Отзывы на книги автора «Вальтер Беньямин»

В 1900 году, на рубеже веков, Вальтеру Беньямину, мальчику из богатой еврейской семьи, было всего 8 лет. Эту книгу нельзя назвать единым целым. Она была и есть - зарисовки о детстве, короткие, чуть побольше, разрозненные, но все же с теплотой о детских годах, которые уже после смерти их автора были собраны воедино его другом, Теодором Адорно. Зарисовки - воспоминания о Рождестве, прогулках с гувернанткой, выходах с мамой за покупками, катании на коньках, коллекциях с открытками, переводных картинках, страшном монстре - телефоне, тетушках и бабушках, и о книгах, множестве книг, которые окружали его с самого детства. Очень щемящие, трогательные, нежные истории, в которых шорох книг переплетается со звоном мейсенского фарфора, запахом рождественской елки, неуловимая выдра ускользает от вашего взгляда в Зоологическом саду, рынок "Крышка" поражает щедротами, звуками и запахами, а лоджия манит своими тайнами. Настолько лирично обо всем этом вспоминает автор, что невольно попадаешь под эту магию красивых метафор, чувственных и поэтичных.
Если б не "Игра в классики", то это чудесное светлое произведение могло бы просто никогда не попасться на глаза. Теперь хочу еще прочесть его Вальтер Беньямин - Московский дневник .

На самом деле, это не целая книга, а всего лишь небольшое эссе о Кафке, которое обросло побочным материалом и было издано в тощенькой книжице. Но это очень хорошее эссе. Побочный материал, правда, во многом повторяет основной, так что ощущение некислого такого дежа вю не покидает до последней страницы.

Чем Кафка хорош, так это широкими возможностями для трактовки. Очень сложно трактовать его неправильно, если уж ты взялся вообще его хоть как-то трактовать, наверное, именно потому, что трактовать "правильно" тоже нельзя. Впрочем, есть, конечно, самородки, которые даже Кафку изуродуют, но мы тут не о девиации говорим. Так вот. Вальтер Беньямин ненавязчиво направляет нас на мелкие детали повествования и показывает, что они повторяются из произведение в произведение. А если повторяются, значит, имеют особое значение. Мнение самого Беньямина можно и не разделять, но его внимательность и трепетность к тексту в любом случае что-нибудь новое да подскажут.

А ещё очень интересно было почитать переписки, касающиеся этого эссе. Насколько значимыми были тогда критические работы! (Не знаю, может, настоящие критические работы и до сих в таком же фаворе, только простым смертного этого не узнать). Каждое слово, каждая фраза продумываются, подыскиваются, тщательно подбираются с одной стороны, а потом изучаются, анализируются, чуть ли не обнюхиваются и пробуются на вкус с другой. После создания такой критики автор должен в изнеможении падать на диван, втирать в лоб бисеринки пота и шумно вздыхать с осознанием того, что сделал что-то значимое. А потом выходит критика на критику — и она такая же плотная по концентрации мысли. Настоящее взаимодействие умов, браво.

Простой психологический тест. Приготовьте лист бумаги и ручку, сядьте поудобнее и напишите небольшое эссе о любом предмете, который попал в поле вашего зрения. Задача не в том, чтобы подробно описать предмет, а чтоб увидеть его под таким необычным углом и изобразить так поэтично, чтоб у читателя возникло стойкое желание дочитать до конца, крепко пожать вам руку и потребовать продолжения.
Вам это удалось? Поздравляю, вы писатель. Возможно, вас даже зовут Вальтер Беньямин.
Предметом изображения Беньямина становятся не только самые обыденные детали одежды и мебели, вроде чулка и шкафа, но и «куски пространства»: лоджия, кладовка, библиотека. Их описания больше всего похожи на стихотворения в прозе: с длинным рядом ассоциаций, с разнообразными сравнениями, вольными метафорами, устрашающими гиперболами. В потоке этих слов тонешь, как муха в патоке. Голова идёт кругом. Воздух сгущается.
А если выйти на улицы города (в данном случае, Берлина начала века)? Мелькают перед глазами Тиргартен и Золотая Эльза, крытый рынок и выдра в Зоологическом саду. Если вы были в Берлине, картинки так и вспыхивают перед глазами. Если не были, поможет воображение.
Ловкий фокусник Вальтер Беньямин погрузит вас в болезненный жар и заставит почувствовать всю прелесть зимнего вечера, он будет философствовать о происшествиях и преступлениях и огорошит вас вестью о смерти. Короче, вы испытаете множество разных эмоций, но главное – эстетическое наслаждение от метко и точно подобранных слов:

Послушно, как девочка, день подставлял голову под серую расческу дождя.

1). Неожиданное вступление – а Вальтер Беньямин начинает своё эссе о Франце Кафке с анекдота о князе Потёмкине - позволяет предположить, что читателя ждёт довольно оригинальный взгляд на творчество одного из самых загадочных писателей в истории литературы, оригинальный и очень личный. Вальтер Беньямин, думается, вполне мог сказать о Франце Кафке: "это «мой» писатель". И в его судьбе, и в творчестве он видел родственную душу и близкое мироощущение, так же, как для Кафки «своими» были Генрих фон Клейст и Роберт Вальзер. Подобный «лично-заинтересованный» подход к творчеству писателя – впрочем, как и любой другой – таит в себе некоторое ограничение: нередко Беньямин «переносит» на Кафку свои ощущения и воспоминания, так, например, описывая раннюю фотографию писателя, он, очевидно, говорит о собственных детских впечатлениях от посещения фотоателье.

2). Возможно, именно по этой причине у Беньямина не получилось «выстроить» единую концепцию «понимания творческого наследия Франца Кафки». Его работа – не «толковый словарь» к произведениям Кафки, а попытка высветить отдельные моменты, важные, на взгляд исследователя, «особенности» творчества. Как следствие, и главное эссе сборника, и сопутствующие статьи отличаются фрагментарностью и недосказанностью. Но в то же время Беньямин старался придать глубину и значительность своей работе, не только изложить собственный подход, но и проанализировать уже существующие толкования творчества Кафки. Весьма критически он оценивает как религиозную (протестантскую) интерпретацию произведений писателя (согласно которой роман «Замок» - это символ «высшей силы и чертоги благодати», «Процесс» - «нижние предел, юдоль суда и проклятия», а «Америка» должна была стать описанием земной жизни), так и популярную психоаналитическую версию (тема отца).

3). И всё же Вальтер Беньямин согласен с большинством исследователей в том, что незавершённость романов Кафки является не случайной и таит в себе особенный смысл: «На самом же деле в нескончаемости этой у Кафки явлена боязнь конца... Романы самодостаточны. Книги Кафки таковыми не являются никогда, это истории, чреватые моралью, которую они долго вынашивают, но на свет не произведут никогда... то, что книги эти остались незавершенными, это и есть, пожалуй, торжество благодати в этих фрагментах». Но, кажется, Кафка не только не заканчивал свои произведения (как романы, так и некоторые рассказы, или то, что могло «превратиться» в рассказ), большинство из них он даже не начинал; лишь отдельные фразы, словно засушенные цветы, попадаются иногда в дневнике: «как мне чужды, например, мышцы рук». (Впрочем, говоря о структуре произведений Кафки, следует помнить слова самого писателя: «Все вещи, возникающие у меня в голове, растут не из корней своих, а откуда-то с середины»).

4). Отсюда Беньямин делает важный вывод: Кафка, по его мнению, писатель-неудачник: «это образ человека, потерпевшего крах». Разумеется, речь идёт не об отсутствии у Кафки прижизненного коммерческого и читательского успеха, но о постоянном стремлении выразить невыразимое и «блистательном поражении» на этом пути. И всё-таки остаётся вопрос: было ли это поражением Дон Кихота, отрекающегося от рыцарства перед смертью (если вспомнить завещание Кафки), или неудачей Санчо Пансы, так и не сумевшего стать Дон Кихотом (если принять во внимание рассказ «Правда о Санчо Пансе»)?
«Можно сказать так: как только он (Кафка) твердо уверился в своей конечной неудаче, у него на пути к ней всё стало получаться, как во сне». Процесс творчества – вещь таинственная, одни писатели «работают» или стараются делать это регулярно, по расписанию, не полагаясь на эфемерное вдохновение; другие долго «вынашивают» план книги, а потом садятся и как бы под диктовку записывают готовое произведение; для третьих - творчество мучительный и изнурительный процесс. Как часто в дневнике Кафки встречаются отчаянные фразы «ничего не писал», «не могу писать»! Не потому, что не хватало воли, уверенности в себе или сосредоточенного спокойствия, а потому что Кафке, чтобы выразить то, что он хотел выразить, нужно было «вонзать нож в сердце». А неудача… неудача – когда крови мало…

5). Как мы уже отметили, Вальтер Беньямин не предлагает общей концепции толкования творчества Кафки, справедливо полагая, что любая разгадка возможна здесь лишь в форме новой, мучительной загадки, но он даёт общую характеристику созданному писателем художественному миру, называя его «вселенским театром» и подчёркивая значение жеста в произведениях Кафки: «каждый жест для него – действо, можно даже сказать – драма, драма сама по себе». Пожалуй, театральными можно назвать и романы Достоевского: множество искусственных, постановочных сцен (вроде безобразного вечера в «Идиоте», или рокового воскресенья в «Бесах»), сверхъестественные совпадения и случайности, исступлённые, «как бы не в себе» герои. Театр Кафки – если допустить, что это театр – наоборот, чрезвычайно прост и строг, персонажи сдержаны в эмоциях и сохраняют поразительное спокойствие в невероятных ситуациях, действие сжато и как бы ограничено. И там, и там «ни на грош правдоподобия нет»; и там, и там читатель ощущает жизнь, как она есть. Может быть, дело в том, что каждое произведение Кафки – вовсе не театральная пьеса, а живой организм, ребёнок. Поэтому и финалы зачастую отсутствуют – ведь единственным концом жизни, который и можно только запланировать и описать, является самоубийство. И тогда попробуем предположить, что «Превращение» - самый композиционно строгий рассказ – был написан Кафкой именно под влиянием мыслей о самоубийстве.

С другой стороны, Беньямин в своей статье цитирует разговор Кафки с Максом Бродом о предполагаемом финале «Замка». Но если концовка существовала - как замысел, просто осталась не написанной, - то Кафка «превращается» в скульптора, создающего статую Венеры, а затем отсекающего ей руки. Если учесть, что все романы Кафки остались неоконченными и были изданы после его смерти в компоновке Брода, мы можем добавить: скульптор не просто отсёк часть оконченного произведения, но и «перемешал» все его фрагменты. С какой целью?

6). Макс Брод в биографии Кафки – к слову, Беньямин довольно резко критикует эту книгу - называет своего друга «святым», а его творчество – необъяснимым: «это можно объяснять и объяснять (что, несомненно, и будут делать) – но по неизбежности именно что без конца». Объявить творчество Кафки не поддающимся толкованию – само по себе есть толкование. В сущности, любая интерпретация творчества писателя, особенно такого сложного, как Кафка, не более, чем «сетка» Витгенштейна, образованная из каких-либо фигур и наброшенная на мир: тот факт, что картина мира может описываться сеткой данной формы, ничего не говорит о мире, но одновременно мир характеризует то, что при помощи данной сетки он может быть описан именно так.

7). Вальтер Беньямин начал работу над большой статьёй о Кафке в 1927 году, планируя опубликовать её к десятой годовщине со дня смерти писателя, но продолжал работать над ней до конца своей жизни, до отчаянного самоубийства в 1940 году. Как и романы Кафки, исследование Беньямина могло быть только оборвано, но не закончено. Как и жизнь Кафки, судьба Беньямина могла быть только трагической.

Если Пруст упоённо летит вперёд, заставляя с созерцательным восторгом вязнуть в лабиринтах его памяти, то Беньямин лишь приоткрывает дверцу шкатулки с самым драгоценным. Детский страх перед всесильным телефоном, воспоминания о зимнем Берлине в сумерках, чтение тайком, кошмар ненакинутой дверной цепочки... Эти воспоминания – для него, опустошённого миром вокруг, его потерянная опора. Они поэтичны и невероятно утончённы, но нет в них прозрачной идиллии французского коллеги, чьи работы он когда-то переводил. Мрачная тень висит над идиллией Беньямина, горькой скорбью проникнуты его разрозненные строки, создаваемые в 1930-х годах. Это не тёплая ностальгия по безвозвратно утраченному, не зачарованность вкусом мадленки. Это смерть, висящая в воздухе берлинского вечера, предчувствие катастрофы, пронзающей фрагменты-вспышки, бреющий полёт над развалинами. Это – эпитафия.

мои картины, картины детства, проведенного в большом городе, оказались способны сформировать зачатки моего восприятия истории в более позднем возрасте. И, я надеюсь, они отчетливо отображают, как тот, о ком здесь идет рассказ, в более позднюю пору своей жизни лишился ощущения надежного крова над головой, дарованного ему в детстве судьбой.

Дневник путешествия знаменитого немецкого культуролога в Москву: декабрь 1926 - январь 1927 оказались для Беньямина временем неудач в профессиональной и любовной жизни. В Москве его никто не знает, попытки устроиться немецким корреспондентом русской прессы оканчиваются провалом, любимая женщина (Ася Лацис) говорит ему, что он прошляпил свой шанс стать её мужем. Картины московской нищеты, холода, повальной "осторожности" в выражении собственного мнения (в послесловии Рыклин, удачно цитируя место из дневника, называет её "осторожность здесь") даются в мелочных, избыточных описаниях. Беньямин лишён голоса (он не знает русского), поэтому вынужден полагаться на зрение. В этой мелочности, вещности, в этом внимательном вслушивании (всматривании?) в язык вещного мира и раскрывается метод Беньямина, возможно, полнее, чем в его философских работах.
Мне не хотелось бы писать в связи с дневником о сексуальности мысли Беньямина или о том, как в дневнике отражены темы его поздней философии, но о политическом измерении его сексуальности не сказать нельзя: Москва кажется уже пережившей термидорианский переворот, слово партийного руководителя (например, Радека) уже значит больше, чем слово специалиста (впрочем, "специалистов", как и критиков, в СССР в известном смысле не существовало). И больная, нищая Ася кажется сошедшей со страниц романов Оруэлла или Кёстлера "уверовавшей", ведомой Партией неведомо куда. Сходство описаний современной Москвы с Москвой 1927 года обманчиво: там, где жили они, история ещё не остановила свой ход.
Интересны наблюдения Беньямина о театре, о советском кино, о новых коммунистических ритуалах... Правильным также кажется акцент в послесловии на страсти Беньямина к коллекционированию. Но этот дневник не хочется укладывать в серию "Россия глазами Запада", которую Рыклин тщательно документирует: де Сталь - де Кюстин - Дюма - Жид - Рассел - Фейхтвангер - Стейнбек. В нём остаётся что-то, несводимое к нытью несчастливо влюблённого или рефлексии философа: эти фрагменты не образуют целого. Москва Беньямина - тот город, который все мы надеемся обрести, но никогда не сможем, потому что мы проиграли ещё до того, как сошли с поезда, знание о чём едва ли заставит нас сдать билет.

Уроженец Берлина Вальтер Беньямин жил в Берлине вплоть до эмиграции. Данное произведение он написал в начале 1930 годов. Но издания книги автора не увидел. В 1950 году Теодор Адорно составил первое издание по разрозненным материалам. В 1981 году в Парижской национальной библиотеке ученые обнаружили многочисленные рукописи Беньямина, которые он, спасаясь бегством от фашисткой оккупации, оставил на хранение французскому писателю Жоржу Батаю. Среди этих материалов находился и полный машинописный текст книги, ее последняя авторская редакция 1938 года.
Что же это за книга? Это щемящие сердце воспоминания детства. Автор пишет обо всем том, что дорого ему в воспоминаниях. Это книги, бытовые вещи. Вспоминает о том, как много болел в детстве, зачитывался книгами. Телефон, открытки, тетушки, книги, мечты детства... Но описание всего этого необычайно заволакивающее, так приятно и уютно его читать. Единственное жаль, что книга очень небольшая. Произведение это - удовольствие для читательской души.

Конечно, это удивительный, в известном смысле даже естественнонаучный феномен. Не вина делает их столь красивыми и не предчувствие справедливого наказания. Значит, причина в начатом против них деле, это оно их так преображает.

Через три дня, 3 июля день рождения Франца Кафки, в этом году дата не круглая, 141 год. И век со дня смерти. Вспоминать человека с привязкой к кончине считается неудачным информповодом - люди не любят про нее ни в каком контексте. Но эта книга писалась к десятой годовщине со дня смерти Кафки, а рассказываю о ней я в год сотой, в промежутке между датами рождения и смерти - он не дожил ровно месяца до сорока одного года. На самом деле, назвать это издание книгой было бы слишком смело, это сборник, в который сложили все, что писал о своем герое литературовед и критик Вальтер Беньямин: эссе, очерки, переписку о нем с издателями и редакторами, заметки, расшифровки стенограмм, разговоров с Бертольдом Брехтом. Драматург трактовал Кафку как, некоторым образом, вещь в себе и считал бесспорным влияние на него Достоевского Ну, как-бы да, тот и другой мрачны, но ради такого рода откровений вряд ли стоит читать этот томик. Что до переписки Беньямина - она почти сплошь состоит из реакции автора на редакторские замечания к его статьям, и ни разу не про кафкианскую прозу.

Вальтер Беньямин один из самых влиятельных философов культуры ХХ века и священная корова в трактовке модернизма. Его необыкновенная, трагичная и, в определенном смысле, абсурдистская судьба: спасаясь от нацистов в 1940 пытался выехать через Испанию в США, и покончил с собой в гостинице на франко-испанской границе после отказа пограничников выпустить из оккупированной Франции, а через несколько дней ограничения на выезд сняли - его судьба сама легла в основу романа "Ангел истории" и оперы "Темное время". Его любят, его чтут, только за пять лет, с 2005 по 2010 было опубликовано больше трехсот книг и статей, посвященных Беньямину. Но эту книгу я не советовала бы никому, кто хочет больше узнать о Кафке, его книгах, его личности. Потому что ведь есть в Пражском затворнике что-то такое. что входит в ум и сердце читавших его, и уже не отпускает, сколько бы книг. хороших и разных, ни было прочитано, как бы не старались превзойти его сонмы подражателей.

Если вы хотите хорошую книгу о Франце Кафке, с биографическими сведениями, с историей создания с подробным рассказом и анализом его произведений, по-настоящему интересную и написанную с уважением к читателю, я бы порекомендовала Жук Максим - Путь к Замку, или Курс лекций о Франце Кафке .

Беньямина Вальтера по праву считают одним из самых влиятельных философов культуры 20-го века. Он родился в Берлине в 1892 году в богатой еврейской семье.
В предисловии к "Берлинскому детству..." автор пишет следующее:

В 1932 году, находясь за границей, я осознал, что уже скоро мне придется надолго, быть может, очень надолго, проститься с городом, в котором я родился.
Я не раз убеждался в действенности прививок, исцеляющих душу; и вот я вновь обратился к этому методу и стал намеренно припоминать картины, от которых в изгнании более всего мучаешься тоской по дому, – картины детства. Нельзя было допустить при этом, чтобы ностальгия оказалась сильнее мысли – как и вакцина не должна превосходить силы здорового организма. Я старался подавлять чувство тоски, напоминая себе, что речь идет не о случайной – биографической, но о необходимой – социальной невозвратимости прошлого.

К сожалению, у меня не вышло насладиться этой книгой, несмотря на то, что настрой был почитать как раз что-то созерцательное, полное тёплых воспоминаний и детских впечатлений. Нет, детских впечатлений здесь предостаточно, вот только текст книги обволакивал меня словно вода, абсолютно не трогая за душу. Наблюдая, как главы этой книги плетутся одна за другой словно лёгкая невесомая паутинка, я испытывала сожаление от того, что не могу представить себе ничего из того, что описывает автор. Возможно, дело здесь как раз в этих коротеньких главах, абсолютно не связанных между собой, и посвящённых каждая какому-то воспоминанию из детства («Телефон», «Лоджии», «Ловля бабочек», «Зимнее утро»…) Автор описывает (и делает это очень хорошо) не столько события и предметы, что окружали его в детстве, а свои впечатления от этих событий и предметов. И мне, как я позже поняла, не хватило в книге именно каких-то бытовых моментов, так скажем, более приземлённых и понятных. А проникнуться чужими впечатлениями у меня не получилось…
Как бы то ни было, отговаривать от чтения этой книги не стану, поскольку написана она очень хорошо. В подтверждение – один из понравившихся отрывков.

Подобно матери, которая, прикладывая к груди своего новорожденного, никогда не потревожит его сон, жизнь долгое время заботливо оберегает нашу хрупкую память о детстве. Ничто не питало мои воспоминания столь щедро, как вид дворов, где была среди темноватых лоджий одна, летом затененная маркизами, ставшая колыбелью, в которую уложил меня, своего нового жителя, Берлин.

Вот ведь именно так нужно рассказывать историю. Больше как сказку... Больше как сон.

Вальтер Беньямин очень красиво пишет, Вальтер Беньямин не пишет о том, чего не любит - понятно после каждой строчки, каждого примера, где помогать ему приходят старые друзья Кафка или Бодлер. Так и хочется купить себе за 25 золотых франков дагерротип и разглядеть на нем душу, долго всматриваться в чужое-свое лицо и не знать, кто жив сейчас, а кто - нет.

На фотографиях сто лет тому назад был важен каждый миг. Он чувствовался. То же самое - его слова. Может вы не слышали, но много своих фото Хилл делал на кладбище. Это объяснялось технически - просто нужно было место, где не было бы времени. Где никто бы не мешал и светило бы солнце. Длительная выдержка, понимаете ведь. Там и встретимся...

А настоящий мессия - это Дагер. Сидите неподвижно, сейчас появиться птичка.

А эссе, конечно, - рекомендую.