– Вместе с этим – четверо.

– Ушли?

– Туда, – махнул вверх по улице Донкович.

– А тебя, значит, из карантину выпустили уже?

– Только что. Больницу ищу.

– Хворый оказался?

– Я врач. Велено, на работу определяться.

Разбойник между тем бочком, бочком, по-крабьи, начал отодвигаться. Но «байкер» хватился только, когда собакоголовый рванул вверх по улице, хоть и раскорякой, но быстро.

– Упустил – спокойно посетовал копейщик.

– Можно еще догнать, – возразил Илья, подбирая нож. Левый рукав куртки сзади-таки надорвался. Обхватив себя, он исследовал прореху. Результат настроения не прибавил. Сильно отрицательных эмоций тоже не случилось. Неприятно, конечно, являться к новому месту службы не комильфо. Но трехдневная, непролазная щетина, – борода у него росла как у всех основоположников вместе взятых, – и некоторый беспорядок в одежде не должны стать решающими поводом для отказа. Посмотреть на местных – таких нельзя на люди пускать. Однако – бродят.

– Охо-хо, глупые вы, проявленцы, – не проницая во внутренние противоречия Ильи, посетовал знакомец. – Пока тут обыкнетесь, много воды утечет. Это, опять же, если живой останешься. Гляди: догнали мы татя, скрутили, на суд отволокли. Он тебя же оболжет. А друзья подтвердят: шли, мол, тихо мирно, никого не трогали, а проявленец ножом напугал. Они де со страху побежали, а Прошка не смог. Ты его, стало быть, искалечил. Прошка порты скинет и предъявит синюю мотню. И что? А – то! От штрафа до очистных. Суд здесь короткий.

– Заметил уже.

– Видал, да? Горимысл с Иосафат Петровичем еще ничего. А Лаврюшка Хвостов совсем дурак. Хотя, тот же Иосафат дальше реестра шага не сделает. Хоть потоп, хоть пожар, хоть камни с неба посыпятся – в реестр глянет и проречет: «От штрафа до забора».

– При нас еще охранник отирался мелкий такой, белесый.

– Ивашка. Мне сдается, он нарочно к нам с острова убег. Крюковский подсыл. Зато, как быстро тут кое с кем спелся!

«Байкер» умолк. Илье, наконец, представилась возможность расспросить старожила о насущном:

– Какие тут деньги ходят?

– Медные. Серебра две рубленые гривны по слободе гуляют. Может и золото есть. Тока, не видал. Ты за деньги-то не переживай. Тута с голоду не помирают. Два раза в день выдача каши. Ежели прижмет нужда, ступай к управе. Утром и вечером – дармовая кормежка. Некоторые так и живут. Кто работает, те, конечно, дома питаются. В Игнатовке, например, совсем наоборот. Если не работать, враз ноги протянешь. А и работая, тоже не заживешься. Крюковка, та рекой живет.

За разговором они спустились до поворота. За ним улочка вливалась в широкую набережную. Русло замыкал высоченный, куда там привычным мостовым ограждениям, гранитный парапет. Каждые пятьдесят метров каменная стенка прерывалась. Просветы загораживали тяжелые деревянные щиты. Илья глянул по течению. Отсюда хорошо просматривалась монументальная стена, перегородившая и город, и реку. Высота – метров пятьдесят. Громадина. Река текла сквозь. Страж пояснил:

– Стена от моря защищает. Что за море никто не видел. Говорят, в ем воды много. Видал речные берега?

– Высокие.

– Они со сторон воды еще и с уклоном. Чтобы твари, которые с присосками, забраться не смогли.

– И такие есть? – Илья оторвался от созерцания стены. Интерес к архитектуре уступил место оторопи. В мутных глубинах здесь, оказывается, затаились монстры. Привычное понимание речки, – много ила, чуть меньше мазута и чахлые мутанты-пескари, – сразу уступило место стойкому чувству опасности. К тому же на набережную не выходило ни одного окна. Дома как один стояли к воде облезлыми задницами.

– Больница в какой стороне?

– Вон там, под самой стеной. Иди прямо. У последнего дома – дверь. Не стучи, так заходи. Они по дневному времени не запирают.

– Странное место для лечебницы.

– Это ты с нашими делами пока не знаком, – сказал стражник и развернулся, уходить.

Спасибо, вообще отвечал на вопросы, до места почти довел – хороший человек.

– Мне домой надо. Дальше сам не заблудишься. Если по дорогое опять кто пристанет, ты главное окружить себя не давай. Шумнешь, они и разбегутся. Они тут пуганые, не то что в Крюковке.

– Спасибо, что проводил. Может, представишься?

– Как это? – насторожился мужичок.

– Зовут тебя как?

– Мурашом батька нарек

– А меня – Ильей.

– Познакомились, значит. Просьба у меня к тебе будет. Не сочти за обиду, нет ли у тебя бумаги вашей, тамошней? Папир к торговле запрещен. Если и продает кто втихаря – дорого, не укупишь. А у меня жена рисовать любит. Ни говорить, ни слышать она не может, да и хроменька. Стены все дома размалевала, так ладно. Принесу ей иногда листочек, чтобы не скучала.

Илья полез во внутренний карман. Как раз накануне он купил широкоформатную записную книжку. Переплет – дрянь, зато места много. Благодарные пациенты нет-нет, да презентовали блокноты. Но в тех присутствовало много кожи, много металлической отделки, разноязыкие памятки и очень мало свободной бумаги. Вот и позарился. Три, занесенные в блокнот строчки, на сегодняшний день годились только для ностальгических штудий. Не задумываясь над ценностью данной вещи в местных условиях, Илья протянул книжку Мурашу:

– Возьми. Пусть, рисует.

– Нет, господин проявленец, такого принять не могу. Листочка три, может, четыре…а всю ты себе оставь.

– Бери. Ты мне сегодня жизнь спас.

– Эка, хватил! Жизнь. Не посмели бы они. У нас не Крюковка. За лишение жизни – отряды. А оттуда возврата нет.

– Меня ими уже пугали. Тощий такой судья – Лаврюшка.

– Он всех пугает. Но туда редко отправляют. Собирают народ по одному, а как соберут не меньше пяти, так и налаживают в дорогу. За городом идет полоса песка, потом рисовая гора, за ней лес начинается. Чаща. По-местному – сельва. Откуда, думаешь, папир, плоды, дерево, чай, травы целебные? Только взявши все это, жизнью платят. Сильно плохо в лесу. И деревья грызуны, и деревья с присосками, и лягушки ядовитые, змей видимо невидимо; другая всякая гадость; пиявки– кровососки, черви с локоть длинной, щука летучая. Но их последнее время не видать. Раньше-то в город залетали. Давненько их не было. Если увидишь, прячься под козырек – кидаются

Мураш держал книжку наотлете, стесняясь принимать дорогой подарок от глупого проявленца, но и не имея сил расстаться с вожделенной бумагой. Не мудрено, отдельная жена в городе Дите, как понял Илья, факт редчайший. Такую и побаловать не грех. У Донковича не возникло ни тени сожаления. Коренастый «байкер», хрен знает какого века, ему нравился отсутствием нахрапистости и хитрого расчета. Для такого не жалко.

– Забирай подарок своей жене. Обратно не возьму.

Мураш еще чуть помедлил, но потом-таки сунул книжку за пазуху:

– Благодарствуй. Не пожалеешь?

– Нет. И тебе спасибо.

– Ты, это, если спросишь мой дом, тебе любой покажет. Тока спрашивай у нормальных, снулых не тревожь.

С тем и отбыл по своим делам.

Широкая тяжелая дверь нашлась легко, по той причине, что была на всю округу единственной. Илья толкнул створку. За порогом оказалось темно как у негра в желудке. По шире распахнув притвор, он рывком преодолел расстояние в шесть шагов до другой двери, приналег, на тяжело поддающуюся створку и, наконец, оказался внутри. Тут же и споткнулся. Вверх поднимались три крутые ступеньки. Поминая Цезаря – образование, мать его! – в помещение Илья не вошел, а влетел. Чадили факела. Не все. Через один были загашены. Тускло мерцали два щелевидных оконца под самым потолком. Илья остановился и начал осматриваться. В центре обширного зала рядами выстроились кушетки /или лежаки, или столы/. По углам и у стен навалено не то тряпье, не то мусор, в темноте не разобрать. Больные тоже присутствовали. Отдельно трое. Подойдя, но, не дай Бог, не дотрагиваясь, вдруг сочтут за непочтение к местной медицине, Илья присмотрелся. Двое – терминальные. Третий – ни то ни се. Дальше – ряд пустых топчанов. А у самой стены, перед рогожной занавеской, еще человек пятнадцать. Все с глубокими кислыми язвами. У кого рука изгрызена до кости. У кого на животе страшный, с черным дном провал, у кого половина лица напрочь отсутствует. Только один чистенький. Нога в лубке. Гипса здесь не придумали или не нашли. Что за болезнь у тех пятнадцати, пойди догадайся. Не исключено – местная «переходчивая». Илья на всякий случай отошел подальше от топчанов.

Рогожа зашевелилась, из-за нее выплыл аморфного вида мужчина в серой хламиде и с серым же лицом. Пухлые щеки, отечные веки. Если лекарь – сам в первую очередь нуждается в помощи.

– Болящий? – спросил без всякого интереса.

– Нет.

– Очистные работы назначили? Так эти, – кивок в сторону топчанов, – еще не поднялись. Завалите мне тут все. Которые с последних очистных не скоро встанут.

– Мне кажется, некоторые не встанут вообще, – осторожно заметил Илья.

– Ништо. Поднимутся. Ниче им не придет. Стой! – скомандовал лекарь и без того неподвижному визитеру. – Проявленец?

– Рекомендован, в помощники местному доктору.

Сонное безразличие сползло с одутловатого лица как змеиная шкура. Взгляд стал цепким и неприязненным.

– Лекарем назвался?

– Да.

– В самом деле лекарь, или решил к доходному делу примазаться?

– Врач, хирург.

– Не завирай! Много вас тут ходит, и все врачи. Огневицы травяной от кудрявой чернухи отличить не можете.

Как то ни прискорбно, но медикус был прав. Пойди, отдифференцируй болячки, которых ты в глаза никогда не видел. Земной опыт тут не поможет.

Разберусь, решил Илья, голова, слава Богу, на месте. Другое дело, что медикус не настроен, брать нового ученика. Вон рожа налилась темной кровью. Набычился.

– Давайте, сначала познакомимся, – примирительно начал Донкович.

– А нужен ты мне? Знакомцев мне тут не хватает! Сам председатель трибунала ко мне ходит. Сам Господин Алмазов интересуется. Иосафат вот Петрович намедни пиявок принимать изволили. И зеленый декох у меня самый лучший.

Труба! Не в смысле водопроводная или иерихонская. В зеленых декоктах Илья разбирался примерно так же как в сложносочиненных предложениях на китайском. А местные пиявки могли оказаться чем угодно: от безобидной озерной тварюшки, до годовалой мурены. Но пока все способы внедрения не испробованы, уходить он не собирался. Некуда было идти.

– Вон тот, – Илья кивнул в сторону умирающих, – похожий на мешок с водой… далее он вкратце обрисовал перед коллегой свое видение проблемы, добавив в конце: – Оба экзитируют в самое ближайшее время.

– Чего сделают? – переспросил лекарь.

– Умрут, – тихо чтобы, не услышали больные, подтвердил Илья. Выражение открытой неприязни на лице собеседника сменилось настороженностью. Однако своих позиций медикус сдавать не собирался:

– Вылечить их можешь?

– Нет.

– Вот тебе и весь сказ. Не можешь – не суйся, и про цианозы да экзионы мне тут не толкуй.

У Ильи осталось последнее средство:

– Меня сюда, между прочим, трибунал направил. И я здесь останусь. Если Вы, коллега, – последнее слово процедил чуть не по слогам, – отказываетесь принять меня на работу, извольте обосновать Ваше решение. Имея на руках письменный отказ, я потребую другого назначения.

Острый нос медикуса заблестел, глаза набрякли.

– А папир ты мне принес?

Илья выхватил из кармана квадратик белого материала, врученный в карантине:

– Пиши.

– За оскорбление документа – наказание: от штрафа до очистных. Я обязательно доложу кому надо, как ты тут документом размахивал. Тебя самого в трибунал потянут.

Впору было пожалеть, о подаренной книжке. Но…

Лишенный женской опеки, Илья в последнее время пользовался услугами всяческих бытоорганизующих контор. Во внутреннем кармане у него давно обреталась квитанция из прачечной. Недолго думая, Донкович выхватил листок и разложил перед медиккусом.

– Такой документ Вас устроит?

Тот, подслеповато щурясь, склонился над внушительным, светлым квадратом. Но впотьмах Илья и сам недосмотрел, развернув бумагу записанной через копирку стороной. Ниже строчек на белом поле красовалась огромная вся в завитушках печать комбината бытового обслуживания.

Наклонившись еще ниже, лекарь по буквам прочитал: «Алмаз». Все правильно. Илья и сам не раз морщился, созерцая, кичовую вывеску. Однако впечатление на представителя местной медицины, бумага произвела глубочайшее. Он бедный даже в лице сменился:

– Проверка, – пробормотал одними губами. – Ревизия! Что же Вы господин, – простите, не представлен, – не обсказали все сразу? А мы, видите, – лекарь взашей толкнул под ноги Илье, неизвестно откуда взявшегося, серенького мужичка, – с Егорушкой, помощником моим, бдим на страже. Проявленец ныне пошел хитрющий, так и норовит на теплое место дуриком скакнуть.

Илья был несколько обескуражен. И что теперь прикажете делать? Про комбинат бытового обслуживания лепетать, а потом ретироваться под улюлюканье доктора и Егорушки? Не поймут-с! Вон личики у обоих от страха вытянулись. Штаны бы не намочили, коллеги. Велика, все же, сила слова… и дела.

Осталось, по капле выдавливая из себя интеллигента, гнуть обоих в дугу. Дальше видно будет.

– Вы меня сейчас введете в курс дела, – жестко постановил Илья. – Работать будем вместе.

За сим со стороны медикуса последовал словесный понос: оговорки и приговорки, причитания и сетования, симптомы и синдромы – все отдавало таким примитивом, что Илья до предела напряг внимание, дабы вычленить из мутного потока словес хоть какую-то мысль.

Про первых двух болящих, кого Илья зачислил в терминальные, лекарь, представившийся Гаврилой Петровичем Ломахиным, пояснил коротко: болезнь у них не здешняя, с проявления осталась. С собой, значит-ца, принесли. Излечению сие не подлежит. Про остальных несколько даже пространно объявил:

– Последствие очистных работ. Следы присосок монстрицы, которая стережет решетку в стене. Заживают сами, но медленно.

– Чем пользуете? – спросил Илья, сообразуясь с местной лексикой.

– Так ведь, ничем. Из лесу давно посылок не приходило. Страдаем.

Рожа у страдальца при этом случилась такая, что сразу стало понятно: все кроме воздуха у больных украли.

– А что вообще при этих язвах применяете? – не унимался Илья.

– Так, изволите видеть, они и сами прекрасно заживают. Мелкие – день, два. Крупные и глубокие – до седьмицы. У свеженьких, гляньте, по краям еще огневица осталась.

В голове гудело. Вот тебе огневица, вот кудрявая зеленуха, вот присоска, а вот декох, который самому ни в жистъ не составить. Пора было останавливать мутный словесный поток. Но Гаврила Петрович и сам иссяк, передохнул и вкрадчиво спросил:

– Не изволите ли откушать?

– Изволю.

Старший лекарь впрогибочку указал на рогожную занавеску. Егорушка ее тут же упредительно отдернул. За рогожей покоем стояли три лежака. Между ними посередине – небольшой, грубо сколоченный столик, заставленный мисками с кашей. Среди крупных разваренных рисовых зерен темнели аморфные вкрапления. Плов, скорее всего, решил Донкович. Отказаться? Как бы не так! Голодный спазм крутил внутренности с утра.

К трапезе приступили без церемоний. Слава Богу, нашлась лишняя ложка, иначе пришлось бы есть руками. Пользоваться одной ложкой на всех Илья бы не смог.

После трапезы осталось еще много каши. Гаврила Петрович махнул Егорке:

– Отнеси страждущим.

Чумазый Егорушка сначала разжимал болящему зубы, потом совал в кататонически отверстый рот ложку каши, напоследок прихлопывая челюсть. Жевали болящие пищу или нет, его не занимало. Процедура впечатляла. Терминальным ничего не дали. В принципе, при полном отсутствии лекарств – тоже метода. Но медикус пояснил по-своему:

– Давать казенную пищу отходящим не велено.

Безапелляционный рационализм примитивного общества? Возможно.

Несмотря на обилие и разнообразие новых впечатлений, после еды потянуло в сон, – три дня спал в полглаза. Илья уже приготовился стоически бороться с дремой, когда выяснилось, оба медработника и сами не прочь вздремнуть. Ночевали и вообще жили они тут же, за занавеской. Третий топчан, таким образом, достался Илье. Он с невероятным облегчением завалился на жесткое ложе и мгновенно уснул.