Пытаясь преодолеть им самим заложенные противоречия, Выготский выдвигает продуктивную мысль о взаимодействии и взаимном влиянии житейских и научных понятий. «Если, таким образом, развитие научного и житейского понятия идет по противоположно направленным путям, то оба эти процесса внутренне глубочайшим образом связаны друг с другом. Развитие житейского понятия должно достигнуть известного уровня для того, чтобы ребенок вообще мог усвоить научное понятие и осознать его. Ребенок должен дойти в спонтанных понятиях до того порога, за которым вообще становится возможным осознание» (там же, с. 262). Согласно Выготскому, появление научных понятий перестраивает житейские понятия, ведет к повышению их уровня; житейские же понятия «проторяют путь» для развития научного понятия. «Научные понятия прорастают вниз через житейские. Житейские понятия прорастают вверх через научные» (там же, с. 263). Безусловно, эта тенденция просматривается и в истории развития общественного познания. История развития познания показывает, что сложившаяся научная картина мира, широко известные научные идеи, проникая в общественное сознание, влияют на развитие обыденных представлений и понятий, либо преобразуя их, либо побуждая к поиску аргументации для обоснования своей достоверности. Хотя не менее вероятен и иной эффект – ужесточение своей позиции и уход от общения с научной мыслью, как это имеет место, например, в догматических структурах знания. Как пишет Л.И. Анцыферова, «противоречие между житейскими и научными понятиями, соответственно, между зонами актуального и ближайшего развития, в их трактовке, предложенной Выготским и его современными последователями, остается в принципе неразрешимым при исходных посылках культурно‐исторической теории высших психических функций» (Анциферова, 1997, с. 195). Как чрезвычайно важная оценивается ею намечаемая Выготским программа будущих исследований рассматриваемой проблемы, ориентированная на преодоление разрыва между житейскими и научными понятиями и нахождение единых линий исследования тех и других. «Спонтанные понятия ребенка, если довести их анализ до конца, представляются тоже до известной степени аналогичными научным понятиям»,– пишет Выготский.

Интересный подход к рассмотрению соотношения житейского, обыденного и научного знаний представлен А.А. Потебней в его работе «Мысль и язык» (Потебня, 1993). Чрезвычайно важным является утверждение Потебни, что формирование житейского психологического знания – ответ на потребности человека, его практической жизни. Он пишет о том, что люди разных профессий, имеющие дело с человеком, пытаются его понять, внося тем самым вклад в развитие житейского психологического знания: «Нельзя себе представить воспитателя без известной, истинной или ложной, сознательной или бессознательной, теории причинных отношений между явлениями душевной жизни, точно так, как без знания причин болезни можно быть только страдательным ее наблюдателем, а не врачом» (там же, с. 41). Обыденное познание, таким образом, включено в жизненную практику человека, отталкивается от нее.

Потебня подчеркивает роль обыденного знания в развитии науки, указывает, что всякая наука «коренится в наблюдениях и мыслях, свойственных обыденной жизни; дальнейшее ее развитие есть только ряд преобразований, вызываемых первоначальными данными по мере того, как замечаются в них несообразности». Указанное положение относится им и к развитию первых психологических теорий, которые «примыкают к житейскому взгляду на душу» (там же, с. 40). Потебня пишет, что, обнаруживая в результате самонаблюдения психологические явления, люди обобщают их соответственно возможностям своего умственного развития, и на этой основе начинают формироваться первые житейские понятия. Из этих рассуждений ученого видно, что житейские психологические понятия рассматриваются им как основывающиеся на личном и многократно проверенном опыте человека, опирающиеся на естественную логику и здравый смысл. В этом причина их достоверности. Важно и то, что житейские понятия определяются как начальный и важный этап развития общественного познания.

Потебня опровергает традиционное представление о якобы более высокой, сравнительно с житейскими знаниями, достоверности и истинности научных понятий и раскрывает механизм возможных ошибок, возникающих при научной обработке опыта обыденных наблюдений о душе, накапливаемого в жизненной практике человека. В качестве примера ошибочности научного обобщения он приводит теорию психических способностей. В основе ее возникновения лежит прием подведения частных проявлений психической жизни, обнаруженных в ходе самонаблюдения человека, под общие схемы. Это приводит к выделению совокупности понятий, объединяемых тем, что все охватываемые ими явления происходят в душе. Соответственно, душе приписывается столько способностей воспроизводить и испытывать определенные психические состояния, сколько в ней обнаружено отдельных и не сводимых воедино групп психических явлений. (Например, радость и печаль относились к сфере чувств; решимость, нерешительность – к воле; память, рассудок, разум – к познавательной деятельности; сами же чувство, воля и разум не объединялись никаким общим понятием, кроме понятия души.) Отсюда делался вывод, что душа обладает способностями понимать, чувствовать, иметь волю. Оценивая в целом теорию способностей, Потебня отмечает ее ненаучный характер. Он пишет: «Если цель всякой науки – объяснить явления, подлежащие ее исследованию, то теория душевных способностей не имеет научного характера. Как вообще понятия, образованные из признаков, общих многим единичным явлениям, должны говорить нам не более того, что в рассматриваемых нами явлениях есть такие‐то общие признаки, так и понятия разума, чувства, воли должны быть только общими и потому неясными очерками, повторяющими события, ярко изображенные нам самонаблюдением… Если же опытная психология утверждает, что познавательная способность производит представления, понятия, что человек помнит, потому что имеет память, то она нелогично принимает то, что в нас происходит, за реальные начала самих явлений и, по выражению Гербарта, из опытной науки превращается в мифологию» (там же, с. 41).

Более того, рассмотренные научные понятия, по мнению Потебни, значительно уступают по уровню осмысления действительности обыденной мысли. Последняя не ограничивается лишь описанием душевных явлений, но пытается, пусть даже на наивном уровне, отыс кать их причины. Например, обозначив любовь огнем, она от простого сравнения этих явлений переходит к выявлению причин и заключает, что любовь в человеке – от огня. Теория же способностей уходит от решения этих главных для научной мысли задач. Превратив общие схемы явлений в их реальные начала, она тем самым «сбилась с пути, указываемого обыденной жизнью, и сошла с действительно причинной точки зрения» (там же). Ссылки теории способностей на разум, волю, чувства как причинные основания душевных явлений, с его точки зрения, неправомерны, ибо на деле они лишь отражают отношения логической соподчиненности душевных явлений, не вскрывая их реальной обусловленности⁹.

Еще один недостаток научной теории душевных способностей состоит, по мнению Потебни, в том, что «явления представляются в ней одновременными и неподвижными членами системы» (там же). В ее основе лежит идеальная абстрактная и статичная схема, не учитывающая реальной динамики, изменений охватываемых ею явлений, их внутренней взаимосвязи, латентного и актуального состояния, тех внешних условий и влияний, которые обеспечивают их развитие. Соответственно, и человек, рисуемый опытной психологией,– это «не действительный, а какой‐то мыслимый, невозможный человек» (там же).

Наука, согласно Потебне, характеризуется следующими показателями: 1) доказательностью; 2) аналитическим методом исследования мира путем его раздробления на элементы и последующего создания системы понятий; 3) использованием понятий. В этом ее преимущества, но одновременно и источник слабости. Это приводит ученого к необходимости более глубокого рассмотрения соотношения и дифференциации научной и обыденной сфер познания.

Во‐первых, наука (определяемая им как «проза») и обыденное познание (к которому он относит искусство, поэзию) имеют специфические ниши в познаваемой реальности. Всякое деяние человека как продукт личного творчества субъективно, «хотя и условлено внешним миром», «но в этой всеобъемлющей субъективности можно разграничить объективное и субъективное и отнести к первому науку, ко второму – искусство» (там же, с. 141). В искусстве, поэзии (любой сфере обыденной мысли вообще) главное – это образ, понимаемый всегда по‐разному; в науке же нет образа, «единственный строительный материал науки есть понятие, составленное из объективированных уже в слове признаков образа» (там же, с. 142). Чем отвлеченнее наука и чем меньше она допускает личных взглядов, тем более обоснованны ее положения. И поэзия, и наука отталкиваются от действительности, имеют дело с чувственными данными, стремятся их осмыслить и систематизировать. Но поэзия как яркое проявление обыденной мысли рассматривает действительность в ее чувственном проявлении, не доискиваясь причин и доказательств возникшей картины чувственной реальности; она нечувствительна к их противоречиям. Чувственные данные – ее единственный источник. Связь образа и явления здесь не доказывается, а утверждается. Наука же – сфера доказательного мышления; она призвана не только описывать чувственный мир, но и объяснять его, вскрывать противоречия чувственных данных. Сила доказательства – мера ее истинности.

Во‐вторых, наука и обыденная мысль различаются степенью их общедоступности. Наука доступна не всем; она является уделом относительно узкой группы лиц, специально и целенаправленно занимающихся ее разработкой. Обыденное знание – компонент жизни всего народа и с этой точки зрения оно не имеет границ.

В‐третьих, отличаются и возможности науки и обыденной мысли в целостном познании мира. Потебня считает, что обыденная мысль, которая «только скользит по поверхности предметов и лишена всякой глубины», в то же время является результатом обобщения глубинных, предшествующих ей слоев знания. Не отличаясь достаточной глубиной, она при этом обладает способностью целостного отражения и описания действительности. Подтверждение этого он видит в житейском, будничном «языке простонародья», являющем «недостижимую для нас цельность миросозерцания в простолюдине. Тогда, например, как образованный человек со всех сторон окружен неразрешимыми загадками и за бессвязной дробностью явлений только предполагает их связь и гармонию, для народной поэзии эта связь действительно, осязательно существует, для нее нет незаполненных пробелов знания, нет тайн ни этой, ни загробной жизни» (там же, с. 142). Наука искусственно раздробляет мир, чтобы затем вновь сложить его в стройную систему понятий; «но эта цель удаляется по мере приближения к ней, система рушится от всякого не вошедшего в нее факта, а число фактов не может быть исчерпано» (там же, с. 141). Разрушая цельность, а значит и гармонию мира, аналитически разлагая его, наука стремится расширить пределы изучаемых явлений мира, но вместе с тем она «уменьшает значение известного по отношению к неизвестному, представляет первое только незначительным отрывком последнего» (там же, с. 142). Поэзия как вид обыденного познания восполняет недостижимую для аналитического научного познания целостность отражения мира; «указывая на эту гармонию конкретными своими образами, не требующими бесконечного множества восприятий, и заменяя единство понятия единством представления, она некоторым образом вознаграждает за несовершенство научной мысли и удовлетворяет врожденной потребности видеть везде цельное и совершенное. Назначение поэзии – не только приготовлять науку, но и временно устраивать и завершать невысоко от земли выведенное ее здание. В этом заключается давно замеченное сходство поэзии и философии» (там же, с. 141).

В‐четвертых, наука не направлена на «исцеление нравственных страданий», ее идеал – бесстрастность и объективность, она сознательно отстраняется от чувств. Отмечая это свойство науки, Потебня фактически осуществляет пророческое предвидение проблемы, волнующей сегодня многих ученых,– о противоречии объективного результата научного познания и его нравственного этического содержания. В отличие от науки, и искусство, и поэзия, и религия непосредственно обращены к проблемам нравственной жизни, служат их решению.

В‐пятых, для науки главный предмет исследования – вещь, природа. В отличие от этого искусство глубоко антропологично; его содержание «составляет не природа, а человек, т.е. то, что есть самого важного в мире для человека». Природа выступает в искусстве не как специальный предмет исследования, а как средство реализации его главной познавательной ориентации в познании человека – обращаться «внутрь себя только от внешних предметов», познавать себя «сначала только вне себя», уяснять человеческую жизнь «исподволь и посредственно» (там же, с. 148). Она служит раскрытию настроения автора и углублению познания души человека, неразрывно связана с событиями душевной жизни.

Проведенный анализ приводит автора к выводу о важности взаимодействия, взаимообогащения и взаимодополнения научной и обыденной поэтической деятельности, о том, что между ними должно существовать «известное равновесие». Наука не может ниспровергать, устранять, обесценивать обыденное знание; она должна опираться на него, развиваться в союзе с ним: «Как мифы принимают в себя научные положения, так наука не изгоняет ни поэзии, ни веры, а существует рядом с ними, хотя ведет с ними споры о границах» (там же).

В современной психологии вопрос о соотношении житейской и научной психологии рассматривается В.В. Петуховым и В.В. Столиным. Житейскую психологию они определяют широко как все «до‐научное» знание, существующее и накапливающееся в истории культуры вне сферы психологии как самостоятельной науки. Основное отличие научного знания от житейского авторы видят в ограничении его предмета и возникновении «специального языка» (системы понятий и точных методов исследования): «Основное отличие научной психологии от житейской заключается в том, что если для последней поле исследовательской деятельности практически бесконечно, то с появлением научной дисциплины происходит резкое сужение, ограничение, зафиксированное в специальном языке. Научный психолог теряет для изучения (не всегда безвозвратно) целые пласты житейского опыта, однако вводимые ограничения создают новые преимущества. Так, у Вундта точное предметное определение сложного для изучения объекта связано с умением операционально, с помощью простых методических процедур в специальной экспериментальной ситуации выделять его элементы, воспроизводить их в заданных условиях, измерять (и, следовательно, привлекать количественные методы для обработки полученных данных), выявлять связи этих элементов и в конечном счете устанавливать закономерности, которым они подчиняются» (Петухов, Столин, 2001, с. 37).

Кроме указанных критериев разграничения научной и житейской психологии, выделяется еще ряд оснований их разделения: источник и путь возникновения и развития знаний; формы сохранения знаний; условия их воспроизведения и передачи.

Источник житейской психологии – конкретный индивидуальный опыт и извлекаемые из него психологические знания. Опыт, лежащий в основе научной психологии, «с самого начала является абстрагированным от многих деталей, понятийно оформленным» (там же, с. 38).

Житейские знания накапливаются «несистематически», спонтанно; научные психологические знания – результат целенаправленной познавательной, систематически организуемой и осуществляемой деятельности.

Житейские знания носят интуитивный характер в отличие от научного знания – «систематизированного, инструментально оснащенного»: «Для научного психолога удачная догадка становится гипотезой, допускающей экспериментальную проверку. Конечно, эксперимент возможен и в житейской психологии, и люди часто прибегают к этому эффективному средству получения необходимой информации (не ожи дая подходящего случая, а активно организуя его). Однако научно‐психологические эксперименты отличаются не только большей строгостью своих гипотез, но условиями поведения. В современной психологии эти условия нередко отделены от жизненной конкретности и даже могут искажать ее. Отличаются и результаты экспериментов: ученым нередко приходится отказываться от собственных обыденных представлений, “не веря своим глазам”» (там же).

Различны формы представления и сохранения житейских и научных знаний. «Обширный опыт житейской психологии сохраняется и существует в соответствии с теми видами практики, из которых он получен и которые он обнаруживает. Он может быть упорядочен в традициях и обрядах, народной мудрости, афоризмах, однако основания таких систематизаций остаются конкретными, ситуативными. Если ситуативные выводы противоречат один другому… то житейскую мудрость это не смущает, ей нет нужды стремиться к единообразию. Научная психология систематизирует знания в форме логических непротиворечивых положений, аксиом и гипотез. Знания направленно аккумулируются, служат базой расширения и углубления найденных закономерностей, и происходит это именно благодаря наличию специального предметного языка» (там же).