Идти обратно через дворы не хотелось. Вообще говоря, к дому от универсама можно было добраться двумя одинаковыми по длине путями. Обычно Зароков шел по улице Ленина налево, потом снова поворачивал налево и вдоль парка доходил до своей девятиэтажки. Можно было пойти направо, и, не доходя до площади с выкрашенным бронзовой краской Ильичом посередине, свернуть направо же. Там была улица с остатками деревни, из которой, по сути, и вырос теперешний Невединск, как из очаровательного карапуза вымахивает рябая дылда, готовая жрать и размножаться. Ее еще не успели переименовать в честь какого-нибудь соратника вождя, и она звалась просто и даже обыкновенно Старой. Посреди улицы, само собой, пролегала асфальтовая дорога, справа стояли равнодушные блочные домища, а слева теснилось десятка полтора уцелевших пока деревянных изб, в верном окружении наивных дощатых заборов, огородов и сараюшек. Зароков любил иногда проходить именно здесь. Если не глядеть направо и не замечать над железными и черепичными крышами торчащих, и с каждым годом подкрадывающихся все ближе и ближе долговязых башенных кранов, похожих на охотящихся на лягушек цапель, создавалось впечатление, что идешь по самой обыкновенной деревеньке. За заборами взлаивали собаки, гремя своими цепями, и изредка орали петухи. На противоположной стороне улицы, у мрачно и недружелюбно уставившихся на классового недобитого врага домов из бетона, торчал чудом уцелевший колодец. Возле него судачили о бытье бабы с ведрами, и время от времени утоляли жажду и ностальгию прямо из мятого ведра граждане невединцы, пятная свои цивильные брюки, проливая на галстуки студеную, и все еще чистую воду. И тут же, разрушая ощущение деревни, сюда неумолимо доносился грохот проходящего неподалеку товарного состава, свист электрички, да и машины, проезжавшие по дороге совсем рядом, обдавали смрадом и ревом моторов. Сжимались тиски города и с каждым годом бесследно пропадали крайние домики, обретая, как каменные надгробия, возвышавшиеся над их прахом железобетонные муравейники. И сады, исчезали сады…

Зароков решительно повернул направо и пошел посмотреть на деревеньку.

Он понял, что это было ошибкой, лишь пройдя по деревенской улице добрую сотню метров. С противоположного края улицы до него донеслись крики. Остановившись, он сразу вспомнил целых три притаившихся на улице Ленина милицейских «уазика», которым он не придал значения. Зря не придал. Ждали они, конечно, именно то, что и создавало шум и крики, накатывающиеся теперь с того края улицы. Зароков обернулся назад, но понял, что вернуться уже не успеет. И как это я так оплошал, ведь стреляный уже воробей, подумал он и приготовился к неизбежному.

Он угодил на очередное побоище, традиционно время от времени учиняемое именно здесь. И как раз по этой причине Зароков не ходил по этой улице постоянно.

Шум приближался.

На этой улице городские неизменно и неустанно бились с кирпичным заводом – небольшим поселком в двух остановках на электричке отсюда. Извечный конфликт между городом и деревней, вызревающий в глупых подростковых умишках и выливающийся во взаимное рукоприкладство. Руками, однако, дело никогда не ограничивалось. Недаром заборы, отделяющие оставшиеся земельные наделы от улицы всегда были из новых досок (в отличие от всего остального, находящегося за заборами), а некоторые даже не крашеные. После очередного побоища заборы все равно приходилось ставить заново, поскольку если булыжник – оружие пролетариата, то дрын от забора – оружие прыщавых недорослей. Менты, конечно, поджидали именно этих поединщиков, надеясь, вероятно, что, добравшись до засады, те выдохнуться, подрастеряв боевой задор, и их будет легче брать голыми руками.

Побоище, по-видимому, уже близилось к завершению и Зарокову пришлось стать очевидцем позорного отступления одних и победной завершающей атаки других. Кто кем был в этот раз, пока было не ясно, зато Зароков понял одно – отступление неминуемо катилось в его сторону.

Один раз он уже имел неосторожность оказаться в гуще этих неприятных и даже опасных событий. Как и сейчас, он возвращался тогда из универсама, и все закончилось тем, что Зарокова уронили, отдавили руку и разбили банку со сметаной, перепачкав все продукты в авоське (в тот день продавали сметану, и ему даже пришлось вернуться домой за тарой). Все это было проделано с ним безо всякого злого умысла – просто не повезло ему подвернуться под горячую руку (и ногу, и что-то еще твердое и взъерошенное, чем обычно принято думать). В прошлый раз он больше переживал не за ушибленный бок и не за оттоптанную руку, а за испорченные продукты. Он тогда даже крепко всыпал кому-то, первому оказавшемуся поблизости и получил сдачи от другого. Отчетливо вспомнив все это, Зароков напряженно вглядывался в накатывавшуюся на него стихию, инстинктивно прижимаясь к деревянному забору.

– Эй, сударь! – вдруг позвали его. Зароков огляделся и заметил за калиткой чернявого паренька. Тот распахнул калитку и сказал:

– Заходите скорее.

Зароков не стал медлить и очутился в садике. Парень закрыл калитку и задвинул щеколду. От калитки через сад вела выложенная кирпичом дорожка, упиравшаяся в крылечко маленького домика под зеленой крышей. Зароков обернулся к пареньку. Тот был высок и худ. Ноги в стареньких джинсах, кеды, вылинявшая курточка-штормовка с аккуратно залатанными на рукавах локтями. Парень отошел от забора и стало видно, что у него что-то не в порядке с ногами – двигался он не слишком уверенно.

– Идите сюда, здесь собаки нет, – позвал он Зарокова. Тот подчинился и, опуская на траву у дорожки свои авоськи, сказал:

– Спасибо за приют. А ты, значит, тут живешь?

Парень весело помотал головой – дескать, нет и добавил:

– Я интернатовский. Проходил мимо, а тут эти дуралеи… – он махнул рукой в сторону шумной улицы. Там раздавались весьма характерные звуки, перемежаемые возгласами. Зароков посмотрел в ту сторону.

Молодые мускулистые и не очень тела докатились, наконец, до того места, где нашел укрытие Зароков со своим спасителем и продолжали двигаться дальше. Это был авангард отступления, здесь не дрались и только бежали, драпали, откатывались, уже даже не оборачиваясь на вопли тех, кому выпало замыкать колонну и испытать на своей шкуре известный, но несколько измененный тезис о том, что «последние станут первыми», принимая тумаки преследователей. Толпа была разновозрастной: были здесь и долговязые прыщавые старшеклассники, и нескладные подростки. Расхлюстанные, тяжело дышащие, потные, сжимающие в руках доски от забора и солдатские ремни с тяжелыми звездными бляхами. Они неслись мимо и кто-то гаркнул прямо возле калитки:

– К парку, братва! Давай к парку!

Зароков понял, что роль побежденных досталась сегодня городским – они всегда отступали к парку. Он взглянул через забор и еще чей-то сад в ту сторону, куда бежали бойцы и увидел, как из-за угла, с улицы Ленина, выезжают желто-синие милицейские «уазики». Отступающие увидели их тоже, дрогнули на мгновение, кто-то заорал: «Менты!», и толпа, вместо того, чтобы повернуть, с удвоенной энергией продолжила свой бег, норовя проскочить засаду с ходу. Менты и не думали препятствовать им, следуя, очевидно, какому-то определенному плану. Толпа продолжала литься мимо и вот, наконец, появились преследователи: тут и там раздавались теперь звонкие и тяжелые оплеухи, выписываемые на дорожку, загнанные и, наоборот, азартные вскрики, мат и отдельные возгласы:

– Ах, ты, с-с-с…

– М-мать!..

– Ливер, давай сюда!

– Н-н-а, н-н-а…

Блеснула за забором золотой звездой грозная бляха, кто-то глухо крякнул и въехал в дрогнувший забор. Толпа продолжала течь мимо, топая множеством ног. «Сколько же их? – вяло подумал Зароков. – Человек двести, что ли…»

Теперь кругом были в основном «кирпичи», сладостно метелившие одиноких городских. Вот звонко хрустнула доска, и еще один боец свалился на асфальт. И тут снова кто-то заорал: «Менты!», только теперь уже в стане преследователей. Толпа перестала течь, застыв.

– Сзади! Сзади они! – опять заорал тот же голос и сейчас же кто-то ответил, расставляя точки над «и»:

– Обложили, с-суки!

Зароков тоже увидел два милицейских «уаза» с той стороны улицы, куда он пока так и не дошел, и откуда появились обе воюющие стороны.

Драка разом прекратилась.

– Дальше! Дальше давай! – закричал кто-то совсем рядом. – Подбирать они будут! Бежим!..

Ах, вот оно что, подумал Зароков. Доблестные стражи порядка решили не утруждать себя наведением порядка, а попросту повязать отставших – ослабевших в беге и потрепанных в бою.

– А ну, пошли отседова! – донеслось до Зарокова со стороны дома. Обернувшись, он увидел старуху, грозно трясущую вилами наперевес. Зароков поднял руки, будто сдаваясь в плен, и сказал:

– Что же вы, мамаша, выгоните нас с сыном на растерзание?

Парень обернулся к Зарокову и одобрительно подмигнул. Вилы в руках у старухи дрогнули, и она спросила:

– Нешто прохожие?

– Точно, мать. Разве бы мы ввалились, если бы не эта котовасия?

Старуха покачала головой, рассматривая авоськи Зарокова.

– Ладно уж. Токмо с дорожки не сходите. Цветы потопчете… – добавила она и ушла вглубь своего садика, иной раз зорко поглядывая на непрошенных гостей.

Тем временем за забором «уазики» уже подъехали почти вплотную к отступавшим теперь и «кирпичам», из дверей с надписью «милиция» полезли серые мундирчики, и толпа хлынула прочь, оставляя на асфальте и в пожухлой траве у заборов поверженных.

В прошлый раз никаких ментов поблизости не было, и теперь Зароков стал свидетелем их грамотных и циничных действий. Они выбирали тех, кто отстал от своих и не пострадал слишком сильно, охаживали его по бокам и тащили к машинам.

Зароков подошел к калитке и заметил лежавшего прямо возле забора парня в порванной куртке. Тот лежал, привалившись плечами к забору, и был, похоже, без сознания. Зароков отпер калитку, вышел на улицу и присел рядом.

– Эй, парень! Ты чего это, а? – он потряс его за плечо, но парень никак не отреагировал, уронив голову набок. Зароков ухватил парня за затылок и почувствовал тепло.

– Ах вы… звери…

Он беспомощно обернулся, и сипло крикнул ближайшему менту, деловито волокущего скрученного в дугу бойца:

– Эй! Тут раненый! Слышите?

– Тут все раненые, – скупо буркнул сержант, продолжая тащить свою добычу к «уазику». Зароков поднялся на ватных ногах.

– Вы что, чокнулись? У него голова разбита! Эй!

Сержант загрузил воина в зарешеченный зад «уазика», захлопнул дверцу и повернулся к Зарокову:

– Чего орешь? И до него дело дойдет.

– Да ему «скорая» нужна! – разозлившись, рявкнул Зароков. – Он же пацан совсем.

– Как драться, так ничего, а как ответ держать – «пацан совсем», – между делом ответил сержант, встряхивая очередного лежащего на асфальте бедолагу. Тот что-то мычал и держался за живот.

– Вставай, вставай, сейчас все пройдет, – злорадно сказал ему сержант и рывком поднял на ноги.

По улице уже никто не бежал, вся толпа давно скрылась где-то за углом. Теперь на опустевшей улице стояли все пять милицейских «уазиков», бродили менты и лежали то тут, то там десятка два человек. Некоторые совсем не шевелились. Зарокову стало жутко. В прошлый раз ему не довелось увидеть «куликово поле» после битвы: помятый, перемазанный сметаной и злой, он поскорей унес ноги. Со стороны улицы Ленина к полю битвы ехали три автобуса – для задержанных.

Теперь Зароков подошел к одному из неподвижно лежащих посреди дороги тел. Он наклонился и потрогал руку с разбитыми костяшками пальцев, напряженно всматриваясь в детское еще, но так непривычно сосредоточенное лицо. Парень недовольно открыл один глаз и прошипел:

– Отвали, чучело…

Зароков отпустил его и выпрямился.

Сунувшаяся из-за угла на улицу какая-то зеленая «Волга» нерешительно остановилась, затем поспешно развернулась и скрылась. Зароков посмотрел на парня с разбитой головой. Тот уже сидел, привалившись к забору, и вяло ощупывал затылок. Зароков подошел, на ходу вытирая окровавленную руку платком, и спросил:

– Эй, парень, ты как?

– Нормально, дядя. До свадьбы заживет, – хмуро ответил тот и остался сидеть на траве. Зароков вошел в калитку. Старуха стояла на дорожке и смотрела в его сторону. Долговязый парень ждал у авосек, внимательно глядя на улицу. Подошедшему Зарокову он негромко сказал:

– Пойду я. Дворами сподручнее будет.

И обернулся к старухе:

– Бабушка, спасибо за защиту. У вас выход на заднем дворе есть?

– Ну есть, а тебе зачем? Чай, с отцом по улице не дойдешь?

Парень помотал головой:

– Не, мне так ближе. Дружок у меня вон там живет.

Он показал рукой на домик, торчавший за огородами. Старуха посмотрела.

– К Славке, что-ль?

– К нему, – не моргнув глазом, подтвердил парень и обернулся к Зарокову:

– Я пойду, па?

Зароков сделал вид, что размышляет и кивнул:

– Ладно, сынуля. Только чтоб не допоздна! Тебе еще уроки делать.

Парень заговорщески подмигнул, и пошел вслед за старухой на задворки. Зароков подхватил свои авоськи и вышел на улицу, где уже было вполне безопасно. Он пошел дальше по злополучной улице, и ему навстречу проехало сразу три «скорых». «Что-то много их на сегодня», – подумал Зароков невесело. Пройдя до середины улицы, Зароков увидел разобранный штакетник, напоминающий пустую пирамиду для хранения личного оружия, и бабу, озабоченно бродившую возле него, тихонько матерясь.

– Фашисты, ети вашу мать, – донеслось до него. На асфальте кое-где валялись штакетины от заборов, обрезок трубы, чья-то шапка с вышивкой «Спартак» и ботинок. Зароков плюнул и пошел быстрей. Улица еще не кончилась, сворачивать было рано, но он все-таки свернул наугад, прямиком между многоэтажных коробок, желая побыстрей оказаться дома. Зароков петлял по незнакомым и пустым дворам, пока на скамейке возле одного из подъездов не увидел человека. Подойдя чуть ближе, он вдруг узнал его. Это был Дым Белянович. И выглядел он сейчас как заправский профессор, эдакий типичный представитель из, так сказать, старой гвардии. Был он в безукоризненном бежевом плаще, из-под которого выглядывали ноги в идеально выглаженных серых брюках, руки чинно покоились на шикарной трости дорогого вида, которую он поставил перед собой, на седой благородной шевелюре восседала шляпа в тон плащу. Сейчас он был в небольших аккуратных очках, и сквозь них смотрели всепонимающие спокойные глаза, а седая бородка благодушно и приветливо кивала Зарокову – Дым Белянович здоровался. Зароков поздоровался в ответ и сел рядом.

– Что, Николай Иванович, угодили в мышеловку? – спросил Дым Белянович. Зароков поправил положенные рядом авоськи и кивнул:

– Да уж… Спасибо добрым людям, укрыли.

Дым Белянович понимающе покачал головой.

Из недр панельного дома, возле которого они сидели, раздавались невнятные звуки баяна. Зароков опять вспомнил равнодушных ментов, собирающих свой урожай и парня с разбитой головой у забора. Он откинулся на спинку скамейки, и воззвал устало, и вовсе не ожидая ответа:

– Что им всем нужно? Для чего это все?

– Это котел, Николай Иванович. Растущая протоплазма буянит, требует нагрузок, острых переживаний, действия. У них чешутся растущие зубы, и они грызут чужие ботинки. Ребенок писает в кроватку и, делая первые шаги, получает синяки.

– Куда такие шаги их приведут?

Дым Белянович развел руками:

– Кого-то в следственный изолятор, кого-то в обсерваторию и Большой театр. Последних, конечно, будет гораздо меньше.

– Вот именно.

– Но вы знаете, люди, сами много читающие и ценящие классическую музыку, тоже нередко доходят до такого вот мордобоя, только масштабы этого мордобоя гораздо обширнее. Вам знакомо такое понятие как омницид?

– Э-э… Уничтожение человечества?

– Всеобщее уничтожение. Выходит, культура – это еще не панацея от дури. И одной красотой мир не спасти.

– Но что тогда люди делают не так? Почему происходит вот это все?

– Человек ищет свое место в этом мире, – развел руками Дым Белянович.

– Может, он не так это делает? И, кстати, что ему еще делать?

– Искать себя в этом мире.

– Не вижу разницы.

Дым Белянович закинул ногу на ногу и перехватил свою трость посередине, элегантно и непринужденно помахивая ею в воздухе:

– А вы посмотрите внимательнее. Место – где бы оно ни находилось – принято обустраивать. Для начала, скажем, поставить туда стул. Лучше, конечно, кресло. А еще лучше диван. Понимаете? Место расширяется. Вот уже необходимо что-то еще – телевизор. Шкаф. Гараж. И люди вокруг – если, конечно, они не залезают на ваше место своими локтями – нужны для того, чтобы на их фоне вы выглядели более выигрышно. А человеку, ищущему себя, много не нужно. Ему необходима только возможность двигаться, чтобы смотреть на мир и слушать, как его внутренняя сущность отзывается на увиденное им.

Зароков усмехнулся:

– Тогда получается, что цыгане – самый мудрый народ.

Дым Белянович хитро посмотрел на него поверх очков:

– Отчасти да. В конце концов, что вы о них знаете? В вашем распоряжении лишь горсть штампов – гадание, мошенничество, конокрадство. Цыганский барон. Песни под гитару. Табор, костер и цветастые юбки. Так? Но даже среди этого стандартного набора можно сразу заинтересоваться некоторыми вещами. Что такое гадание цыганки? А вдруг она действительно может видеть чужую судьбу? Случаи бывали. А песни? Людей своего общества, поющих под гитару, вы называете бардами. Почему же у цыган песни не могут быть такими же глубокими?

Зароков пожал плечами и промолчал.

– Вот видите. А вы говорите – цыгане. На Земле существует множество течений, неких сообществ, незаметных и закрытых, куда могут попасть очень немногие. Они мордобоем не занимаются.

– Религии? Секты?

Дым Белянович неопределенно качнул головой:

– Не совсем. Хотя близко.

– А что же тогда делать обычным людям?

– Вариться в котле, – улыбнулся Дым Белянович.