«Я рифмованью не учился…»

 
Я рифмованью не учился.
Скупой чалдон и самоед,
Я рифмой не болел – лечился,
И званье горькое поэт
Ношу за то, что я имею
Слова, которыми дышу,
Еще за то, что я немею,
Когда на этот мир гляжу —
На эти травы и покосы,
На черноземы и подзол…
Был Гоголь злой и длинноносый,
А я курнос, но тоже зол…
Другой поэт носил охапку
Ржаных волос на голове,
А я ношу простую шапку,
Сную в толпе как мышь в траве.
Живу!
И если вдруг устану,
То, сверив с космосом часы,
Среди травы на лапки встану
И выпью капельку росы.
 

«Болел стихами, только, сомневаясь…»

 
Болел стихами, только, сомневаясь,
Не верил в них, и, видно, потому
Они ушли, метафоры остались,
Доступные не всякому уму.
Остались и живут.
Не надо трогать.
Но если вдруг отыщете мой том,
То, пробуя стихи на вкус, на ноготь,
Не говорите никому о том,
Что видели, мол, даже прочитали,
С чем и заройте в старом сундуке…
Стихи не отливаются из стали,
Ни на каком не точатся станке.
Они живут, пульсируя в аортах,
Стучат в висках, прокалывают грудь,
Болят в сердцах и, оживляя мертвых,
Живущим укорачивают путь;
Рождаются, шатаются, шатают,
Разламывая строй, стоят в строю,
Подводят к краю и за край толкают.
Попробуйте остаться на краю!
Но если взялся – стой и упирайся
На полный штык лопатой штыковой…
Руда и радий.
Вот и облучайся,
И не жалей, что болен лучевой.
 

«У меня на стене птицы феникс скелет…»

 
У меня на стене птицы феникс скелет.
Сколько лет я смотрю на него… сколько лет…
 
 
Не взлетает скелет, не парит, не плывет,
Но манит и манит, всё зовет и зовет.
 
 
Машет мертвым крылом, хочет небо достать…
Вот и мне не взлететь, не парить, не летать.
 
 
Но слежу я за ним, продолжаю стеречь,
Вдруг откроет глаза,
Вдруг появится речь.
 

«Поэзия! Высочество… Величество…»

 
Поэзия! Высочество… Величество…
Не переходит в качество количество.
Мне эта мысль – что в подполе сверчок.
Не переходит…
Ноет мозжечок.
Как будто кто, от радости дрожа,
Мне вскрыл ребро и запустил ежа.
Вот… мучаюсь…
Да ладно б только это.
Не переходит… Ну – такой закон!
А есть беда иная у поэта,
Когда он вдруг поймет, что лишний он.
Что трудно быть на сером фоне белым,
Да что там – белым, просто трудно быть.
Поэтов убивают между делом.
Поэт?
А почему бы не убить…
И, шаркая паркетными полами,
Предчувствуют красивую игру,
И пули досылают шомполами,
И порох проверяют на искру.
В партере шепот.
Письма в бельэтаже…
Ржут кони. Даль завешена грозой!
… Потом – гвоздики, мол, скорбят, а как же,
И плачут покаянною слезой.
 

«Я не верю в судьбу, не пытаю судьбу…»

 
Я не верю в судьбу, не пытаю судьбу.
Вот еще один год – словно сажа в трубу!
Это кто ж кочергою там угли ширяет?
Распахнул поддувало, а тяга сильна!
Из трубы в черном космосе дырка видна:
Не в нее ли однажды душа отлетает?
 
 
Бросит грешное тело, как житель избу,
Пролетит вместе с хлопьями сажи трубу,
И, наверно, испачкает саван Господний.
И к созвездию Рака, поскольку я – Рак,
Поспешит, огорчаясь: «Ах, парень дурак,
Сдох бы раньше, дорога была бы свободней.
 
 
А теперь, сколько их – Близнецы да Тельцы…
Жили-были, и вот обрубили концы…»
Я не верю, что души цепляют друг друга.
Я не верю, что тесно в космической мгле:
Космос – это простор, это не на земле,
Где мы вброшены в круг, и не выйти из круга.
 
 
Я не верю в судьбу, я ее не молю,
Я ножовкою обруч мой ржавый пилю,
Да смотрю на песок и листки обрываю.
И на мир, что во мне, предъявляя права,
Я пишу на стене золотые слова
И строку самогоном крутым запиваю…
 
 
Ой, ты, Боже еси, призови и спроси:
Сумасшедшие есть ли еще на Руси?..
Я отвечу, что есть, потому что я знаю.
Потому что я вижу – в таком же окне
Тусклый свет, значит, кто-то и там на стене
Пишет слово и пропасть обходит по краю.
 
 
Да случится!
И станет, и будет спасен,
А не просто летучим песком занесен,
И другой, и еще, и совсем неизвестный.
Значит, тем и живем, значит, и потому,
Раздвигая руками тяжелую тьму,
Мы однажды пройдем над грядущею бездной.
 

«Этот стих, словно серый бревенчатый дом…»

 
Этот стих, словно серый бревенчатый дом,
Где и ставень кривой, и труба косовата,
Где лежит за стеклом прошлогодняя вата,
И к двери через грязь проберешься с трудом.
 
 
Вот беда. Неужели здесь кто-то живой?
Я читаю строку – открываются двери:
Желтый свет фитиля, сухари на фанере,
Вязка луку и сетка с целебной травой.
 
 
Сквознячок. В поддувале мерцает зола.
Занавески оборваны. Ржавые вилы…
Кто здесь жил? Кто дышал тленом этой могилы?..
Пустота…. Лишь за печкой колеблется мгла,
 
 
Да в окладе серебряном некто двоится,
Наблюдая откуда-то издалека
Как на окна крылатая живность садится,
Цепенея от взгляда креста-паука…
 
 
Прочно в матицу вбит черный зуб бороны,
На обрывке пеньки муравьи шевелятся.
В мире нет и не будет угрюмей страны,
И подумалось: «Правильно, если боятся».
 
 
Потому как стоим на крылах да на лапах!
Омута будоража седьмым плавником,
Вон раскинулись как на восток и на запад,
Вдоль зубчатой стены грохоча каблуком!..
 
 
Выхожу, сквозь высоких небес решето
Солнце золото льет – травы спелые гнутся.
Что мне стих?.. Но душа норовит оглянуться,
Видно, что-то ей там померещилось.
Что?
 

О лопухах

Сердитый окрик, дегтя запах свежий…

А.А. Ахматова

1.

 
А захочется стихов – гой, еси!
На подворье лопухов,
Хоть коси.
 
 
Среди этих лопухов и хламья
Позаныкано стихов
До… черта.
 
 
Лопухи меж ржавых труб ворошу,
Стих беру, который люб,
Заношу
 
 
Я в тетрадь его в линейку косу.
Словно выужу линей
И несу.
 
 
В печь сую на жаркий под и верчу…
Приходите. Я не жмот.
Научу:
 
 
Как найти и подойти, как сорвать,
Что подладить, подкрутить,
Где соврать.
 
 
Как томить в печи его, как варить,
Как его из ничего
Сотворить.
 

2.

 
Те лини, что я ловил, не годны!
Ни кого не накормил —
Не жирны.
 
 
Вроде, ладил всё, как мог – к такту такт,
Но пошли куда-то вбок,
Не на тракт.
 
 
Брошу ручку, плюну вслед, разотру.
Сорок бед – один ответ:
Не умру…
 
 
Лопухи… Средь лопухов трын-трава,
Заготовок для стихов
Воза два.
 
 
Я хожу промеж крапив-лопухов…
Есть слова и есть мотив.
Нет стихов.
 

«…И вновь стихи. Я слышу их мотив…»

 
…И вновь стихи. Я слышу их мотив.
Так знает автор тайну слов в конверте.
Так помнит режиссер все кадры в ленте,
Отснятой и запрятанной в архив.
 
 
Они живут, как дождь, как облака,
Как времена, отлитые в века.
 
 
Я каждый вечер прихожу сюда,
Кручу кино, пока всё спит на свете.
При лампе в сорок ватт, в ее щадящем свете,
Я вынимаю кадры из «тогда» —
 
 
Из точки на обоях, на стене,
Куда дано проникнуть только мне.
 
 
Я режу ленту, заново крою,
Переставляю даты и событья,
И воскресает всё, что мог забыть я,
И жизнь мою, как будто не мою,
 
 
Я вижу вновь. Из прошлого огня
Она зовет в грядущее меня.
 
 
Как будто звук, к которому привык,
Пройдя по залам меж столов и стенок,
Вдруг приобрел неведомый оттенок,
Какой и не придумает язык…
 
 
Чем я, Господь, себя не оправдал —
Что слухом наделил и зренье дал?
 
 
Зачем мне нужно в свете сих свечей
Смотреть за горизонт и слушать, слушать,
И прежде, чем создать, сто раз разрушить,
И, трудно постигая суть вещей,
 
 
Почувствовать единственное то,
Что не умеет чувствовать никто.
 
 
И всё же я судьбу благодарю
За все мои страданья и мытарства.
Прекрасен конь и хороши полцарства!
Но за коня и царство подарю:
 
 
Но чтобы обязательно гнедой.
О двух крылах. И чтобы со звездой!
 

«Сколько дал – значит, столько и дал…»

 
Сколько дал – значит, столько и дал.
Что же дышишь в затылок натужно?
Всё, что есть – раздарю, не продам,
А чужое и даром не нужно.
 
 
Я еще поживу! Извини…
Эту жизнь я пока не итожу,
Хоть до крови изрезал ступни
И спалил до костей свою кожу.
 
 
Я еще говорю и смотрю,
Твоим словом и верой согретый…
Ты поймешь, когда всё раздарю,
По закрытой тетради. Вот этой.
 
 
Вот тогда приходи и дыши.
И, клонясь над страницею белой,
Всё, что я не успел – допиши,
Всё, что я не сумел – переделай.
 

«Посветлеет листва, а потом загорится…»

 
Посветлеет листва, а потом загорится,
А потом опадет, а потом загремит.
И метель прилетит длиннокрылою птицей,
И на озере лед – словно рвут динамит! —
Будет гулко звенеть, перемноженный эхом, —
Вот тогда и придет та, которую жду,
Со свирелью в руке, опушенная мехом,
И гнедого коня приведет в поводу.
 
 
Никогда! никогда вам не видеть той сцены:
Это будет в ночи без огней и людей —
Я ей царство мое от крыльца до антенны
Предложу за коня: проходи и владей!
И серебряный хруст под морозной подковой,
И точеный каблук на тесовом крыльце
Нитью тонкою лягут, незримой основой
Для поэмы с хорошею сказкой в конце.
 
 
Станет Дева играть на печальной свирели,
Будет конь гарцевать под высоким седлом,
Будут белые крылья широкой метели
Шелестеть по ночам за узорным стеклом.
Весь январь и февраль это чудо продлится…
Но однажды проснусь – никого: ни коня,
Ни ее, лишь исписаны густо страницы:
То ли всё – обо мне,
То ли всё – для меня…
 

«Куплю кота на черном рынке…»

 
Куплю кота на черном рынке,
Куплю двуспальную кровать,
И стану я ему у крынки
По вечерам стихи читать.
 
 
Он будет очень умный кот.
Он эти строчки незаметно
Под молочко и посвист ветра
На свой язык переведет.
 
 
Снега сойдут, прольются ливни,
Мы будем с ним супы варить,
И он под запахи и рифмы
Начнет однажды говорить.
 
 
И вот тогда мы ночью встанем,
И в добрый час в лесу ночном
Отыщем дуб и цепь натянем,
И сказку новую начнем.
 

«Мой отпечаток зрим. Как след медвежьей лапы…»

 
Мой отпечаток зрим. Как след медвежьей лапы,
Он узловат.
Ни каменных дворцов, ни крепко сшитых «в лапу»
Резных палат.
 
 
Я просто шел и пел, марал бумагу кровью,
Звенел струной,
И, брызжущим в лицо, дышал в ответ любовью,
А не слюной.
 
 
Я возводил свой храм, и, укрепляясь в вере,
Я знал: спасет.
Я этот храм воздвиг. Я открываю двери.
Входите. Вот…
 
 
Всмотритесь и – увидите воочью:
Здесь, в глубине,
Слова, пробелы, точки и отточья —
Всё обо мне.