И все присутствующие дружно захлопали китайцу, впервые на собрании не проявив недоброжелательности к выступающему. Вроде бы ничего значащего китаец не сказал, но напряжение зала было сбито ласково-шуршащим словом «шанго». Китаец, широко улыбаясь, ушел с трибуны.

Тем временем к столу подошел высокий, немного сутуловатый рабочий и, подняв крупную мозолистую руку, вроде бы призвал собрание к тишине. Рaздались крики: «Пусть Филимоненко скажет! Как об этом думают большевики!». Видимо, он был хорошо известен рудничным рабочим, и шум постепенно стих. Филимоненко начал говорить:

– Вот сейчас выступали разные люди от различных партий и говорили умно и хитро. Они этим только и занимались все время, и мне, работяге, не сравниваться с их речами… но скажу, как думаю, как мыслит моя партия. Вот, говорят, большевики узурпировали власть. И нашли ж такое словечко! А я вас и их спрашиваю – как? Наоборот мы говорим – все ваше сейчас, рабочее и крестьянское, берите и руководите сами собой. Мы сделали революцию, чтобы отдать все вам: власть, шахты, землю и все остальное. Но вы же только слушаете всяких болтунов, а палец о палец не ударите, чтобы изменить жизнь. Берите все и умно руководите, не ждите, что кто-то придет и поможет. Есть только вы – рабочие, а остальные – враги, и поэтому они нас охаивают. Скажу честно, что я еще толком не знаю, что делать и как, но знаю точно одно – что-то надо делать, не сидеть, сложа руки. Может, на первый случай отстраним старую администрацию рудника и сами возьмемся за руководство? Давайте все вместе думать. Вот меньшевик и эсер обвиняли большевиков, что они такие-рассякие. А сами что сделали? Да ничего! Выступали против революции, а сейчас вас обманывают, что и они помогали нам брать Зимний в Питере. Может, там и были простые эсеры, но руководителей не было. Там были большевистские вожди. Так же нечего говорить о помощи шахтерам. Распахали общественные огороды, а потом вы же с селянами из-за земли дрались – они ее вам не давали. Забыли, как все лето огороды охраняли? Да и продуктов-то собрали всего – чтобы губы помазать. Нельзя так было делать, отбирать у наших крестьян землю! Нас на руднике больше половины, кто живет по прирудничным деревням. Ладно об этом. Сейчас надо наводить порядок и создавать сильную народную власть. Врагов много у нас – на Дону казаки, совсем под боком, подальше какая-то рада мутит воду против народа. Как окончательно у них все отберем, они сразу же пойдут на нас. Поэтому надо вооружаться и создавать Красную гвардию. Вот, когда раздавим эксплуататоров, тогда нам, может, и не нужно будет государство. Давайте выступим за советское государство и его правительство. А наш Донбасс входит не только в Екатеринославскую губернию, а в район, который называется Малороссия. Значит, мы являемся частью России, – закончил Филимоненко и хотел уйти, но раздались крики: «А как с Киевской радой?» Филимоненко стал снова говорить.

– А никак. Просто не обращать на нее внимания. В ней сидят выходцы из Австро-Венгрии. Там у них район Галицией называется. У себя не смогли сделать отдельное государство, – в войну перебежали к нам и хотят на чужой земле галицийскую Украину создать. Это шебуршатся националисты. А мы с вами – интернационалисты. Там у них, я слышал, руководят профессора и писатели, а они не знают нашей жизни и ничего не сделают для нас. Будут скубстись, мешать нам строить новую жизнь – и все. Они так же тихо разойдутся, как когда-то втихаря собрались. А вы, еще раз говорю, должны стоять за большевиков. Они ваша власть.

Снова поднялся шум. Петру не совсем понравилось выступление Филимоненко по сравнению с анархистом, но серьезная мысль в нем была – самим строить свою жизнь. Из зала выскочил шахтер и, не дожидаясь, когда его представят, начал говорить:

– Товарищи! Давайте не торопиться с никакой властью. И советская и украинская что-то обещают для нас сделать. Вот в войну при царе нас снабжали, как солдат, я хочу сказать – по военным нормам. Временщики тоже пытались нас поддержать, но хуже, поэтому и слетели. А сейчас обе власти ничего не делают, чтобы нам жилось лучше. Зачем нам эти власти нужны, которые нас прокормить не могут? Прошлые нам больше давали! Мы и сейчас проживем, чай не бедные, – у нас у каждого есть хатенка и огородик… но и власть нас не должна забывать. Забудет – откажем им во всем, а без угля все пропадут. Так я говорю: давай посмотрим, кто нам больше даст, а не пообещает – того и поддержим. Я говорю: посмотрим, какая власть лучше.

Снова поднялся шум, и Ряжский пытался навести порядок – поднимая руки вверх, кричал, но его голоса не было слышно, и он, напрягая глотку, заговорил; шум стал стихать.

– А знаете, в предложении шахтера есть рациональное зерно. Давайте признаем оба правительства и пошлем им обоим телеграммы?

Петр напряженно думал: «А ведь шахтер не говорил о признании обоих правительств, Ряжский это выдумывает от себя, перевирает слова выступающего», но продолжал слушать:

– Кто сейчас больше стоит за советскую власть? Большие города. Им действительно тяжко приходится. А в маленьких, как у нас, где рядом крестьяне, мы переживем трудные времена. Будем продавать селу уголь – вот и будут деньги, и хлеб. Вы ж, шахтеры, все из крестьян, с ними договоритесь. Нам нечего бастовать, это удел рабочих заводов – им действительно тяжело, и они все хотят переустроить. А мы должны стоять за шахту, за нашу деревню, за себя. Тогда с нами будут считаться все власти, а мы, – как сказал предыдущий товарищ, – посмотрим кого и какую власть выбрать.

Но уже встал Филимоненко и пытался перекричать толпу, которую обманывали, но Ряжский, видя это, заключил:

– Так признаем оба правительства?! И пошлем телеграммы им обоим!

Наконец Филимоненко, использовав небольшое затишье в зале, напрягая вздувшиеся жилы на шее, начал говорить грубо и резко.

– Вы, сукины дети, знаете же, что почти везде советская, ваша власть. Где нет – она вот-вот установится. А вы, как свиньи, вспоминаете корыто с пойлом, и какой хозяин туда больше дерьма налил! Снова хотите хозяина заиметь? Тогда я вам ярмо принесу! Вы никогда, сволочи, не поддерживали забастовки рабочих в городах, все трусливо пережидали, когда вам просто, без труда, подсыплют дранки в кормушку. Вот вы как жили, подземные холопы! И сейчас ими остаться хотите! Чья власть лучше? Как будто сами не видите! Да, советская власть опирается на народ, а рада – на иноземных солдат. А солдаты – это еще не народ, а служивый люд. Как одели – все равно, что приказали – правильно. Но мы ж с вами понимающие, и не должны позволить обмануть нас. Поэтому только за советскую власть и никакую больше, – она ж ваша кровная, а не националистическая! Поэтому давайте пошлем телеграмму в Питер и больше никуда. Заявим, чтоб Питер видел – мы с ним!

Не успел Филимоненко закрыть рот, как начал говорить Ряжский. Наклонив голову и как бы приблизившись к залу, он негромко, но со значением произнес:

– Слышали большевика? Не успел власть установить, а уже оскорбляет вас… а что будет дальше! Он и сам не знает. Говорит, что-то надо делать. А мы предлагаем вам конкретно: как жить, чтобы не умереть с голоду. Ему, видите, жалко рабочих заводов, – вот они революционеры, мол, а мы нет. Потому они революционеры, что у них ничего нет. А у нас как? Закроют шахту, вернемся в деревню и переживем потихоньку все смутные времена. Действительно, не надо нам бежать сломя голову, надо осмотреться, и поэтому я предлагаю признать и советское, и украинское правительство, – хоть оно и несерьезное, но может нам поможет. Текст телеграммы у меня имеется, он почти одинаков. Я читаю.

Ряжский торопливо, пока публика не опомнилась, стал быстро зачитывать телеграмму, где говорилось о признании новой власти и выдвигались требования, сводящиеся в основном к улучшению снабжения горняков. Ряжский закончил читать и сказал:

– Точно такая же телеграмма другому правительству, – какому не уточнил. – Только адрес и обращение разное. Принимаем?

Зал загудел, как огонь в топке паровоза, с резкими взлетами, напоминающим выпускание пара из раскаленного котла, – так показалось Петру. Выкрики, вопли, кряхтение слились в единый гул, в котором едва различались отдельные, словно идущие из глубины колодца, неосмысленные до конца фразы и слова.

– Даешь советскую власть!

– Эсеров и меньшевиков в правительство!

– Долой буржуев!

– Шахтерам особые права!

– Ганьба!

Кому позор не уточнялось, как и все остальное. Господствовала толпа, готовая пойти за кем угодно и делать все, что ей прикажут, повинуясь первобытному инстинкту уничтожать все, что попадется на пути. Петру стало даже немного страшно. Душный зал был пропитан эфиром всеобщего неподчинения, густо замешанным на терпком человеческом поте и смраде никотинового дыма. Казалось, еще немного – и толпа начнет разносить здание и самое себя. Со стороны президиума неслись крики.

– Принимаем телеграммы?!

– Да!

– Нет!

– Ура!

– Не надо телеграмм!

– …у-у-уйня все!

Председательствующий поднимал руки вверх и старался перекричать зал.

– Я вижу – большинство за принятие телеграммы! Голосуем!

– А-а-а! – раздалось нечленораздельное в ответ, и вверх взметнулись грязные, ничего не понимающие в этом хаосе, руки.

– Нет!!! – стоял отчаянный вопль. – Обманули! Гады!

Ряжский удовлетворенно улыбался.

– Тогда, товарищи, расходись по рабочим местам. Собрание закончено, но своим товарищам, кто здесь не был, расскажите о нашем решении. Собрание закрыто! На работу!

Шахтеры стали выходить, кто улыбаясь, кто явно недовольный, но все озадаченные. Какой вопрос решался? Что приняли? Зачем собирались? Но, вздохнув, понимали – они исполнили свой и еще чей-то долг. Петр слышал, как Филимоненко говорил кому-то.

– Видишь? Шахтеров ничем не проймешь. Только то, что их касается, а судьба революции – сучке под хвост! Только мне, мне, мне… и эти… – он кивнул в сторону меньшевика и эсера, – как сумели зал настроить и всех облапошить, что никто не разобрался, что к чему. Заигрывают с каждой властью на всякий случай. Но и выйдет же им все это боком, ох и выйдет!

Он чуть ли не скрежетал зубами. Петр в конце концов отыскал диспетчера, и тот распорядился взять уже груженые вагоны. Когда Петр пришел к паровозу, Корчин недовольно спросил:

– Где ты так долго был? Я уже устал поддерживать огонь в топке… угля сколько даром сжег.

Петр сбивчиво рассказал, что происходило в нарядной рудоуправления, на что машинист хмуро ответил:

– Всегда шахтерам больше надо – хотят на нашем горбу устроить себе жизнь, а самим отсидеться в сторонке. Видимо, нам, работягам, придется и дальше революцию двигать.

Уже стемнело, когда они, взяв вагоны с углем, двинулись в сторону Луганска. Корчин о чем-то думал, казался недовольным и молчал. Может, устал. Петр же никогда не отличался словоохотливостью, – открывал шуровку и подбрасывал уголь в топку. Так подъехали к Луганску. На крутом повороте возле железнодорожных мастерских состав притормозил, и они увидели, как на вагоны с углем стали запрыгивать взрослые и детские фигурки, которые торопливо сбрасывали уголь на железнодорожное полотно и обочину. Корчин высунулся из окошка паровоза, сквозь тьму вгляделся в хвост состава, потом сказал Петру:

– Шахтёрят люди… вот жизнь убогая! Как началась война, так и пошло такое. Сегодня чтось их много. Петро, сбавь скорость, а то еще попадет кто-нибудь под колеса. Не надо брать греха на свою душу.

Петр сбавил скорость. Поезд медленно шел среди города, который был тих и молчалив. Только кое-где в заводах шла жизнь – в вагранках пробивалось красное пламя, и издалека казалось, что эти сполохи, отбрасывающие огненные тени, являются угольками будущего огромного пожара.