Я очень его любил, и он любил меня и моих тамбовских земляков. Ему я обязан тем, что после окончания училища меня распределили на лесозавод в Челябинск, а не в какую-то глушь, куда я собирался поехать. Он мне сказал, что ничего там хорошего нас не ждет – и, в общем, нашел правильные слова. Летом 1958 года, когда мы ехали из Челябинска в Касли по Свердловскому шоссе, километрах в сорока от Челябинска нас остановил военный патруль. Проверили документы. Далее мы въехали в полосу где лес стоял с почерневшими свернувшимися листьями, а у дороги соблазнительно краснела земляника. Полоса была не очень широкой, всего несколько километров. Это был результат взрыва и реактивного выброса в атмосферу, произошедшего, кажется, в предыдущем году.

В Каслях каменщики из нашего училища строили для ремесленного училища новый корпус, а мы ставили для них из бревен и досок леса. Здесь произошла весьма курьезная история. Кирпичное здание было доведено до уровня второго этажа, и необходимо было поставить леса вокруг корпуса, чтобы могли работать каменщики. Мы уже сделали половину работы, когда кто-то не удержал тяжелую стойку и она стала падать, увлекая за собой остальные леса. Зрелище было впечатляющим, но, слава Богу, никого не убило, а вполне могло бы. Пришлось все делать заново.

Старинный уральский городок Касли возник вокруг Демидовского металлургического завода, который, наверное, все еще работал. В городе действовала церковь, что по тем временам было редкостью. Даже в Челябинске оставалась действующей лишь одна, кажется, церковь. Запомнилась мощеная диабазом площадь перед церковью. Город славился своим художественным литьем из чугуна. Каслинское литье известно не только в России, но и в других странах. Магазины в Челябинске полны были черных фигурок – Дон-Кихотов, собак, чертиков, пепельниц и много чего еще. Но в то время я не ценил этого, а теперь каслинский чертик есть у меня дома.

В Каслях мы брали на прокат лодку и плавали по озеру, и, помнится, мой шкодливый земляк Вовка Головачев так раскачал лодку, что чуть не перевернул ее. Здесь я научился грести, и это очень радовало меня.

Из Кае лей видны горы. Одна гора казалась совсем близкой. Однажды в какое-то воскресенье мы вдвоем со Славкой Солодухиным из Копейска решили сходить на эту гору. Шли долго – в полдня еще не дошли, поняли, что обманулись, но возвращаться не хотелось. Забрели у подножия в какие-то дебри вокруг небольшого озерца, отчаялись выбраться. Мой спутник достал перочинный нож и говорит: «Это ты нас завел, я тебя зарежу!». Не помню, как я его убедил не резать меня, может, потому, что в конце концов мы вышли к подножию горы и стали подниматься. Это оказалось не так просто. Нам удалось подняться только до середины горы. Там я испытал полный восторг – неожиданно на поляну выбежала косуля и застыла. Мы полюбовались ею, я хлопнул в ладоши, зачем – сам не знаю, и она мгновенно исчезла. Природа поразила меня изобилием и пышностью – разнотравье цветущее, дикая вишня… С горы мы увидели Касли и сориентировались, куда нам идти, вышли на дорогу и к вечеру вернулись обратно.

В Каслях я получил телеграмму, что приехала мама. Я отпросился у мастера и поехал в Челябинск. Сначала поездом по одноколейке до Уфалея (не помню, Нижнего или Верхнего) – это железнодорожная станция на дороге Свердловск – Челябинск. Никаких денег, конечно, не было, добирался товарняком. Я забрался в вагон с углем, зная, что мы будем проезжать через Кыштым, где неподалеку находится Челябинск-40 и поезда будут осматривать «зеленые фуражки» с собаками. Я зарылся в уголь с головой и слышал, конечно, всю эту тревожную суету, но, видно, зарылся глубоко, и собаки ничего не учуяли. Когда проехали Кыштым, я выбрался из угля и, как мог, отряхнулся. Правда, на мне была черная форма под цвет угля, а уж какое было лицо – не знаю.

Повидался с матерью, брат дал денег на обратную дорогу, и я вернулся вовремя, как и обещал мастеру. На обратном пути со мной случилось странное приключение. Доехал я поездом до Каслей, а поезд останавливается довольно далеко от самого города, и пошел в сторону города. Едва-едва начинался рассвет. Почему я так поздно приехал или уснул – не знаю. Я шел и шел, а впереди был лес и лес. Я вернулся, пошел обратно, снова дошел до поезда, нет, думаю, ошибся, и опять иду и вижу перед собой лес. Не знаю, сколько раз я туда-сюда сходил, пока не рассвело. А как рассвело, я понял, что это тучи-облака в небе были похожи на лес и вводили меня в заблуждение.

Между прочим, Челябинск-40 находился километрах в двадцати от Каслей, но ветер при взрыве был в другом направлении и облако прошло стороной.

К началу занятий мы вернулись из Каслей в Челябинск.

Надо заметить, что важной частью нашего бытия в училище были драки с местным населением, а также училище на училище. Как правило, ремесленное училище враждовало со строительным («железки» с «деревяшками»), наше строительное враждовало еще и с какой-то школой ФЗО^[3]. Однажды я участвовал в коллективном нападении нашего училища на школу ФЗО в районе Фатеевки. Это довольно далеко от нас, и что мы с ними не поделили – непонятно. Что мы там забыли? Но был такой поход. Кажется, нам оттуда пришлось бежать. Этот поход имел для меня неприятное продолжение. Стало известно, что мы потерпели поражение.

К нам в спальню зашел местный парень, он учился в училище на слесаря-сантехника. Он обычно ходил со своим дружком – дылдой под два метра, а сейчас он пришел один. Обычно они терроризировали нас, поскольку за ними стояли местные и еще у них были дружки в ремесленном училище. А в этот раз он зашел один и начал хорохориться: «Меня не было, мы бы разобрались, вы драпанули!..» и т. д. А я стал ему возражать что-то вроде того – ну уж, конечно, все бы тебе перепугались, сразу бы убежали и т. д. Ему это не понравилось, он стал на меня задираться, схватил стул и хотел опустить его мне на голову, но я пригнулся и в прыжке ударил его головой в живот. Он опрокинулся, но понял, что дальше продолжать не стоит. Ребята, которые при этом были, естественно держали мою сторону, но не вмешивались. «Ну, погоди!» – пригрозил он мне и ушел. Мы все решили, что он приведет себе помощь. Действительно, в тот же день нас послали то ли мусор убирать, то ли уголь разгружать. В это время подвалила местная кодла с ним во главе. «Ну что!» – начал он задираться. Я взял лопату и, полный решимости, говорю: «Подходи, если не страшно!». Постояли, ушли. Но однажды его прихвостень Сашка Медведев позвал меня: «Витя, зайди, разговор есть». Я вошел в туалет, а там тот стоит. У меня руки в карманах. «Ты что, – говорит, – в кармане держишь?» Я говорю, что, в отличие от него, ничего не держу, а надо бы сказать: да есть кое-что, сейчас узнаешь. И они вдвоем меня избили. Причем оба больше меня ростом и комплекцией. Я пришел в свою комнату и рассказал друзьям. Они пошли их искать, того не нашли, а нашли Сашку Медведева, и он получил сполна.

Было еще какое продолжение – не помню, однако, думаю, ребята стали ко мне относиться с еще большим расположением.

А однажды на зимних каникулах, когда в училище оставались одни детдомовцы да несколько тамбовских и курских, на училище напали местные. Они разогнали всех нас, кого-то порезали, а дежурному мастеру, который обучал девушек штукатурному искусству, воткнули нож в ягодицу. Никаких судов по этому поводу я не помню.

По ночам мы куда-то бегали, не помню, куда и зачем. Запомнилось только, что училище закрывалось, а мы после отбоя через окно в туалете на втором этаже прыгали вниз, причем на асфальт. Обратно забирались по водосточной трубе. Так было не раз.

В качестве курьеза вспоминаю случай, когда мы толпились на первом этаже перед комнатой мастеров, там же была и касса, где мы получали какие-то символические деньги за практику. Вдруг из комнаты мастеров вырывается старший мастер, хватает меня и тащит в их комнату. «Кречетов, это ты сейчас выругался?» – и он произнес весьма увесистое выражение. Я был уверен, что этого не говорил, но он мне не поверил, и меня наказали – лишили месячного заработка, уж очень выразительная была загогулина. Года два спустя я начал над собой работать и отучился от матерных выражений и не употреблял их до той поры, пока мои друзья по университету, Витя Новиков и Коля Типсин, снова не переучили меня. Случай с лишением меня заработка мне очень запомнился, хотя деньги там были смехотворные.

В остальном же я был учеником спокойным до самого выпуска, когда директор училища Пименов сказал: «Вот так надо вести себя – человек проучился два года, а я даже не слышал его имени…». Конечно, он немного меня приукрасил. Самого директора я помню мало – только то, что он был огромного роста, участник Гражданской войны, имел именное оружие, подаренное то ли Буденным, то ли Ворошиловым. Больше помню его жену, она была значительно моложе мужа, работала в столовой, а жили они в квартире при училище. Славная была, добрая женщина, и мы к ней хорошо относились.

Училище я закончил успешно, мне был присвоен четвертый разряд, хотя по всем показателям должен был быть пятый. Но администрация понимала, что в бригаде не захотят иметь пацана с пятым разрядом, когда он и у старых плотников был не у всех. Я был огорчен, но теперь понимаю, что они были правы, и благодарен за это – иначе у меня возникли бы проблемы.

После окончания училища нас несколько человек осталось работать в Челябинске на лесозаводе, где мы проходили практику.

На лесозаводе мы делали щиты для строительных лесов и штакетник для ограждений газонов. Работа была несложная, сдельная, вполне посильная, но платили мало, мы даже пытались устроить забастовку, но старые плотники на это не пошли. «Вам легко говорить, а у нас семьи, их кормить надо…» Мы считали их трусами и штрейкбрехерами, но, конечно, они просто были помудрее нас и жизнь знали лучше. За организацию и участие в забастовке в то время можно было и срок схлопотать. Мастером на лесозаводе был человек весьма преклонных лет, думаю, не менее семидесяти, одет был всегда как буржуй, словом, человек был еще старорежимный. С ним шутки были плохи.

Бригада была разношерстной. Были старики, были люди средних лет, все уже семейные. Был среди нас один мужик лет под сорок, он отсидел двенадцать лет, познакомил нас с лагерным фольклором вроде песни:

 
Проснись, Ильич, за это ль ты боролся.
Взгляни на сцену – там поют артисты.
Литературу тоже не забудь.
Только за железные кулисы
Прошу тебя, Ильич, – не вздумай заглянуть.
 

У него был рак кожи, и лицо было в каких-то темных пятнах. Однажды мы разгружали вагоны, а потом в пустом вагоне затеяли игру в чехарду, и он тоже принял в ней участие. Кто-то нечаянно задел его руками по носу, и нос переломился пополам, обнажив жуткую кровавую рану. Мы ужаснулись, а он взял снизу кончик носа и прижал его, будто не впервой. Правда, играть больше не стал.

Нашим бригадиром был мордвин Сашка Коблин. Ему было около тридцати. Образование у него было пять классов, и он просил меня научить его читать чертежи. В училище нас этому научили неплохо, и я даже ходил к нему домой, давал ему уроки.

Но пока я еще работал на лесозаводе по распределению. По условиям того времени я обязан был отработать четыре года. На лесозаводе со мной работали Володька Головачев и тот самый Геннадий, о чей лоб он когда-то разбил графин.

У Пиняжина образование было шесть классов, но обнаружился голос, он стал ходить в местный дом культуры. Ему рекомендовали учиться в музыкальной школе, туда принимали с семью классами. Он стал ходить в ту же школу, где начинал и я, но не учился там, а сдавал экзамены. Учителя помогли ему получить свидетельство об окончании семилетки, и он поступил в музыкальную школу. Проблему отработки четырех лет как-то уладили.

Забегая вперед, скажу, что в 1972 году у нас с ним состоялась неожиданная встреча в Ленинграде, на улице Зодчего Росси. Я в то время работал на Ленинградском телевидении, в редакции молодежной программы «Горизонт», и одновременно пытался сотрудничать в газетах «Смена» и «Вечерний Ленинград». Однажды, идя в редакцию «Вечерки» на Фонтанку, я остановился у стенда с газетой и прочитал корреспонденцию, в которой рассказывалось о стажерах Кировского театра.

Там я прочитал имя стажера Г. Пиняжина. К тому времени я уже и фамилию подзабыл, но звучание было знакомое. Я решил узнать, он это или нет. В общежитии театра на улице Росси мне сказали, что действительно Геннадий Пиняжин из Челябинска, но сейчас он у себя на родине, а вернется в сентябре. А через некоторое время я встретил его во дворе на улице Росси, где он временно жил. Узнать его было легко – высокий, ярко-рыжий. Я преградил ему дорогу, он сделал шаг в сторону, чтобы обойти меня, я снова встал на пути. Он посмотрел на меня, я спросил: «Ну что, узнаешь?» – «Нет». – «Челябинск. Строительное училище…» Он пригляделся: «Кречет? Откуда, как?». И я рассказал, как узнал, что он в Ленинграде.

Мы пошли в гастроном, он купил мяса, водки, поднялись к нему в комнату. На кровати лежал редкий по тем временам магнитофон «Грюндиг». Заметив мой взгляд, Пиняжин сказал: «Был в Мюнхене на конкурсе, дали вторую премию, первую никому не присудили. Премию дали – мог бы машину купить, а взял его. Машина бензин жрет, а тут на водку не хватает», – не без кокетства, конечно, сказал. Он рассказал, что женат, живет в Москве и собирается перевезти туда родителей, предлагают петь в Вене, и, может быть, он туда уедет. Он рассказал, как закончил консерваторию, как ему всюду помогали, потому что у него голос. Сам же он гораздо больше удивлялся моим успехам, несравнимо более скромным, чем его. Но у него был голос – и это объясняло его успехи, а мой путь ничто не предвещало. О его дальнейшей судьбе мне ничего не известно, хотя, наверное, есть какое-то продолжение^[4]. Но вернусь на лесозавод.

Однажды нас, молодых рабочих, послали в колхоз копать картошку, куда-то неподалеку от Уральских гор. К слову сказать, и Пиняжин был с нами. Эта поездка запомнилась мне тем, что в то время у меня было короткое, но сильное любовное увлечение одной девчонкой лет восемнадцати, работавшей на бетонном заводе. Она была тамбовской, и это сразу определило наши взаимные симпатии. Как-то была легкая общая попойка, после которой мы с ней пошли в березовый лес гулять, лес там исключительно березовый. В какой-то момент я неловко попытался овладеть ею. Мы лежали на земле, я приподнимался, осматривая лес, нет ли кого поблизости, но березы начали двоиться и плыть, а земля наклонялась то в одну, то в другую сторону. В конце концов мы успокоились и вернулись друзьями.

Ночью мы спали вповалку на полу в избе, нас там было не менее двадцати человек. Мы с ней легли рядом – я настроился ночью продолжить сближение, но все долго не спали, рассказывали, кто что мог, какая-то женщина пересказала роман Рабиндраната Тагора, томик которого у нее был с собой. Тогда я впервые узнал об этом писателе. Мы лежали с ней, обнявшись, долго-долго смотрели в глаза друг другу, я был в возбуждении, надо было дождаться, когда все уснут, но в этом томительном ожидании я неожиданно сам заснул. Когда проснулся, было уже светло, хотя все еще спали. Меня охватил буквально ужас, что ночь прошла, я не выполнил своих намерений. Когда все встали утром, та, что читала Тагора, с укором сказала мне: «Эх, ты, Витя!». И я понял, что и она ожидала от нас чего-то, а я оказался не на высоте.

Отношения между нами сохранялись некоторое время, я заходил к ней на бетонный завод, но все как-то постепенно угасло. Может быть, поэтому я вскоре по комсомольской путевке переехал в район ЧМЗ на строительство сталепрокатного стана-2200. Там я работал на устройстве опалубки для бетона. Самая трудная часть этой работы – разбор опалубки после того, как бетон схватится. Труднее всего было отдирать деревянные стойки, схваченные толстой проволокой.

Однажды мы с напарником отдирали эти стойки, он работал ломом вверху, я внизу – в полное нарушение техники безопасности. Стена была высокая, метров пять-шесть. В какой-то момент у напарника вырвался утробный звук с придыханием, не крик, а что-то более ужасное, на что я интуитивно отскочил в сторону. В то же мгновение на место, где я стоял, грохнулся лом, вырвавшийся из его рук. Как я смог успеть отскочить – не знаю, какое-то непостижимое везенье, тут не без вмешательства высших сил.

Я сел и долго-долго сидел молча, осмысливая случившееся. «Знаешь, – сказал я напарнику, – пойду-ка я домой. Это знак сверху. Больше я сюда не приду». И я ушел.

По дороге купил бутылку вина, пришел домой. Мать была дома. «Отметим, мать, второе рождение…» И я рассказал ей о случившемся.

На этом моя работа по комсомольской путевке закончилась. Я уволился, и обязательство отработать четыре года по распределению уже утратило свою силу.

Потом я сменил несколько мест работы, нигде больше полугода не задерживаясь. В то время проводилась кампания по борьбе с «летунами». На предприятиях висели плакаты, призывавшие бороться с тунеядцами и летунами. Вот я и был типичный летун, но если бы я им не был, то, как сказал бригадир Александр Коблин, так и сдох бы под верстаком на том самом лесозаводе, куда распределился после окончания училища.

Всех мест работы теперь уже и не помню (надо свериться с трудовой книжкой) – работал плотником на каком-то заводишке, ремонтировал кузова для машин, был рабочим сцены, а потом и верховым в Челябинском театре оперы и балета имени М. И. Глинки, но это отдельная страница в моей жизни и чуть дальше я расскажу об этом подробнее. После театра работал резчиком по металлу на машиностроительном заводе автотракторных прицепов, откуда с хорошей комсомольской характеристикой поступил уже в Ленинградский государственный университет. Два слова о комсомольской характеристике.