Выходим из церкви после службы. Люди – мои ровесники, и все здороваются, называя себя по именам. Сон цветной: вощано-медовый, с синим. Где это происходит, в каких пластах бытия? Сны таких цветов мне снятся часто… А синее – от фрески на стене: Лазарь воскресший – какая и сейчас есть в церкви, где был архив, а теперь – тоже запасник краеведческого музея, склад нетопленный, ледяной.

Занимательный до нелепости образ пришел в голову. Фотограф нарезал на цинковой пластинке клише со снимка, и его по ошибке напечатали в газете. И подпись: Александра Федоровна Романова, доярка с такой-то фермы. Едут – там действительно царица. Как она перековывается? – спрашивает Лихорозов. – Забыла ли царские замашки?..

С неделю удивлялся этому образу, а потом, в ночь с 29 на 30 мая 1984 года как раз и приснился сон о кладбищенской церкви…

Сегодня теща рассказала мне:

– Я пошла в магазин, бежит навстречу от магазина возчик Великанов. Лошадь бросил и кричит: что старухи мне сказали!? – Мы сидим на лавочке и видим – по небу летит Володя Уторин… Только что! Будто идёт по воздуху. И скрылся над кладбищем в деревьях… И перепугались все, говорят: такое – к покойнику!..

– Народ не знает, что и думать?.. Ко мне приходил, спрашивал печатник из типографии: что же это такое будет? – балаганил то ли всерьез, то ли в шутку краевед Тускляков в музее. – И говорят, снизу-то видно: уж больно ботинки-то у него огромные, черные, подметки рубчатые!..

Уторин, шофер около пятидесяти лет, тот самый, что работал на пожарной машине и рассуждал с Лихорозовым о спецовке. Умер с месяц назад от сердечного приступа. Верно, перетрудился, копавши огород. Ведь всё – одной лопатой…

А вчера, оказывается, у него задавили трактором сына. Вот, значит, видение и было к покойнику – толкуют соседи – то есть к смерти сына…

Сын, тоже шофёр, подвыпивши, приехал за молоком на ферму. И – пока нагрузят машину – прилёг в лопухи и дудыльники. Снял рубашку и заснул. Его кликали грузчики: пора ехать! Но не нашли. Тут подъехал трактор и сходу проехал по нему гусеницами. Он даже не вскрикнул. Снова стали искать. Увидели – торчат сапоги из лопухов. Эй, парень! – позвали и увидели, что лица и груди у него нет…

Теперь и про ботинки огромные Уторина вспомнили: подметки рубчатые, как гусеницы тракторные…

Все неестественно ярко маревеет, расплывается в густом воздухе: каждая ромашка, каждый стебелек призрачны, будто разлагаются. Если запечатлеть их, выйдет удивительно непохожее на мир и траву. Все живет разложением, будто белый свет разлагается на цвета радуги. И в цветном маревке за всем этим грезится, мерцая, иной, более четко ограненный образ, плотный, как из неведомого камня. Как на иконе… Живет мир мерцанием и разложением…

А ведь сегодня уже 16 июля – спохватился я – годовщина шестидесятишестилетняя страшной ночи в Екатеринбурге!.. А я как раз покрыл лаком деревянную тёмную рамочку. Сторонки для неё выпиливал на верстаке у пасеки, еще когда там зацвели нежно, засквозили рябым белым цветом в кустах тоненькие рябинки… а у самого тына – крушина цвела, волчьи ягоды…

И в эту рамочку тёмную врезал под прозрачную пленку снимок с портрета царицы, а тыл закрыл кожей от старинного переплета божественной книги растерзанной. И повесил в комнату дочки под икону Богоматери. Этот образ моим родителям дала когда-то родная тётка: на клеймах – те святые, именами которых были окрещены дети её первого мужа, купца. Его, отобрав всё добро, посадили в конце нэпа в тюрьму, и он там умер.

Снился мне сон. Будто пускаюсь я в темноту земляную, в пустоту черную, как в иной мир. И сам себя боюсь потерять в такой тьме. А там стена, и у стены на самом дне тьмы – заточное место, а в нём отец и его дети, и плач их, претворяющий страдание в радость и надежду, каких нельзя представить на земле.

– Пиши о них! – говорит слово внутри меня. И я обрадовался легкой радостью, потому что нашел то, что искал всю жизнь. Так легко, будто на мне нет тела, одна душа. И силой этой радости подымаюсь из заточного места.

И чем дальше подымаюсь, тем смутнее становится плач и страдание, радость и смысл плача. Уходят как дух из меня. И внутреннее слово меня утешает:

– Ты пиши про иное время и иную страну, нерусскую! – То есть про то, что я видел и слышал.

– Мне не написать про этот плач и страдание!

– Нет, ты пиши, – повторяет внутреннее слово, – и у тебя получится!

И я там же, во сне, начинаю писать про иное время и иную страну нерусскую…

Может, это и есть то время, в которое мы теперь живём?.. Может, там и царская семья на пепле своих сердец…

Люди приходили к нам и говорили каждый по-своему. Кто ругал за то, что она – царица. Кто подозрительно удивлялся: зачем? И жена моя побоялась, что одна знакомая донесет…

Она толстая, рыжая, жаловалась нам с усмешкой: «меня маме сделал еврей и отвалил!» Поэтому она евреев поругивала за спиной. А вот по жизни всегда с ними дружила. Ходила по двум дорожкам сразу…А еще учась в институте, вышла замуж за африканца и уехала с ним в Африку. Но мужа у нее там убили в революцию, и ей с детьми пришлось пробиваться через посольство и КГБ на родину.

Мы с ней вместе работали, когда жили в областном городе. Теперь приехала она к нам в гости и, увидев портрет царицы, стала жене говорить, чтобы сняла. Сама что ли так напугана была, пока с черными детьми на родину просилась?.. У нас же в селе был случай – вспоминал старик – как в шкафу посудном задняя стенка была заклеена царским портретом: хозяева и внимания не обращали – он был заставлен чашками. А донесли – и посадили хозяина. Не зря же и Лихорозов медалей с орлами на самоваре побаивался…

Она старалась показать себя, торилась на хорошее место, и в партию её приняли, но за спиной начальство тормозило: «За ней Африка!» Говорили, что она подлаживается: стучит. Да и областной город – не Москва: тут даже гордились своим знакомством с людьми из «серого дома».

Вот жена и забоялась, и – убрала. Я в то время был в огороде. Пришел – нет портрета под иконой Богородицы. И не говорит, куда его девала. А гостья уже уехала. Я ругался: пусть меня из партии исключат, но портрета царицы не сниму!..

Но вскоре времена стали меняться, и жена со дна чемодана вынула портрет. Та еще приезжала в гости – теперь уже ничего не говорила…

А потом и церковь кладбищенскую открыли. И однажды я стоял на службе там с дочкой, против алтаря, у окна стрельчатого: сверху стеклышки в переплете цветные играют. Оглядывал забеленные белой краской выбоины в штукатурке, фрески на таком чистом фоне стали ярче, как синие сны. Лазарь выходит из гроба, обвитый пеленами. Именно гроб русский, деревянный, а не каменная пещера. И лицо закрыто полотенцем, а на месте глаз безбожники высверлили дыры. Он этими дырами из своего мертвого мира на тебя будто смотрит…

Про сон свой из 1984 года я уже забыл. А стал перечитывать тетрадку старую и – наткнулся. Подивился: разве мог я тогда представить, что кладбищенскую церковь откроют? И я буду стоять в ней с дочкой у синей, знакомой еще по архиву, а потом и музейному запаснику – фрески с Лазарем?..

В этой церкви и Лихорозова потом отпевали. Умер враз – от инфаркта. И я там вместе с краеведом Тускляковым в алтаре прислуживал, и в голове крестного хода икону нёс. Тускляков же теперь говорит заграничными фразами про развитие местного туризма. С тем же упором, как когда-то Лихорозов – про спецовку для сотрудников районной газеты…

Но и с той поры сколько уже лет прошло… Нынешним летом на Троицу читал я новую книгу об убийстве царской семьи. И в ней остановили мою мысль слова: «Вошедши в дом 25 июля представитель Белой армии увидел невероятный хаос… а икона Федоровской Божьей Матери, с которой царица никогда, ни при каких обстоятельствах путешествия не расставалась, была брошена в помойку во дворе, со срезанными с неё очень ценным венчиком из крупных бриллиантов».

Тут словно по-новому увидел я комнатенку выросшей уже и уехавшей из дома дочки. Точно зрение внутреннее очистилось – и стены замерцали изнутри светом. Образ Федоровской Божией Матери на золотом фоне, и под ним в тёмной, крестастой рамочке – царица молодая в диадеме. Вот и опять они вместе: царица наша земная и царица небесная. Я давно, конечно, знал, что у нас Образ Феодоровской Божией Матери, особо чтимый Романовыми, но теперь он и портрет под ним соединились одним невидимым светом, как две иконы.

Увидеть образ, найти – и перейти в его зыбком свете к другому… Как это?

…Тридцать пять лет назад мне странная пришла мысль, выдумка, что будто бы фотограф наш нарезал цинковую пластинку, клише, со снимка царицы, и в газету его дали по ошибке… И подпись: «Александра Федоровна Романова, передовая доярка». И приехали мы на ту ферму с Лихорозовым. А люди радуются и говорят: «Да она у нас давно тут работает, только мы никому не говорили»…

«Работает! Что ты будешь делать?!» – смеется и их парторг.

Три женщины вышли нас встречать, а у калитки стоит и ждет четвертая – золотоволосая, царица…

…От образа к образу – путь через провалы тьмы: тайна жизни, неисполнимая задача. Может, где-то, в ином мире она уже решена. И претворена в чудо в той тьме, где слышен радостотворный плач по всей твари, начиная с Адама; ведь эта только для наших слепых глаз тьма – а она и есть самый сильный свет; и плач во тьме есть предчувствие самого сильного света.