Подвал

 
Потом окно заколотили досками,
Чтоб свет дневной в него не проходил.
И помню : сыпал шуточками плоскими,
За нашей дверью кто-то всё шутил.
 
 
И оказались мы в кромешной темени,
Когда, забив последний гвоздь, ушёл
Наш сторож . Вне свободы и вне времени,
Мы слушали, как капало на пол.
 
 
И я дышал в подвале массой спёртою,
Отечеством облезлый угол звал.
Про то же, что последнего был сорта я,
Так сделали, чтоб я не забывал.
 
 
Когда одна, необычайно белая,
Прошила темень света полоса.
И тот, кто жил, свои делишки делая,
ладонями закрыл себе глаза.
 
 
А свежий ветер ветками
похрустывал,
Искрились капли, в каждой – по лучу.
Того, что я увидел и почувствовал,
Забыть я не могу и не хочу.
 

«Эй ты, время моё глухонемое…»

 
Эй ты, время моё глухонемое,
Обведённое железною каймою…
 
 
Отодвинулся твой занавес дырявый,
Испарился герб твоей державы…
 
 
Ну а герб тот – тяжелая дубина
Да на кровь похожая рябина.
 

«Надёжный как дубовый пень…»

 
Надёжный как дубовый пень,
Без дыр и червоточин,
Благодарю тебя, мой день,
За то, что ты так прочен.
 
 
Ещё благодарю всегда
Тебя за то, что сразу
Рывком уходишь, как вода
От бака к унитазу.
 
 
За весь тот хлам и дребедень,
Что каждый день я вижу.
Благодарю тебя, мой день,
За то, что ночь мне ближе.
 

«Падают годы, как сосны…»

 
Падают годы, как сосны,
в чёрной реки глухомань.
Круглые, гулкие вёсны,
крики и сплавщиков брань.
 
 
Хмурые, мутные воды,
брызгами руки сечёт.
Длинные, трудные годы
сносит теченье, как плот.
 
 
Пусть я следов не оставил
в этой крутящейся мгле,
хоть я лишь плыл, а не правил,
всё же я жил на земле.
 
 
Счастья и скорби не смоет
времени злая вода.
Кто – нибудь лучше построит,
если уйду без следа.
 

Организм

 
Мой организм, моя страна,
где тёмные блуждают силы,
гудит мотор и вьются жилы,
и сердца тенькает струна.
 
 
Моя страна, мой организм,
хрипящий глухо, как пластинка,
кто заведёт твой механизм,
когда сломается пружинка?
 
 
Никто.И если есть предел,
тебе положенный судьбою,
и если вдруг водораздел
пролёг меж всеми и тобою,
 
 
хоть сотню ангелов зови
с таблетками и кислородом.
Как кесарь, поплывёшь в крови,
Низложен собственным народом.
 

Пята

 
Было видно, как пята приподнималась,
обрывая то травинки, то листы.
И дотоле неподвижное вздымалось,
уцелевшее под тяжестью пяты.
 
 
Под давлением её большого пресса –
Кривобокая, больная пестрота.
И рассеивалась, нехотя, завеса,
та, какой себя окутала пята.
 
 
Стало ясно, что был сломан, кто не гнётся,
А кто цел остался – сделался горбат.
И боялись все: а вдруг она вернётся,
вдруг со временем опустится назад.
 

«Я был честолюбив, как самозванец…»

 
Я был честолюбив, как самозванец,
Царём считавшийся у бесноватых сотен.
И был заносчивым почти как оборванец,
Тот, что « Я – римлянин !» кричал из
подворотен.
 
 
Хоть было кое-что во мне от музыканта –
Я мысли, так же как и он, читал по нотам,
Но не хватило самой малости таланта,
Чтобы заполнить им пробелы и длинноты.
 
 
Переродилось безотчётное влеченье
В меланхоличную, ворчливую усталость.
А то высокое, как в книгах, назначенье –
Оно, мне кажется, и вовсе не рождалось.
 

Поздняя слава

 
Метался то влево, то вправо,
кругами петлял его след.
Когда неожиданно слава
явилась на старости лет.
 
 
Не тощая, но и не в теле,
отменно была сложена.
Как статуя, возле постели
измятой – стояла она.
 
 
Шагами он комнату мерил,
своё небольшое жильё,
но внутренне, в общем, не верил
в явленье прихода её.
 
 
Будильник задумчиво тикал,
светился таинственный лик.
И всё саркастически хмыкал
да ёжился зябко старик.
 

Визит

 
В комнате сильно запахло серой.
Я предложил ему присесть,
тому, кого все считают химерой,
но кто, тем не менее, есть.
 
 
Царапнули острые когти паркет.
Он кашлянул: пардон, виноват.
И стал говорить, что поэзии нет
Который уж год подряд.
 
 
И чтобы прочесть всё, свернёшь себе скулы,
такая вокруг пустота.
Канатоподобно у ножки стула
Чернел полукруг хвоста.
 
 
"Вот если бы нечто вполне простое,
но так, чтобы всё вверх дном" –
проблеял он. Рот под его бородою,
мелькая, ходил ходуном.
 
 
Я устал его слушать, мне стало скверно,
процедил я сквозь зубы "Вон".
И чтоб выветрился из комнаты запах серный,
открыл дверь на балкон.
 

Ботаник

 
А правды всё же не хватает,
наверно, что – нибудь не так.
И пышным цветом расцветает,
тряся колючками, сорняк.
 
 
Вот драгоценная находка –
два-три засохших деревца.
Да мысль, которая как лодка,
кружится, потеряв гребца.
 

Родство

 
Омут времени, первые люди,
на останках становищ – холмы.
Много каменных ваших орудий
под землёй обнаружили мы.
 
 
И в пещерах, где вы зимовали
у мороза и ночи в плену,
мы увидели как рисовали
вы охоту, любовь и войну.
 
 
И, конечно, безмерно много
пролегло между нами всего:
вы ещё не поверили в бога,
мы не верим уже в него.
 
 
Но не знаю я, так ли важно –
капля пули, копья древко.
Снова птицы кричат протяжно,
снова дышится мне легко.
 
 
Как хребет, протянулась льдина,
Мутно – сер снеговой покров.
И слились во мне воедино
ледокола и мамонта рёв.
 

«Живое к живому – такой закон…»

 
Живое к живому – такой закон,
теснее, ещё тесней.
Так любят друг друга она и он,
друг друга находят он с ней.
 
 
Не разум, не воля и не мечта,
так клетки мои хотят.
И к мыслям подкрадывается красота
и топит их всех, как котят.
 
 
Я знаю – уже не родит она,
бесплодный порыв жесток,
но мне эта древняя ложь нужна,
как ржавой воды глоток.
 

Утро

 
Повисло утро над травою,
ещё сырой после дождя.
Мимо меня проходят двое,
о чём-то разговор ведя.
 
 
Оттенок матово-молочный
как бы растёт из-под земли,
и с хрустом протыкают почву
при каждом шаге костыли.
 
 
Два незнакомых человека,
неторопливый говорок.
И улыбается калека,
качая парой мёртвых ног.
 
 
Кто он такой, откуда родом,
кто знает счёт его годам?
Я, оглянувшись мимоходом,
ему вопроса не задам.
 
 
Я думаю про то, что это
Не так уж мало – знать, что жив.
Холодный оползень рассвета
сползает, небо обнажив.
 

«Случается так ночной порою…»

 
Случается так ночной порою,
Что ждёшь и не можешь дождаться сна.
В моей просторной квартире трое –
Я, мой сын и моя жена.
 
 
Да еле слышно тяжёлой тканью
Шуршащие ленты оконных гардин.
И я прислушиваюсь к живому дыханью,
Чтобы убедиться, что я не один.
 
 
Я не один- Не в снегу, не в яме,
Зарытый заживо средь бела дня.
И чувствую нервами, мозгом, костями,
Как чисто и нежно хрустит простыня.
 
 
А тени бледнеют, перемещаясь
По подоконнику, дальше к стене.
И страх, как видно в меня не вмещаясь,
Готов, как снаряд, разорваться во мне.
 
 
Уже светает, сейчас проснутся
Огни, любой словно сто свечей.
Но не хотелось бы вновь столкнуться
с прелестями бессонных ночей.
 

«Крыша мира, непонятная отрада…»

 
Крыша мира, непонятная отрада –
Жить невдалеке от сумрачного ада.
 
 
Но невесть зачем блаженствует идущий –
Смят ковёр земли и полог тьмы опущен.
 
 
Будет он согрет, хоть и пришёл непрошен,
В этот мир на свет блестящих звёзд-горошин.
 
 
Удовлетворив туманное влеченье,
Превратится сам в движенье и свеченье.
 

«Тенями еле обозначен…»

 
Тенями еле обозначен
Напыщенной листвы портрет.
И перистым очерчен плачем
Растаявших пастушек след.
 
 
Познавшая все муки родов,
Из мёртвых вставшая весна,
Как чаша, золотистым мёдом
До глиняных краёв полна.
 
 
И отмечая воскресенье
Недолгое – на пять минут.
Опять для сильных ощущений
Туристы папоротник жгут.
 

«Наитие – проблеск весёлый …»

 
Наитие – проблеск весёлый –
Как будто костёр на снегу.
Но скользкое слово «крамола»
Засело в каком-то мозгу.
 
 
И по столу властно и грубо
Ударила чья-то ладонь.
И вытянув «в трубочку» губы,
Задули весёлый огонь.
 
 
Всё. Искрам уже не подняться,
Сиреневый сгинул дымок.
Но долго не мог рассосаться
Под сердцем тяжёлый комок.
 

«Поздней осенью даль яснее…»

 
Поздней осенью даль яснее
И прозрачнее, чем стекло.
Вижу : ворон повис, чернея,
Изогнув над землёй крыло.
 
 
Сколько шири и сколько мощи
И неся вековой дозор,
Поднялась золотая роща
Между двух голубых озёр.
 
 
И прошедших времён наследье,
У подножья холма – кресты.
И как будто облиты медью,
Вдоль дороги летят листы.
 
 
Эта жизнь – всё огни да тракты,
Да бегущей машины сталь.
Пеленой на глаза мне ляг ты,
Голубая степная даль.
 
 
Мягче тёплой земной ковриги
Твой бездомный, большой покой.
В этой древней счастливой книге
Я хочу быть одной строкой.
 

«Душа ты моя кочевая…»

 
Душа ты моя кочевая,
смешное богатство моё.
О тех, в ком жила, забывая,
Не раз ты меняла жильё.
 
 
В степи, где крутилась позёмка,
В песках, где гулял суховей,
Стучалась тревожно и громко
О стены времянки своей.
 
 
И что-то в лице отражалось,
И твой открывался тайник.
И вся твоя суть обнажалась
На час, на секунду, на миг.
 
 
Как будто шепча : Отпустите…
На склоне какого-то дня.
О сколько свершилось событий,
Пока ты вселилась в меня !
 
 
Не лист я, не ветка, лишь почка
Ствола, чья безмерна длина.
Вселенскую эту цепочку
Порвать моя смерть не вольна.
 
 
Ещё на далёком просторе
Холодный я воздух глотну.
На небо, на осень, на море
Чужими глазами взгляну.
 

«А дорога ползёт, непрерывно пыля…»

 
А дорога ползёт, непрерывно пыля,
Всё подъём – то крутой, то пологий.
И застыли, построившись в ряд, тополя –
Часовые у этой дороги.
 
 
И знакомо мне всё здесь, куда ни взгляни, –
Тополя и холмы, и дорога…
В эту землю моей безымянной родни
За три века закопано много.
 
 
Эта бурая почва – тела и сердца,
Жизнь которых в себе ощущаем.
Потому-то и нет у дороги конца,
Потому и наш путь нескончаем.
 

«И бунт горлопана и стадное чувство толпы…»

 
И бунт горлопана и стадное чувство толпы,
И голос гниющего в камере для одиночек,
И данные обществу в оздоровленье столпы
Теряются в складках измявшихся за ночь сорочек.
 
 
Каким беззащитным родится на свет человек –
Кричащим от страха, бездумно счастливым и голым…
А жизнь – шевеленье изломанных временем рек,
Знакомые комнаты, тонких насмешек уколы.
 
 
А старый фонарщик свой чистит усталый фонарь,
и тот не горит. Наливаются кровью зарницы.
И старый поэт всё никак не закончит страницы,
И старую песенку снова заводит, как встарь.
 

«Опасность смертельная где-нибудь рядом…»

 
Опасность смертельная где-нибудь рядом.
Иду не спеша, чтоб нога не смогла
Скользнуть.Поневоле я меряю взглядом
Пространство под верхней площадкой котла.
 
 
Тяжёлые, жёсткие формы машины,
И трубы, как рёбра, торчат тут и там.
Мой страх человеческий или мышиный,
Я сердца на откуп тебе не отдам.
 
 
И коль ненароком сорвусь в эту бездну,
Скользну по крутому её виражу,
Мне кажется, я до конца не исчезну,
Хоть тело своё о металл размозжу.
 
 
Туман по стальному ползёт коридору,
Огонь электрической сварки погас.
И под ноги смотрит рабочий, который
Сколачивал этот каркас.