Откровение

Бессоницу прокляв, не давшую мне отдохнуть,
не зная что делать,
с постели я ночью поднялся.

Читать не хотелось,
по комнатам долго слонялся,
вздыхая о том,
что теперь уже сна не вернуть.

Нарочно, случайно ли
взял со стола карандаш
и стал рисовать
просто так – на обложке журнала.

Вернее сказать,
это только рука рисовала,
сама, без приказа, меняя вираж на вираж.

И что-то внезапно меня подтолкнуло –
смотри !
Я вздрогнул от страха,
хоть не был ещё суеверен:

то был твой портрет,
до последней подробности верен,
настолько, что словно светился тобой
изнутри.

Откуда-то как бы не я рисовал,
он возник.
Ожив на бумаге,
ты вдруг появилась без зова.

И странного много,
и много там было такого,
к чему до сих пор я
ещё до конца не привык.

Тяжёлой усмешки
не видел такой на губах,
красиво, но как-то иначе
очерчены щёки.

И волосы те же,
в знакомом спускаясь потоке,
не так, по-другому,
зловеще лежат на плечах.

Чрезмерно надменен
бровей показался разлёт,
и тень сладострастия
тайно его дополняла.

Я понял: всё то,
что в себе от меня ты скрывала,
теперь в обнажённой,
больной простоте предстаёт.

Без сна над портретом
всю ночь я тогда просидел,
и ужас меня до сих пор
не оставил минувший.

Не дъявол ли это,
как молния, в мозг проскользнувший,
так выстроил всё,
чтоб я душу твою подсмотрел?

Пропасть

Зачем так хрипло, пропасть,
ты под ногой поёшь
и ничего назад не отдаёшь?

Остры твои уступы, ведущие в ничто,
вокруг тебя покатое плато.

И лампочки мигают, сто тысяч огоньков,
покрытых тёмной копотью веков.

Мной выстрелила в пропасть
моей судьбы праща,
и я лечу под парусом плаща.

И по лицу мне воздух
бьёт и свистит в ушах,
как птица в приозёрных камышах.

Я шевелю губами, как будто заводной,
но не родится песни ни одной.

Мираж какой угодно,
самый ничтожный – пусть,
и мёртвой хваткой я в него вцеплюсь.

Чтобы сплошным потоком лилась в меня
листва,
от страха не болела голова.

И у лица ладони я чувствовал твои,
услышал вновь, как стонут соловьи.

Но за спиной надулся
плащ чёрным пузырём,
и стала ночь моим поводырём.

И пустоты касаясь, дрожит моя рука,
морщинистая, как у старика.

И где-то в отдаленье мелькает тень лица,
и нет паденью моему конца.

«Так, словно доживаешь сотый…»

Так, словно доживаешь сотый
Век на земле, тебе знаком
Железный пульс ее работы
И каждый куст, и каждый дом.

Как странник с нищенской клюкою,
Полсвета обошел, скорбя.
Тебе известно, что такое –
Ни в чем не обрести себя.

Лишь не встречал другого края,
Где был бы воздух тяжелей,
Чем сладковатая, сырая
Промозглость родины твоей.

Ты ею вдоволь надышался –
По хрип ночной и тошноту.
Теперь от родины остался
На память – горький вкус во рту.

Ты для нее не существуешь,
Мгновенно промелькнувший блик.
Но ты ведь больше не тоскуешь,
К ночной бессоннице впритык.

Монах

От блеска роскоши языческой
Глухим отгородился мраком.
Восторг души его стоической
Не оценить мирским собакам.

Все суета: и грязь словесная,
И похоть мелочных желаний.
Он выковал броню железную
От искушений и страданий.

И век весь плоть сластолюбивая
Терпела боль в холщовой рясе,
Томясь, голодная, блудливая,
Хоть об одном распутном часе.

«Качались люстры, хрусталем бренча…»

Качались люстры, хрусталем бренча,
И в зале голубом собаки грызли кости.
Хозяин этих мест на лезвии меча
Держал всю ненависть угрюмой «черной кости».

Хватались гости за бока
От шуток остроумных, а покуда
Им было весело, носили слуги блюда,
И люстра яркий свет бросала с потолка.

И среди пьяных он бесстрастен был, как Будда,
Лишь крепко под столом сжимал эфес клинка.
Пока дурак смешил другого дурака,
Пока его жена была с другим, пока
Сам ждал измены отовсюду.

«Вернулись средние века…»

Вернулись средние века,
вернулось время эпидемий.
И снова черная рука
Секиру занесла над всеми.

Секира, ты блестишь, остра,
Тебя затачивали боги.
И безнадежная пора
Застыла молча на пороге.

Природа борется со мной,
Меня болезнями пытает.
А я – я выкормыш земной,
Как всё, что в мире обитает.

Какой-то маленький штришок
Однажды выжить не позволит.
И бред про черный порошок
Мой раскаленный мозг расколет.

Судьба

Как женщина с усталыми глазами,
Стоит она, одна среди дорог,
Со старыми песочными часами,
Откуда в дыры вытек весь песок.

Столетий шаль уже не греет плечи.
Стоит она и ждет на полпути
Какой-нибудь, хотя б минутной встречи:
Ей просто больше некуда идти.

Как нищенка, протягивает руку,
Хотя вовек не нужно денег ей.
Пусть знает все, вдохнув позор и муку,
На миг, на вздох приблизившийся к ней.

«Расплескались по ветру знамена кровавых боев…»

Расплескались по ветру знамена кровавых боев.
Улетело вперед щебетанье веселого горна.
Эта песня окрашенных кровью ручьев
В чистой злобе, как гордая чернь, непокорна.

Листья дрожью окутаны, в радужном пухе стволы.
Знать бы, что за болезнь подкосила могучее древо.
Камни падают с неба, всей тяжестью давят валы –
Не укрыться в тени от далекого злого напева.

Это век бесноватый, горланя на сто голосов,
Навалившись, расплющит изыск благородных беседок.
Захлебнуться бы рокотом каменных мощных басов,
Черной крови почувствовав яростный ток напоследок.

«Не потащат под топор…»

Не потащат под топор
Тех, кого окликнешь гневно.
Взгляд пронзительный в упор –
Не царица ты, царевна.

Кто припал к твоей руке,
Нынче воронова пища.
Глянь, в туманном далеке
Мертвецы – за тыщей тыща.

Выжег им глаза палач,
Кости раздробил дубиной.
Только твой сиротский плач
Не услышал ни единый.

За грехи ответ держа,
С тьмой должна соединиться
Эта жадная душа –
Не царевна, а царица.

Диоген

На вечность едва ли рассчитывал,
А значит, не видел нужды
Свой дом, свою бочку разбитую,
Беречь от любви и вражды.

Дождинок тяжелые фракции
Ронял иногда небосклон.
Он светом бесстрастной абстракции
От холода был защищен.

Пусть рушится твердь поднебесная,
Всю землю пусть морем зальет,
Коль с разумом вместе воскресну я,
Когда мое тело умрет.

Раб

Кричат подвыпившие шлюхи,
разносится кабацкий смрад.
И как назойливые мухи,
«Подайте», – нищие хрипят.

Закат в багровом ореоле,
и жёлчь по небу разлилась.
Всё пожелтело: роща, поле,
деревья, люди, камни, грязь.

Вот день, покрытый чёрной гарью,
уходит под сивушный бред.
И вечер сладковатой хмарью
окутал всё вокруг – весь свет.

Почти не дышит раб распятый,
от бесконечных мук устав.
Как ангел вечности крылатой,
висит он, руки распластав.

И видит гордая элита
и перепившаяся голь:
из тела, что к столбу прибито,
по капле вытекает боль.

И языки сплетает пламень
над факелами. Чернь свистит,
и в мёртвое лицо летит
и глухо ударяет камень.

Старинные портреты

В том зале, где тени скользят над паркетом,
блуждает мой взгляд по старинным портретам.

Слой лака покрыл, незаметен и тонок,
надменные лица панов и панёнок.

И я созерцаю спесивые позы
и скрытые в тонкой насмешке угрозы.

Луч вынырнул, как бы случайно, из мрака.
Охотничья нюхает воздух собака.

Узор на камзоле, колье и мониста
сверкают светло, равнодушно и чисто.

Нет, здесь ни один не слыхал, безусловно,
о сумрачной страсти и пытке духовной.

И вздрогнул я в страхе, почти суеверном:
так много знакомого в жесте манерном.

И я с удивленьем следил молчаливым
за этим лицом, притягательно-лживым.

А жадные губы, казалось, готовы.
шепнуть мне одно ядовитое слово

Игрок

Он просидел всю жизнь за карточным столом,
где и сейчас сидит, и даже по одежде
заметно – он игрок, сегодня, как и прежде,
забывший о себе, идущий напролом.

Здесь много сотен раз он искушал судьбу,
когда лицом к лицу встречался с мрачным роком.
Но опускаясь вниз, в падении глубоком
и потерявши всё, не прекратил борьбу.

Когда, как на костре, сжигал его азарт,
охваченный больной, нечистоплотной страстью,
он всё-таки бывал гораздо ближе к счастью,
чем те, кто никогда не брали в руки карт.

Александр

Бессильны лучники, они обречены –
загородимся мы щитами.
Вот наши грузные, как крепости, слоны
заколыхались над плотами.

Разъята Персия, лишь Индия вдали
глаза сощурила лениво.
Изыди заживо, восстань из-под земли,
всё так же улыбнётся криво.

Темна ты, Индия, таинственна, смугла,
нашла оружие иное:
от тела моего останется зола,
и сердце растворится в зное.

И руки чьи-нибудь тебя замкнут в свой круг,
откуда даже Ганга водам
вовек не вырваться. Лишь изредка, лишь вдруг,
меня припомнишь мимоходом.

Самоубийца

В гостиничном, заплесневевшем смраде
как будто задремал у кресла на полу,
лишь модный чемодан поблёскивал в углу,
да шевелил сквозняк страницами тетради.

Кто может знать, куда девается душа,
и где ушедший дух пристанище находит,
когда он здесь лежит, плашмя и не дыша,
пока сюда людей привратник не приводит?

Быть может, это жизнь колеблет бахрому
у скатерти, дрожит на смятом одеяле,
что складкою любой принадлежит ему,
пока его вещей ещё не разбирали?

Хотя могла б уйти сквозь запертую дверь,
но ждёт, пока от губ приказа не услышит.
Кто может знать о том, что именно теперь