Из Кремля, Кремля крепка города,
От дворца, дворца государева,
Что до самой ли Красной площади
Пролегала тут широкая дороженька,
Что по той ли по широкой по дороженьке
Как ведут казнить тут добра молодца,
Добра молодца, большого боярина,
Что большого боярина, атамана стрелецкого,
За измену против царского величества.
Столовая палата то и дело оглашалась хохотом царя. Пока расторопные стольники наставляли яства, Иоанн, развалившись в кресле, наслаждался вином в окружении верных опричников. У его ног с дудками, литаврами и барабанами прыгали, кривлялись и кувыркались шуты, а один из них, в колпаке с ослиными ушами и серебряными бубенцами, из кожи вон лез, чтобы угодить владыке.
– Поди ж ты – рожа что котельное дно! – тыча пальцем в чумазое лицо скомороха, довольно проворчал государь и от души употчевал глумотворца пинком: – Презренное бесовское отродье!
Гул весёлых голосов, гиканье и свист наполнили Палату, издёвки и непристойности посыпались на горемыку-шута:
– Эй, Гвоздь[43], жертва идольска, ад стонет, рыдает по тебе!
– И в аду люди живут! Попривыкнешь, так и ничего!
Иоанн, зловеще усмехаясь, обводил взглядом охмелевших опричников, здоровенных, отчаянных детин, по обличью похожих на разбойников, и сердце его утешалось.
А между тем на столе появились мисы с бараниной, свининой, тетеревами и зайцами печёными, серебряные блюда с лебяжьими, гусиными и икорными кушаньями и ковши с хмельными напитками.
Царь кивнул головой, и вся разухабистая братия, словно бы три дня не ела, радостно переговариваясь и смеясь, набросилась на яства.
И снова лилось вино, и заздравные кубки подносились самодержцу.
В самый разгар гуляний к государю неслышно подошёл дворовый воевода, Малюта Скуратов, и, приклонившись, шепнул что-то на ухо. Иоанн грохнул кулаком по столу и кинул посох в скоморохов:
– Пошли вон!
И те один за другим кубарем выкатились из палаты.
Привели мужика. Скинув шапку, упал он на лицо своё к ногам самодержца.
– Кто таков? – рявкнул Иоанн, глянув исподлобья.
– П-помилуй, м-милосердый г-государь-батюшка, холопа своего! Жилец Пётр я, родом волынец, – коченея от ужаса, назвался мужик. – Послужить тебе, великий государь, верою и правдою желаю.
– Говори всё без утайки! – не сводя глаз с посетителя, нетерпеливо застучал Иоанн пальцами по деревянным с золотой оковкой подлокотникам.
И Пётр заговорил.
– Пришёл я, милосердный государь царь и великий князь Иоанн Васильевич, подлинное ведение учинить. Новгородцы помышляют предаться польскому королю, Сигизмунду-Августу; тебя же, царь-батюшка, думают злым умышлением извести. И то правда истинная, а не ложь, что у митрополита Пимена уже и грамота заготовлена! – перекрестился доносчик и крест нательный поцеловал.
Стоящие вокруг вытянулись и онемели, глядя на Грозного – глаза сделались страшные, лицо свело судорогой, словно ужасный огонь зажёг внутренность его. Вскочил он, опрокинув кресло, и, сжимая кулаки, стремительно заходил по палате:
– Окаянные вселукавые души! Христоотступники! Задумали разнести русскую землю! Дьявол им сопутствует! – рычал Иоанн, скрежеща зубами.
Остановившись, полыхнул взглядом на Малюту и леденящим кровь низким голосом произнёс:
– Собирай рать, Григорий! Головы рубить будем! Заплатят мне мятежники за измену своей кровью!
– Слушаю, великий государь! – вскинулся воевода и, грохоча сапогами, выбежал из палаты.
Заковала зима земли, воды и всю Русь Святую в ледяные латы – и двинулся Грозный со всем двором и с полутора тысячью стрельцами в карательный поход на грешные поселения русские.
Погром начали с границ тверских владений, с Клина. С обнажёнными саблями, как на битву, ворвались государевы всадники в мирный город, убивая кого попало, наполняя дома и улицы мёртвыми телами несчастных жителей.
Следующим был Вертязин – невеликий, но благолепный уголок, украшенный белокаменными церквами и монастырями. Однако не пощадил грозный царь и его красоты: разорил до основания. Одна только церковка, с любовью сработанная после поля Куликова, осталась стоять на горе. Люди же в страхе разбежались кто куда.
Не забудет древняя Тверь о страшных днях, когда налетел на град легион кромешников[44], что волков злее, и стали бить-терзать именитый народ, бесчестить знатных красивых девушек и женщин. А потом набросились на богатые дома: что можно было унести – брали, чего не могли взять с собой – жгли. Простые же граждане заперлись в своих домах и дрожали от ужаса, призывая Отца Небесного, слыша предсмертные крики несчастных.
Сам Иоанн не пожелал ехать в Тверь, где в Отрочи был заточён старец Филипп, дерзнувший, служа истине, прямо укорить царя за его жизнь.
Остановившись в ближайшем монастыре, призвал Малюту к себе и сказал:
– Скачи в Отрочь, выведай у Филиппа имена новгородских изменников и получи святительское благословение на поход.
И оружничий со всех ног бросился исполнять царскую волю.
…В соборном храме святой обители только что закончилась обедня, и братия разошлась по кельям, когда кто-то загрохотал сапогом в кованые ворота:
– По приказу Ивана Васильевича – отведите меня к митрополиту! – послышался грубый голос.
– Милости просим, – поспешно отворил замки приветливый инок.
Без лишних вопросов он провёл посетителя в подземелье и, сдвинув тяжёлые засовы, открыл низкую дубовую дверь.
– Оставляю вас наедине, – отступил, пропуская царского посланника.
Однако не успел далеко отойти, как ругательства посыпались на его голову. Примчавшись на крик, замер чернец на пороге: Филипп вытянулся на узком деревянном ложе, сложа руки на груди. Душа его уже была далеко…
– Что застыл, остолоп? – выпучил глаза Малюта. – В этой душегубке и собака не высидит! Зови людей, унесите покойника, отпойте и закопайте со всеми обрядами!
Лихая весть, вырвавшись из стен Отрочи, тут же облетела окованный страхом город: окаянный Малюта по тайному приказу царя собственными руками задушил несчастного старца!
Иоанн же, узнав обо всём от верного слуги, побледнел, дурнота подступила к горлу.
– Истинный Бог, не желал я ему смерти! – вскричал он и, взглянув на безмолвно стоящего перед ним воеводу, рявкнул: – Седлай коней, Григорий!
Не сине-то море колыбается,
Не сырой-то бор разгорается —
Воспылал-то Грозный царь Иван Васильевич,
Что надоть казнить Новгород да Опсково.
Расплывался над Новгородом гулкий благовест, разнося добрую молвь: государь-батюшка к празднику пожаловал!
Несметные толпы народа окружили царский путь, приветствуя самодержца, следующего с сыном Иваном, со всем двором и стрельцами, радостными покриками.
– Царь грядет!
– Слава Богу на небе, слава! Государю нашему на всей земле слава! Чтобы правда была на Руси, слава!
Дивясь на мётлы и оскаленные собачьи головы, привязанные к сёдлам[45], бежали горожане за венценосным гостем, окружённым отрядом стрельцов.
– Будет вам святой вечер! Горя у нашего благочестивого царя полная котомка – бери не жалко, оделит каждого! – скакал и плясал в толпе юрод.
– Чего расплясался, бездомок! Болтаешь языком, что овца хвостом, – сердито зыкнул некто на дурачка.
На Волховском мосту встретил царя владыка Пимен и хотел осенить хозяина земли Русской крестом и чудотворной иконою.
Но Грозный сказал архиепископу:
– Злочестивец! В руке твоей не крест животворящий, но оружие убийственное, которое ты хочешь вонзить в моё сердце с своими единомышленниками, здешними горожанами! Вздумал нашу отчину, этот великий богоспасаемый Новгород, предать иноплеменникам, литовскому королю Сигизмунду-Августу! Отселе ты уже не пастырь, а враг церкви, хищный волк, губитель! – и направил войско прямо на людей.
Шарахнулись новгородцы в недоумении, расступились, пропуская царёву рать.
– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! – крестились в страхе, предчувствуя беду неминучую.
И не ошиблись. Повелел Иоанн своим доверенным людям узнать истину и вскрыть измену, и те учинили обыск в Софии. Найдя же за образом Богоматери письмо на латинском языке о сдаче Новгорода Литве, представили государю. Выхватил он его из рук и захохотал зловеще: большего доказательства не требовалось.
В Софийском храме шли последние приготовления к празднованию Рождества Христова. Пономари уже убирали амвон и по стародавнему обряду устанавливали халдейскую печь, разрисованную изображениями и украшенную позолоченной резьбою, когда самодержец с опричниками вошёл к архиепископу. Высокий, статный, важного вида Пимен склонил перед царём голову:
– Извольте, государь мой, – произнёс смиренно. – Милости прошу на «вечерю».
Иоанн со всеми боярами сел за стол, накрытый белым столешником. Подносчики подали кутью – ячменную кашу с изюмом и грушевый взвар. Начали есть. Государь, с трудом сдерживая себя, пристально посмотрел на митрополита.
– Скажи-ка, любезный владыка, не глядел ли ты на небо в эту ночь откровений? Не просил ли Сына Божия о замене царя? – спросил хмуро и, не дожидаясь ответа, вдруг завопил во весь голос: – Это ты начал сие злое дело! Ты изменил своему государю! И по твоей вине кровь прольётся!
Воины, ждавшие сигнала, со своих мест повскакивали и, опрокидывая столы, набросились на богатую казну архиепископа. Золотые ризы, священные сосуды, подсвечники, обнизанные изумрудами и яхонтами образа – всё стали сваливать в мешки и выносить из храма.
Иоанн же с глумливой улыбкой подошёл к побледневшему от волнения Пимену:
– Бесовский угодник! Чаял из меня дурака-шута сделать? – спросил, глядя в глаза. – Надевай сам дурацкое платье! Схватить его! Выкинуть вон из монастыря! – Царь грозно указал перстом на владыку.
Архиепископа немедленно взяли под стражу. С него тотчас сорвали облачение и нарядили в скоморошью одежду. С хохотом усадили на белую кобылу, сунули в руки бубен и повезли с позором по улицам Новгорода.
– Тебе пляшущих медведей водить, а не сидеть владыкою! – кричали царёвы люди и били едущего Пимена своими мётлами…
Благовест к вечерне в этот день звучал, как плач. Праздничная служба впервые проходила без присутствия архипастыря.
В переполненный народом собор вошли монастырские служки, наряженные, как халдеи[46], в длинные хламиды из алого сукна и деревянные раскрашенные шляпы. В руках они держали трубы с вложенною в них травой и огнём. Впереди себя они вели иноков, одетых в парчовые стихари[47] с венцами на головах, изображавших мучеников Ананию, Азарию и Мисаила. Кипели свечи, и певчие заканчивали исполнять седьмую песнь канона о трёх отроках, ввергнутых в печь Вавилонскую, когда прозвучало обращение:
– Дети царёвы! Видите ли печь сию, пламенем дышащую? Она уготована вам на мучение!
И, услышав слова эти, заплакали православные, приготовляясь к предстоящим страданиям. Прощаясь, в смертельной тоске обнимали друг друга:
– Господь осерчал на нас!
– Нет больше милосердия в сердце царёвом!
И ужаснулась земля новгородская от государева гнева и лютости.
Была им объявлена облава на изменников. И опричники с утра до вечера бегали по улицам, вытаскивали жителей со дворов и приводили к Иоанну. В пыточном подвале палачи жгли людей, требуя назвать имена предателей, а после огня вытаскивали на мороз, привязывали сзади к саням и мчались к волховскому мосту, волоча их по замёрзшей земле через весь город. Несчастным отрывало руки и ноги, за которые они были прихвачены. Граждан живьём метали в ледяные проруби Волх-реки; жён и детей их бросали туда же, младенцев привязывали к матерям.
В день Крещения Господня «иордань» до самого дна наполнилась трупами, и стрельцы, ходя по берегу, проталкивали людей под лёд рогатинами и баграми, топорами добивая тех, кто всплывал…
Морозным утром прощёного дня[48] солнце встало над опустевшим городом. Его красное пламя текло по стенам Софийского монастыря, и, казалось, они сочатся кровью, скорбя о невинно загубленных душах.
Опричники согнали на двор Кремля уцелевших горожан, и те стояли перед грозным повелителем оцепенелые, как непогребённые мертвецы, страшась поднять головы и взглянуть на Божий мир. Ум не вмещал всего того, что пережили они за эти адские недели…
Обвёл Иоанн суровым взором замерший перед ним народишко и провозгласил слова прощения:
– Новгородцы! Молите Господа Бога и Пречистую Его Матерь о нашем благочестивом царском державстве, о детях моих благоверных, царевичах Иване и Фёдоре, и о христолюбивом воинстве, дабы даровал нам Господь победу и одоление всех видимых и невидимых врагов. Пусть судит Бог изменника моего, вашего архиепископа Пимена, и злых его советников! На них взыщется пролитая здесь кровь. А теперь пусть умолкнут плач и стенания, утишится скорбь и горесть! Живите и благоденствуйте в сем граде!
И вдруг в людской толпе заметил Иоанн Васильевич монаха, одетого беднее бедного, и узнал в нём игумена обители Рождества Богородицы Арсения; мудрым словом он утешал своих духовных чад.
Будто другим человеком стал Грозный. Подошёл к старцу и склонил голову, кроток и смирен:
– Прошу, отче, твоих молитв и прощения.
О проекте
О подписке