Отзывы на книги автора «Вальтер Беньямин»

Вальтер Беньямин собрал и прокомментировал для нас шедевры эпистолярного жанра XVIII-XIX вв. Пред взором читателя проплывают отрывки переписок величайших представителей немецкой культуры той эпохи. Представители "Бури и натиска", романтики, представители немецкого классического идеализма и философии жизни - таков примерный спектр лиц, всплывающих в сознании.
Поражает невероятная трудоспособность этих людей: философов, поэтом, дипломатов, издателей, ученых... Их воля, внутренняя сила, мощь интеллекта и широта души не могут не вызывать восхищения.
Когда погружаешься в чтение, тебя охватывает странное чувство. Пожалуй, ближе всего оно может быть выражено как "Sehnsucht", то есть тоска по невыразимому, по местам, где никогда не был, по временам, которые никогда не увидишь. Наша тоска по детству, которую так точно воспроизводит в кратком предисловии к одному из писем (Анетте фон Дросте-Хюльсхофф-Антону Маттиасу Шприкману) В.Беньямин есть лишь отголосок этой вселенской тоски по золотому веку человечества. И хотя такого времени никогда не было и не будет, ибо Золотой век по определению принадлежит вечности, отблески золотых шпилей тех сказочных городов видны в душах и делах этого соцветия гениев, с письмами которых нам теперь удается познакомиться.
Беда нашего века, не единственная, но не менее значительная, заключается в невозможности для каждого преклонить колено перед подлинным величием. Как бы я, к примеру, не был несогласен с Иммануилом Кантом, Ницше, Баадером и так далее, я ощущаю их титаническую мощь, пробивающуюся сквозь строки. И эта сила не может оставлять равнодушным. Они достойны почитания вне зависимости от того, насколько их идеи оказались правы. Ведь все они без исключения стремились к тому, чтобы облагородить человеческий облик, а это стремление вернуть "потерянный рай" безгрешности и совершенства уже само по себе является достойным.
Лео Штраус в своей небольшой работе, посвященной классическому образованию писал о том, что нам надо заново учиться почитать древних авторов. Пожалуй, это относится не только к античности, но даже и к недавно ушедшим столетиям. Аналогично, в "Круге Стефана Георге" почитался Платон.
Я не призываю, конечно, созидать идолов. Но мне близка идея о сонме "бессмертных", которую Герман Гессе выводит в своем "Степном волке". И именно как к бессмертным нам и следует относиться к авторам этих писем. Именно так и следует их почитать. Не поклоняться бездумно и слепо, но уважать их величие и стремиться хоть немного соответствовать царственным образам, которые они даровали истории своей жизнью.

Быть счастливым— значит уметь без страха заглянуть в себя.

Беньямин выдает кусочки мозайки, а ты как ребенок сидишь и собираешь её.
Со временем вырисовывается яркая собранная картина, состоящая из любви— к женщинам,к родине,к литературе и городам, к детям.
И каждый найдёт то, что хочет найти, то что хранится в памяти,но порой забывается под завалами капиталистического хлама. Вальтер подскажет.
К этой книге хочется возвращаться вновь, далеко не убирайте!

Наверное, это одна из самых моих любимых книг из жанра автофикшн. В своем московском дневнике автор сравнивает Москву с крепостью, а самого Вальтера Беньямина можно сравнить с отчаянным рыцарем. Автор обращается к повседневности тихого и заснеженного города, где терпит любовную неудачу. Его состояние, на протяжении всего путешествия, напрямую зависит от Аси Лацис, его возлюбленной. В “Московском дневнике”, как ни в одном другом тексте Беньямина чувствуется неизбежность одиночества.

Прочитала симпатичнейший "Московский дневник" Вальтера Беньямина. Забавно смотреть на столицу молодого революционного государства глазами немца, пусть даже в экстремальном марксистском исполнении. Дневниковые записи о поездке в СССР (зима 1926/27 гг.) полны любви к сумасшедшей идеалистке, театральными впечатлениями, неожиданным вниманием философа к русской игрушке. Часто описания непривычной московской зимы (снег!) сопровождаются редкими по своей состоятельности замечаниями: "Россия сегодня - не только классовое, но и кастовое государство. Кастовое государство - это значит, что социальная значимость гражданина определяется не представительной внешней стороной его существования - скажем, одеждой или жилищем, - а лишь исключительно его отношением к партии".

Беньямин - не Анна Ахматова и Лидия Чуковская, не Андрей Платонов, он - чужак. Тем более удивляет спокойная последовательность его рассуждений. В центре внимания писателя не конструктивизм Родченко и Лисицкого, не супрематизм Малевича, не РАПП, - даже не Станиславский, но невыносимая гололедица (автор буквально страдал от невозможности нормально передвигаться), невиданная русская обувь - валенки и сменные калоши, обилие и разнообразие московской мелкой торговли (бумажные цветы и терема, блины, сайки, пироги, игрушечные гармошки и медведи), "вавилонское" собрание попрошаек на каждом углу. Беньямин - не Анна Ахматова, людей больших русских/советских окололитературных судеб не интересовала промежуточная нэпманская реальность. Очевидно, что философа обаяла новая татарообразная Европа, он не был к ней готов, но и не отвернулся от нее в отвращении.

беньямин - внимательнейший, глубочайший исследователь. давно хотела прочитать о кафке что-нибудь, выходящее за пределы метафизически фундированных рассуждений о его гнетущей тосливости и тоскливой гнетущести. и вот добралась до беньямина.
чётко и красиво организованное исследование, лаконичное и дико увлекательное (чего стоит одна история о потёмкине). и особенно прекрасно то, что он сфокусирован на кафке, но в поле его зрения попадает ещё множество культурологических и философских проблем, которые он захватывает походя, но глубоко. что делает книгу интересной не только страждущим кафковедам.

Реальность, в которой мы сегодня оказались, описывается одним прилагательным - "кафкианская". Замок 2.0 - площадью более 17 миллионов квадратных километров (и этой территории ему никак не хватает). Процесс 2.0 - тот, что ведется сразу в отношении десятков миллионов граждан, и закончится, вероятно, полным обнулением или кэнселлингом страны. "Судьи", "законники", "священники", "учителя" (обязательно в кавычках) - эти категории "граждан" прошли кафкианское превращение в коллективного Путина, Лаврова или Соловьева... В логике этой метаморфозы подразумевается, что все мы скоро окажемся внутри жуткой новеллы Кафки "В исправительной колонии". Что ж, незнание текстов Кафки не освобождает от коллективной ответственности!Вальтер Беньямин "Франц Кафка". М.: Ад Маргинем, 2000

Симпатичная, местами любопытная работа Вальтера Беньямина составлена будто из обрывков мысли. Когда читаешь ее создается впечатление будто ты попал в лавку старьевщика или на блошиный рынок, где каждая мелкая безделушка имеет свою историю или связанное с ней, пусть даже путем смутной ассоциации, воспоминание. Чем-то эта книга отдаленно напомнила мне фильм "Кофе и сигареты". Плетение слов вокруг смыкающегося мещанства.
Это мышление о повседневности, это скорее фантазия, чем философия, но фантазия лишенная столь подходящего ей наряда изящности. Вальтер Беньямин и здесь проявляет себя не как философ, а скорее как наблюдатель, критик, эссеист. Он видит простой объект и отпускает ход мысли, чтобы увидеть куда ее унесет в итоге. Повторюсь, произведение это не лишено приятных мест, любопытных мыслей, удачных метафор, образов, сравнений. Но все это не выходит за рамки простой игры слов, лишенной, как мне кажется, особой художественности.
Несколько удачных мыслей, несколько сочных образов - это, увы, все. Впрочем, сама идея композиции оригинальна, в этом автору отказать нельзя.

Слышу звон, да не знаю, где он.

Если Пруст упоённо летит вперёд, заставляя с созерцательным восторгом вязнуть в лабиринтах его памяти, то Беньямин лишь приоткрывает дверцу шкатулки с самым драгоценным. Детский страх перед всесильным телефоном, воспоминания о зимнем Берлине в сумерках, чтение тайком, кошмар ненакинутой дверной цепочки... Эти воспоминания – для него, опустошённого миром вокруг, его потерянная опора. Они поэтичны и невероятно утончённы, но нет в них прозрачной идиллии французского коллеги, чьи работы он когда-то переводил. Мрачная тень висит над идиллией Беньямина, горькой скорбью проникнуты его разрозненные строки, создаваемые в 1930-х годах. Это не тёплая ностальгия по безвозвратно утраченному, не зачарованность вкусом мадленки. Это смерть, висящая в воздухе берлинского вечера, предчувствие катастрофы, пронзающей фрагменты-вспышки, бреющий полёт над развалинами. Это – эпитафия.

мои картины, картины детства, проведенного в большом городе, оказались способны сформировать зачатки моего восприятия истории в более позднем возрасте. И, я надеюсь, они отчетливо отображают, как тот, о ком здесь идет рассказ, в более позднюю пору своей жизни лишился ощущения надежного крова над головой, дарованного ему в детстве судьбой.