Через два дня катер приподнялся нал гривой – прямо и прочно стоял на клетках.
А в каких-то пяти шагах за его кормой дышала холодом широкая мрачная закраина. Рядом с катером на бугорке вдавился в луговину тяжелый куб сварочного аппарата. На потемневшем от сырости столбе электролинии был прибит временный рубильник; к нему от аппарата ужом проползал по траве старый кабель.
Сварка намечалась на воскресенье утром.
Все было готово еще с вечера: аппарат проверен, места будущих швов зачищены. Двое котельщиков из затона ночевали у Семена и Стрежнева.
Чуть свет все четверо были на берегу. Семен достал из машинного отделения электроды, положил их на борт катера, сел ждать, сварщика.
Стрежнев сходил, поглядел метку, выдернул ее и бросил в закраину – вода лезла против всякой меры. Он постоял в раздумье и тоже сел на обрубок рядом с котельщиками. Ждали. Утро было волглое, теплое.
– Что-то долго нет, – в нетерпении сказал Семен.
– Подожди, дай позавтракает, – стараясь успокоить и себя и всех, ответил Стрежнев. – У него ведь не у нас – не горит.
Сидели. Прошло полчаса… Час.
Семен сходил в кубрик за биноклем и время от времени внимательно прошаривал всю дорогу вплоть до леса.
– Идет! – наконец крикнул он сверху. – В лога спустился… Сейчас еще погляжу: закрыло. Так это не он!.. Линейный…
Олег подошел виноватый, злой.
– Ну, что?! – Стрежнев привстал ему навстречу. – Идет?..
– За глухарями ушел…
– Фи-и-и-уу!.. – присвистнул Стрежнев и сел. – Ладно, подождем. Не к спеху… А может, дядя придет, заварит…
Семен слез с катера.
Все в недоумении молчали. Семен прочищал прутиком ручеек возле сапога, не разгибаясь, спросил:
– Так он что, не знал?
– А он всю субботу глядел в окошко и все думал: «И когда это транспортники придут?..» – со сдерживаемым раздражением ответил за линейного Стрежнев и вдруг вскочил. – Так вы что?! Как запрягать, так и лягать? Раньше-то нельзя было известить?!
– А ты не ори! – вскочил и Олег. – Заявка отдана еще в пятницу! Начальнику гаража под нос сунул!..
Стрежнев спустился в машинное. За двигатель браться было бессмысленно: только начнешь – придет сварщик. Да и не намерен он был его ремонтировать. Считал про себя: «Когда спустим на воду, вскроем блок цилиндров, разберем насосы – будет сразу ясно, что надо буксировать в затон: наверняка все нутро избито. А в затоне сделают и без нас…»
Конечно, было пропасть и других дел, но пока худой корпус, ничего на ум не шло, ни к чему не лежали руки.
И Стрежнев, бесцельно переложив с места на место ключи на двигателе, снова вылез наверх. Линейного уже не было.
Стрежнев вошел в рубку, приложился к биноклю – дорога вплоть до боровины была пустынна, только маячила, удаляясь, прыгающей походкой одинокая фигурка линейного.
«Не придет», – подумал Стрежнев о сварщике и по трапу сошел вниз. Размотал с аппарата кабель, оглядел держатель, вставил электрод. Задумался: «Лет пять, а то и семь не варил…»
– Семен! – крикнул Стрежнев на катер. – Выкинь-ка, там на баке лоскуток старого брезента есть.
Семен спустился с катера, сунул свернутый брезент на аппарат, спросил:
– Чего, или сам будешь?
Стрежнев не ответил. Забрал щиток с брезента и полез под днище. Подошли котельщики, одобрили:
– Конечно, давай. Чего ждать…
Стрежнев думал начать с трещины, как пойдет, а уж потом варить дубляж. Включили рубильник – аппарат, как самовар, запел. Стрежнев, устроившись на брезенте, попробовал сначала на железке – подвернувшемся обрубыше. Все глядели под катер, ждали. Стрежнев пыхтел, ложился удобнее… опять отнимал руку. Но скоро вылез, выругался в сердцах, бросил держак на землю, сказал с обидой;
– Не могу!
– Чего?.. – сострадальчески спросил Семен.
– Рука, как деревянная, отвыкла. Давайте хоть леера пока, что ли…
Котельщики разожгли лампу, грели, выправляли леера. Стрежнев ждал их, стоял на палубе со щитком на голове. Потом варил. Здесь было попроще.
Когда обошли палубу кругом и леера закончили, Стрежнев спустил все свое хозяйство вниз и опять залез под днище. Долго еще он там ругался, ворочался… Потом послышалось ровное потрескивание сварочного огня, и на палубе облегченно вздохнули: «Варит!».
Часа через два трещина была заварена, и Стрежнев вылез, держась одной рукой за поясницу. Котельщики тем временем прижимали к днищу домкратами дубляж.
Когда Стрежнев закончил и его пришел сварщик Степан. Он внимательно, не спеша изучал на днище швы, обивал с остывших окалину, потом сказал как бы обиженно:
– Ну, мне тут делать нечего… Чище не выйдет.
– Так, чай, себе, – смущенно ответил Стрежнев. – Глухарей-то видел?
– Один оплошал, попался.
До самой темноты варили порванный фальшборт, крышки и петли люков, кольцо насадки и еще всякую мелочь.
И опять у них наступила передышка.
Их уже не пугала вода, которая неуловимо, но настойчиво окружала катер с трех сторон, любопытно совалась в каждую ложбинку.
Котельщики сожгли весь уголь, погремели кувалдами, выправили все, что смогли, и уехали.
И Стрежнев с Семеном второй день ходили вокруг катера с ведерком и щедро закрашивали все ушибы избитого днища суриком и голландской сажей. Потом принялись за надстройки, леера, мачту… Не только катер, но и сами они измазались этой краской. Фуфайки и даже шапки у обоих пестрели белыми и красными кляксами.
Долго истлевала за церковью теплая апрельская заря. Солнце уходило спокойно, и небо отпускало его без напряжения, с легкой душой – намечалось опять вёдро. И оба радовались: катер на солнышке высохнет быстро.
Кончали. Любовно докрасили белилами рубку – самое святое на катере место. Составили на палубе все ведерки, вымыли в бензине кисти.
– Ну, все – отмалярили, – облегченно вздохнул Стрежнев и со скрипом вытер морщившиеся от бензина руки. – Остался только двигатель. Самое главное!..
Не оборачиваясь, они отошли по гриве шагов на двадцать и издали оценивали свою работу.
– Верно Горбов-то говорил – залюбуешься, – с улыбкой сказал Семен.
– Да, разукрасили… – усмехнулся и Стрежнев. Однако в душе он все-таки радовался. Катер был по-весеннему нов, свеж и казался теперь лишним среди щепы, обрубков и тряпок на берегу. Жарким малиновым днищем он будто едва касался клеток и весь был стройно устремлен вперед, куда-то за гривы. С блеском чернели выкрашенные голландской сажей ладные теперь обводы его бортов, а на них изящным сугробом белела влитая в палубу рубка. На ее боку еще нежился тихий отблеск угасающего закрайка неба. Это броское сочетание давно продуманных и подобранных на флоте красок на время заставило обоих забыть о больных местах катера.
Им можно было вернуться к нему, присесть на чурки, но они будто из-за лени опустились на корточки и курили так, изредка, словно нехотя оглядывая катер.
Тепло и тихо было в сырых лугах. С закатом угомонились жаворонки, примолкло в селе за рекой. Все замерло.
– Гляди, летят, – задрав кверху голову, сказал Семен.
Живая цепь гусей, еще освещенная с одной стороны солнцем, медленно проплывала над ними, белея на взмахе розоватыми подкрылками. Стая не издала ни единого клика, и Стрежнев, охотник, почему-то сейчас не подумал о ружье.
– Устали. – только и сказал он.
Вечерняя истома одолевала землю. Она будто призадумалась и готовилась, к чему-то очень важному, сокровенному.
Стрежнев с Семеном, тоже оба размякшие, устало-счастливые сидели и молчали, будто во сне. По делу им давно надо было идти домой, часов пятнадцать пробыли они сегодня на берегу, а все не шли.
Гуси уплыли к лесу, измельчали, потом вовсе стушевалась там, и, когда Стрежнев вновь глянул на катер, был он уже в легких голубых сумерках и не казался теперь таким франтоватым, а как-то потускнел, будто сжался, осел.
– Николай! А ведь река-то пошла!
Стрежнев взглянул на черный больной лед и сначала ничего не заметил. Перевел глаза к берегу: ледяная дорога медленно уползала под корму катера. Они подошли поближе, сели на свою уже гладкую отшлифованную осину.
Темнело все больше. Широкое поле льда то останавливалось, будто раздумывая, то с новой силой начинало жать на берег. Краем льда, как лемехом, заворачивало возле катера дерновину луга, и она сонно шлепалась, тонула. Вода на глазах то прибывала, то вновь с сопением осушала берег. По всей реке стоял смутный шорох, водяные всхлипы; то ближе, то дальше слышалось потрескивание, глухие удары, короткий рассыпчатый звон…
Долго еще в темноте они молча слушали ожившую реку.
У Стрежнева не было никаких дум ни о ремонте, ни о жизни. А было просто глубокое облегчение, та легкость, какая приходит весной ко всякому, а к речнику – со вскрытием реки. Будто и ледоход, – это тоже часть зимнего ремонтного дела, которое нужно свалить со своих плеч. И вот эта тяжесть стронулась…
Совсем поздно, в мягкой темноте, они медленно брели по сырым гривам к брандвахте, обходили продолговатые белеющие заливины, вспугивали притихших чибисов. И птицы бесшумно, тенями взмывали с грив и уже там, высоко, отрывисто жамкая короткими крыльями, обиженно умоляли: «Шли-и бы, шли-и бы…».
На брандвахте все окна были темны – спали.
Они осторожно прошли скрипучим рассохшимся коридором и удивились, когда следом за ними в каюту заявился Федор. Был он сегодня какой-то усталый, квелый.
– Река-то пошла, – скачал Стрежнев, разматывая портянку.
Но Федор не ответил. И Стрежнев, думая обрадовать его, сказал еще:
– Сегодня покрасили… Вон все измазались.
– Ну, так что, – невпопад ответил Федор, – пора ей… Май скоро.
Говоря, он даже не пошевельнулся, не поднял головы, так и сидел, сгорбившись, на табуретке. Стрежнев с удивлением поглядел на него, спросил напрямик:
– Ты с похмелья, что ли? Какой-то мятой сегодня. – Да нет…
Федор прикурил, посидел еще молча, дуя дымом в пол, потом вздохнул и ушел.
И Стрежневу тоже стало как-то не по себе. Раздевшись, он все хотел догадаться, что же стряслось у Федора, но так и не придумал. Усталость сморила его и осторожно, как в детстве, унесла далеко от всего этого дня: от реки, катера и даже от ледохода.
Катер с клеток был посажен на сани. Стоял сильный туман. На берегу, ожидая спуска, толпилось много людей.
Трактора так дружно взяли, что выдернули сани из-под катера, и он тяжело, беспомощно завалился красным брюхом на мокрую луговину.
И опять поднимали…
Совсем заливало. Вдвоем с Семеном выхаживали домкраты, бродили по колено в воде. Стрежнев задыхался, некогда было вытереть пот. На гриве отдельно от толпы стояли двое: Илья да директор сплавной конторы, и Стрежневу слышно было, как Илья, нагибаясь, говорил директору: «Вечно у него не ладится…»
А Стрежнев молчал, некогда было: вода все поднималась. Он разогнул голенища сапог и свое зло срывал на домкрате.
Наконец снова подвели сани опустили на них катер.
Теперь оба трактора упирались в сани, а не тянули их за собой. Нажали враз, и сани, затрещав, покосились, но поехали к воде. Вот уже затонули и, видимо, на самом яру неожиданно встали на дыбы. Нос катера задрался, разом лопнули чалки, и катер игрушкой, как-то шутя нырнул в воду… Долго бурлили, всплывали масляные пузыри. Потом вода стихла, разгладилась, и только пустые покосившиеся сани медленно уносило течением…
Толпа волновалась, шумела. Расплываясь в тумане, гаденько, сладко улыбался Илья и потирал руки.
Стрежнев стоял в воде как оглушенный, а из тумана со всех сторон – громом на всю реку: «У-то-пи-и-ли!!»
Очумевший Стрежнев вскочил с кровати: «Что?! Кто утопил?.. А-а… приснится же бодяга! Сроду не тапливал…»
Он шагнул к столу и напился прямо из чайника.
– Семен! Пошли!..
– Еще темно.
– Все равно, пойдем. Утопим – так утопим… Это не спанье.
Пока шли до катера, Стрежнев никак не мог отделаться ото сна и вдруг понял: «Так, правильно! Надо не обоими тракторами тянуть, как вчера говорили, а одним… Другой пусть толкает. А то и на самом деле сдернешь только сани».
Эта догадка оказалась такой простой, что Стрежнев удивился, как это вечером она не пришла ему в голову.
Да, поднялись они рановато. На берегу было еще сумеречно, слегка туманно и очень тепло. Серединой реки спокойно, будто в масле, скользило мелкое крошево льда: видимо, где-то вверху был затор, лед держало.
Прошла вверх груженая волжская самоходка. Потом из-за поворота показался снизу целый караван катеров.
– Семка, наши! Гляди – из затона, – обрадовался Стрежнев, толкнул Семена в плечо.
Первым шел озерник. Семен приподнял край шапки, чтобы лучше видеть. Гладким свободным стрежнем катера шли ходко.
– Они вольны теперь… – позавидовал Семен. – Скоро в Макарьеве будут. А тут вот сиди у этого – не кол, не весло, – он кивнул на катер.
Глядя на приближающийся караван, Стрежнев тоже задумался: опять видел он весь, фарватер вплоть до Макарьева, высокий монастырский берег, старые лапы и березы, грачей, музыку, девчонок и молодых капитанов в бравых мичманках…
И накатило опять сожаление о прошлых веснах. Опять обуяла такая тоска, будто с головой накрыло прижимистой осенней волной. «Хоть бы попрощаться сплавать… Не дал. Э-эх, время-времечко… Всему, видно, свое…»
А караван был уже рядом.
– Семен, «пятерка»! Наш!.. Передом-то наш валит… Кто на нем?..
Стрежнев встал на осину и глаз не сводил с катера.
– Хоть бы из рубки показался, что ли, – с болью сказал он. – А ну-ка, сирену! Сигнал дай! Скорее!!
Семен заскочил на катер, включил сирену.
И на «пятерке» услышали, ответно завыли, потом распахнулась дверь, и показался Иван Карпов, снял с головы помятую шкиперку, стал широко махать.
Стрежнев сорвал свою шапку и замахал ему, обрадовался, что катер в надежных руках, у опытного капитана.
А мимо шли другие катера и тоже сигналили Стрежневу, и все махали с весенней легкостью. Вольно трепетали на мачтах новые флаги.
Прошли катера, утихло на реке, и как-то сиротливо, одиноко стало вокруг. Стрежнев не спеша закурил, все думая о своей «пятерке»: «Разве чета она этому! Катер килевой, с фальшбортом… одним словом – озерник! Не случайно он и ведет весь караван, и Карпов на нем тоже не случайно… А ведь мне надо было, мне вести всех! Нет, все ж несправедливо!..» – не мог он простить начальнику.
На берег между тем сходились люди: пришли двое рабочих, мастер по такелажу. Два трактора грохотали куда-то гривой, наверно, тоже сюда.
Подошел главный инженер, а с ним опять Горбов.
Стрежнев удивился, что столько людей заинтересованы в спуске, обрадовался. Но в то же время люднота эта его и стесняла. Он как-то терялся, а Горбов его злил. И Стрежнев побаивался, что сорвется, шуганет его с берега, и опять начнутся; новые дрязги. «А зачем это мне: до пенсии остался всего какой-то месяц. Надо уходить хорошо, тихо. Ведь как бы там ни было, а вроде уж все поналадилось, катер готов, вот осталось только спустить и можно вести в затон, двигатель наладят и там, еще скорее. Главное – спустить. Вот что мне осталось: спустить…»
– Ну, как, Николай Николаевич, – подошел главный инженер, – свой перевоз у нас будет?
– Не знаю, Павел Андреич, – усомнился Стрежнев, – вот как движок… В затон, наверно, придется, ведь все разбито.
– Сделают, сделают, Павел Андреич! – подошел и бодро пообещал Горбов. – Эти ребята, знаете, – орлы!..
Стрежнев поморщился.
А Горбов вдруг кинулся к грохочущим тракторам, замахал им своей каракулевой шапкой, – гнал их к воде.
Главный в это время был под днищем, проверял сварку. А рабочие по распоряжению Горбова тянули уж от тракторов к саням тросы.
«Что он делает?..» – не понимал, растерянно глядел Стрежнев. Он хотел крикнуть, но трактора все заглушили.
Кто-то дернул Стрежнева за рукав – он оглянулся: рядом стоял главный и, улыбаясь, показывал большой палец. «Во!» – сказал он губами и взглядом и кивнул на днище. Стрежнев понял, что он хвалит сварку, однако никак не ответил главному – ни улыбкой, ни жестом – все глядел растерянно на рабочих, которые подводили под сани тросы, на Горбова.
Заметив растерянность на лице Стрежнева, главный сообразил, в чем дело, нагнулся, прокричал ему в ухо:
– Действуй! Николай Николаич!.. Командуй, как думаешь. Мешать не будем!..
Трактористы, увидев, что Горбов с главным пошли в сторону, на гриву, недоумевая высунулись из кабин.
Стрежнев поманил к себе трактористов пальцем. Когда они подошли, крикнул им зло:
– Заглушите к чертовой матери! В ушах больно…
Трактористы сбавили обороты до малых.
Стало почти тихо. Как раз этого и хотел Стрежнев: ему надо было внутренне собраться, все уяснить. Спуск был как бы венцом, всему делу, всему ремонту. Даже в затоне и то часто бывали аварии именно при спуске. А здесь, да с таким катером, с трактористами, – почти мальчишками, которые никогда этого не только не делывали, но и не видывали… Да и сон свой Стрежнев все еще помнил.
– Вот что, ребята, – сказал он, – присядьте… Не на пожар. Сначала давайте поговорим, а то ведь дело едва живо: сани старые, катер гнилой. Не дай бог, утопим! Помаленьку будем. Значит, так…
Стрежнев встал.
– Ты, трелевочник, хватай на тягу, спереди на коротком буксире. И заходи прямо в воду, не бойся – тут полого, мелко… Потом поворачивай вдоль берега, бреди вниз. Только ниже осины не ходи: ярок, кувыркнешься. Гляди, вон на осину… А ты, на бульдозере, заходи с носа и упирай ножом прямо в форштевень. И оба начинай враз, как махну, чтобы сани не выдернуть… Слушай только меня. Я встану вот тут… – Стрежнев отошел от катера, показывал, говорил. – По руке на брата. Твоя, – он поднял одну руку, и другую, – твоя. Машу так – пошел, руку вверх – стоп. Эту или эту – ты или ты… Поняли?
Трактористы кивнули головами, встали.
– А ты, Семен, гляди с той стороны, мне не видать. Если что, маши… Ну, зачаливаем! Подходи…
Трактора вновь заревели. Главный, Горбов и такелажный мастер подошли поближе, но стояли все вместе, видимо, главный не пускал их к катеру: он давно знал Стрежнева, его характер. Знал и надеялся.
Трактора, стреляя синим дымом, натужились, взяли разом. Катер дернулся и медленно пополз кормой к воде. Вот трелевочник уже обмочил гусеницы, бредет вдоль берега, тянет, разворачивает за собой и сани…
«Стоп» – махнул ему Стрежнев, а заднему: «Давай, давай!» Катер макнул винтом воду, но бульдозер, упираясь один не осиливал.
Стрежнев остановил и его.
– Отцепляй! – закричал он переднему. – Заходи с носа, бери тоже в упор…
Семен и рабочие кинулись отцеплять трос, тащили к носу катера обрубок от бревна.
О проекте
О подписке