завидев меня, он воскликнул: «А вот и наш писатель!». В этом были и ирония, и одобрение, и, может быть, поэтому мне запомнился этот эпизод.

В редакции обещали напечатать мои этюды о природе, но потом газета стала перепечатывать материалы, кажется, XXI съезда КПСС. Газета была то ли двухстраничным, то ли четырехстраничным листком, и, конечно, она перепечатывала материалы долго, так что я со временем утратил к ней интерес.

Дома у меня была собранная братом небольшая библиотека, помещавшаяся сначала на этажерке, а потом в небольшом книжном шкафу. В нем первый том из восьмитомного Шекспира, первый том словаря Даля, который я с интересом и подолгу листал, томик А. Блока, зелененький пятитомник Есенина, кажется, неполный, сборничек сонетов Мицкевича и «Сонеты»

Камоэнса в переводе Левика, эти две последние книжечки сопровождают меня да сих пор. В это время я ночами зачитывался Жуковским, а днем не выпускал из рук «Евгения Онегина», намеревался выучить его наизусть, но ограничился двумя главами. Пушкиным я в это время бредил, в школьной библиотеке было его десятитомное собрание, и я брал его оттуда на дом. Каким-то образом в домашней библиотечке оказались книги о Кольцове и Никитине, они оставили в душе неизгладимый след. Потихоньку я начал и сам покупать книги – купил «Древнегреческую эпиграмму», Апулея в серии «Литературные памятники», потом «Повесть о любви Херея и Каллирои», которую читал во время болезни. Эта книга запомнилась тем, что я и заболел-то однажды от того, что слишком долго стоял под окном милой моему сердцу девушки.

Большое влияние на меня оказал Плутарх. Его знаменитые «Жизнеописания», хотя и в популярном изложении, насытили меня античностью и сделали древний мир близким, почти современным. В то время я умел настолько вживаться в материал, вчувствоваться в него, что начинал терять чувство времени. Пушкина я переживал почти как современника, мне казалось, можно даже застать в живых тех, кто его еще помнил.

Наша учительница литературы, которая любила меня и которую я тоже любил и часто провожал домой, имела довольно стандартные знания по своему предмету и за пределы программы не выходила. Увидев как-то у меня в руках Апулея, спросила, что я читаю, я показал, она ответила: «Не знаю. Мы в институте не проходили…». Это честное признание было своеобразным извинением. Однажды она поручила мне сделать на уроке доклад о Шекспире, и я, добросовестно проштудировав очерк Аникста, удивил всех и учительницу своими познаниями. Зарубежной литературы мы касались весьма поверхностно, и Шекспира, Байрона и Гете я осваивал самостоятельно. «Фауста» я читал в переводе Холодковского, еще не подозревая о существовании пастернаковского. Но Холодковский меня вполне удовлетворял в то время.

Увлечение естественными науками привело меня к философии. Я познакомился, хотя и поверхностно, с трудами Руссо, прочитал некоторые повести Вольтера, прочитал «Похвалу глупости» Эразма Роттердамского, несколько «Опытов» Френсиса Бэкона и добрался до сочинений Джона Локка. Прочитал несколько популярных очерков о космологии, начал штудировать «Краткий очерк истории философии» и «Философский словарь». Постепенно мои интересы стали склоняться в сторону философии, и, когда я закачивал школу, то есть в 1962/63 учебном году, я уже четко знал, что буду поступать на философский факультет Ленинградского университета. Моему увлечению философией странным образом способствовал один из номеров журнала «Америка», опубликовавший кредо девяти современных крупнейших американских философов. Готовясь к университету, я понимал, что знаний у меня маловато. Чтобы расширить свой образовательный багаж, я придумал простую, но рациональную систему. Полгода я работал, а зарплату тратил лишь наполовину, вторую часть оставлял, чтобы жить следующие полгода, не работая, а только готовясь к университету. В конце концов это дало свои результаты.

Если с литературой у меня была какая-то ясность, то с некоторыми дисциплинами были и проблемы. Физику я при всем старании не мог одолеть и выше четверки не поднялся. Астрономию у нас не преподавали, и я ее учил самостоятельно, потому что при поступлении в вуз в то время имел значение и средний балл по аттестату. А немецкий язык я учил по самоучителю, хотя преподаватели по немецкому у нас были. Мы очень любили добрейшего старика-немца Вейса Христиана Христиановича, который, впрочем, мало учил нас языку. Сам же он, между прочим, читал лекции на немецком языке в немецкой диаспоре, и как-то я ходил в ДК «Зеленый» на одну из таких лекций. Замечу попутно, что на ЧМЗ было очень много немцев, в школе тоже, в том числе и в нашем классе. Со всеми ними у меня были замечательные отношения, но немецкий язык они знали не лучше меня, во всяком случае, на уроках их знания не были заметны.

Так или иначе, но школу я закончил со средним баллом 4,5, а по профильным, то есть по тем, по которым мне надо было сдавать экзамен в университет, у меня было 5 баллов, и это помогло мне набрать проходной балл и стать студентом. Но это уже было летом 1963 года. А до этого я хотел бы вспомнить еще кое-какие страницы моего пребывания в Челябинске.

Драмкружок в «Зеленом»

Во-первых, хочу сказать несколько слов о драматическом кружке в «Зеленом» доме культуры, в котором я занимался в течение трех лет. Не помню, как я узнал об этом кружке, может быть, висело объявление и я решил, что мне это интересно.

Условием поступления в кружок был вступительный экзамен, на котором надо было что-то читать. Я пришел на испытание к руководителю кружка Валендеру Читал я стихотворение Некрасова:

 
Выдь на Волгу, чей стон раздается
Над великою русской рекой…
 

Валендер выслушал меня и сказал к моему удивлению, что я плохо выговариваю «г». Он дал мне несколько упражнений, и я стал бороться с этим дефектом.

В работе кружка мне более всего нравились репетиции и застольное чтение ролей, а также с работа с мизансценами непосредственно на сцене. Ставили мы обычно какие-то спектакли, в которых участвовали опытные старшие товарищи.

У меня сохранились две типографски отпечатанные программки тех спектаклей. Один спектакль представлял собой какую-то революционную агитку, где я играл три роли – солдата, официанта и старика с палкой. Однажды с этим спектаклем мы ездили на гастроли в сельскую местность. Случилось так, что парень, игравший матроса, не пришел. Валендер был в отчаянье и не знал, как быть – спектакль срывался. Наконец мы приняли решение, что я буду говорить реплики и за солдата, и за матроса, а они там разговаривают между собой. Слова и того и другого я помнил. Я задавал вопросы и сам отвечал на них. Не знаю, поняли зрители что-нибудь или нет, но это был вечер моего триумфа – я спас наш спектакль. Первой фигурой в нашем театре я не был – были люди более яркие по дарованию и более опытные. Один из нас, помню, собирался в Москву, в театральное училище. Не знаю, поступил ли он, фамилия у него была как у гоголевского героя – Ковалев, но что-то артистов с такой фамилией я не знаю.

В рассказе «Большая роль» у меня есть «немец Карл Оттович Валендер, который хотя сам и не стал большим артистом, но дело свое знал хорошо. Перед самой войной он учился в театральном училище в Киеве, закончил три курса…». Это списано с реального Валендера, которого, впрочем, звали иначе, но подлинное имя я забыл, иначе непременно сохранил бы его в знак благодарности. Кое-чему я научился – азам сценического движения, работе с текстом, некоторому умению строить мизансцены. Летом 1961 года я ездил к сестре на Амур, и там эти навыки мне пригодились. Я репетировал концерт с местной молодежью и учил их ходить по сцене, а также держаться перед зрителем.

В кружке была своеобразная творческая атмосфера, и между кружковцами выстраивались личностные отношения. Юрченко, парень лет на семь-восемь старше меня, женился вскоре после моего прихода в кружок на местной красавице-татарке, которая мне тоже волновала сердце, и теперь я очень ему благодарен за это. Валендер, которому было лет пятьдесят, ухаживал за Аллой Кокшаровой, девушкой лет двадцати трех или четырех и в благодарность давал ей вести концерты. Я был молод и совершенно не понимал, как она может отвечать ему взаимностью. Теперь-то я знаю, что Валендер был неизмеримо интереснее нас, молодых.

Конечно, ничего выдающегося в драмкружке не было, но была живая творческая жизнь, которая сама по себе важнее достижений. Эти занятия пробудили во мне интерес к театру – я стал интересоваться сценой, артистами, посещал гастрольные спектакли какого-то московского театра, а несколько позднее поступил на работу в качестве рабочего сцены в Театр оперы и балета, но это отдельная страница.

Дома на книжной полке стоял томик К. С. Станиславского из известного собрания, и я раскрывал его вполне заинтересованно и осознанно.

Поездка на Амур

Лето 1961 года я провел в Новоильиновке на Амуре, где жила моя сестра Катя. Она закончила Моршанский библиотечный техникум и получила направление на работу в библиотеку Новоильиновки. Там она вышла замуж на местного охотника и рыбака Нестера, у них родились две дочки, мои племянницы Маша и Люда. Вот к ним-то я и поехал на лето 1961 года.

Это было настоящее путешествие – семь дней поездом до Хабаровска и двое суток колесным пароходом по Амуру. Я смотрел в оба глаза на великолепные просторы нашего отечества: Байкал, забайкальские степи, дальневосточная природа – все это приводило меня в восторг. Кроме того, в дороге я знакомился с разными людьми. До Иркутска я ехал со студентом политехнического института Перфильевым, а дальше до Хабаровска – с Еленой Заболотной, впрочем, может быть, Заболотской. Она была года на четыре старше меня, студентка, проявила ко мне интерес потому, что я писал стихи, и потом мы обменялись с ней несколькими письмами, в которых она давала мне советы. Она жила в Хабаровске, где-то неподалеку от площади с памятником Ерофею Хабарову.

В Хабаровске я провел день и успел за это время познакомиться с его основными достопримечательностями, среди которых более всего меня волновал утес над Амуром в парке культуры. У меня с собой был небольшой альбом, в котором я рисовал парковые скульптуры. Запомнился момент, когда ко мне подошли две школьницы, стали смотреть мои рисунки и расспрашивать меня. Мне было приятно их внимание.

Дальневосточная природа значительно отличается от уральской и тем более от той, какую я знал в своей тамбовской деревне. Тут все другое – восход, закат, туман, масштабы всего и Амура тоже поражали. Я в это время много писал стихов, экспериментировал – строил внутренние рифмы, рифмовал начала строк, пробовал лесенку. В дороге на какой-то станции купил сборник поэта Полякова – желтенькую книжечку в твердом переплете. Стихи были написаны лесенкой, мне они нравились, вдохновляли меня. Я тоже так пробовал. Что это был за поэт – не знаю.

На пароходе утром рано я вышел на палубу, увидел туман между сопок, восход – и стал сочинять стихотворение. Забыл теперь его, но вот отрывок:

 
…………………………вышел.
Любуйтесь, дети, может быть, вы
Сумеете жизнь так прекрасно вышить…
 

«Вышел», наверное, солнечный шар или диск, что-нибудь в этом роде. С собой у меня была толстая общая тетрадь в клетку, которую я скоро заполнил. Таких общих тетрадей со стихами у меня было две. К сожалению, они не сохранились. После первого курса университета я приехал на каникулы в Челябинск и уничтожил обе тетради и альбомы с рисунками как грехи молодости. Я вообразил тогда себя философом, и все свои юношеские опыты посчитал ниже своего философского достоинства. Теперь-то я понимаю, что это была просто юношеская глупость, юношеский максимализм. Но я забежал вперед.