Утро. Сижу на палубе, курю. Все катера в затоне еще спят. Обросило за ночь спасательные круги, поручни, сами палубы. Остыли машинные отделения. Свежо, чисто. А солнце уже выше березняка, взыгрывает на мели плотва.
– Боба, на вахту! – слышится на наливной барже хриплый голос. Потом кашель, плевок за борт, и вновь, уже чистым голосом:
– Боба!.. Команду слушать!
Черная приземистая дворняга с крепкой примесью таксы протяжно взвизгивает, сладкой утренней зевотой перебивает радостный скул и, помахивая хвостом, бежит от конуры к трапу. Возле трапа она заученно садится на брошенную мешковину, а сама неотрывно глядит вверх, к дверям рубки, на хозяина.
– Молодец, Боба, молодец… – удовлетворенно бормочет тот, спускаясь по трапу на палубу. Некоторое время шкипер ходит возле жилой надстройки, что-то поправляет за пожарным ящиком, мурлычет, а сам косит глазом на собаку, как она исполняет приказание… Но наигранное его равнодушие кончается скоро, он подходит к ней и с радостью достает из залоснившегося кармана кителя кусочек сахару.
– Служи-ить, Боба, служи-ить… Бой, служить! Звать шкипера – Михаил Павлович, а по-затонски – Боцман. Но это не прозвище, а истинная и, пожалуй, главная должность, какая была в его жизни. Смолоду он служил на Балтфлоте, долго был боцманом на крейсере, прошел всю войну, служил и после войны (последние годы уже на берегу) – боцманом на базе флота.
Отдав флоту около тридцати лет лучшей поры своей жизни, вышел в отставку. И вот теперь, будучи уже на военной пенсии, работает шкипером на наливной барже – БН, или бээнке, как мы зовем. В отличие от других шкиперов он всегда ходит в полной форме: в кителе, флотских суконных брюках, фуражку носит тоже форменную, но не речную, помятую шкиперку, а свою прежнюю – с белыми кантами и большой светлой кокардой.
Я долго не попадал на его баржу: незачем было. Все у него шло хорошо, ладно, на собраниях и планерках имя его вспоминали редко. Упомянут так, вскользь, посмеются и – «поехали дальше». Конечно, учить его было нечему: он сам мог кого угодно поучить, как вести сложное, флотское хозяйство. Но в то же время проскальзывал в отношении начальства к нему этакий холодок, а уважение – как бы по необходимости. Сам Боцман живет неприметно: на другие баржи ходит редко, у начальства особо ничего не просит, хотя сам никому ни в чем не отказывает.
Жена его плавает вместе с ним, матросом. Женщинам в караване она рассказывает, что он плохо спит по ночам, особенно в короткие июньские ночи. Ему до сих пор снится война. Он сжимается весь, кричит в маленькой каюте: «Воздух! Ложись!..» Будит своим криком ее, просыпается сам, спрашивает:
– Пива нет? Во рту пересохло…
– Да ты что, какое пиво, с самой весны и не выпивал ведь. Или приснилось?
– Да нет, так… Спи. – А сам надевает сапоги и уходит на палубу.
До побудки на катерах еще не скоро. Я сижу и думаю, что, может, он и сейчас проснулся от собственного крика и вот теперь приходит в себя. «Неужели так долго может сниться война? – думаю я. – Ведь уж тридцать лет прошло». Стараясь постигнуть невозможное, я перевожу все это на себя и с удивлением замечаю, что отдельные картины детства, далекие, забытые сцены вижу во сне снова и снова…
Вчера, встретив меня, попросил Боцман ведро и лом. И я выписал ему этот инвентарь. Чудной он, Боцман, больше ничего и не потребовал: другой бы шкипер не упустил момента…
Проснулся внизу капитан, взревел двигатель, и катер наш отвалил, устремился к запани.
…Лето прошло незаметно. Уже вовсю гуляла по реке осень. К концу близилась навигация. Многие суда были в затоне, готовились к отстою. Погода стояла ясно-морозная, а леса вокруг желтые, будто в благородном теплом свечении. Так же светло и успокоенно было у меня на душе: сплавной план выполнен, навигация заканчивается, а впереди долгая зима. Нет, сначала осень! Наша свободная поздняя осень – время замерзших лесных озер, коньков, подледного лова, твердых, будто залитых цементом, дорог – иди, куда хочешь: легко, сухо! А там октябрьские праздники, отпуска!..
В преддверии этого чудного времени проверяли мы с Толей Осьмушкиным последние наливные суда. Дело в том, что в конце каждой навигации начинала работу ревизионная комиссия по учету топлива. Нынче в эту комиссию входил и я, линейный механик. А Толя Осьмушкин был нашим экономистом на флоту. Вот вдвоем и кочевали мы по берегу затона уже третий день. В первые два замеряли топливо на складе горюче-смазочных материалов, обошли уже и большинство наливных барж. Везде у нас все сходилось, остатки получались небольшие. На наливных баржах тоже дела шли неплохо. И шкипера были довольны, и мы.
Оставалась последняя баржа – Боцмана. Я вспомнил, что за все лето был у него только два раза: вот тогда, когда выписывал ему лом и ведро, и еще раз до этого – рано весной. Это было перед самой навигацией, суда еще стояли в затоне. Боцмана послали тогда на Волгу за топливом для катеров, которым уж пора было отправляться на весновку. Рейс был исключительный, экстренный, так сказать. Ждали мы все Боцмана как самого бога. А его почему-то не было, хотели уж телеграмму посылать, но наутро он заявился.
– Что долго? – спросил я его, выйдя на берег.
– А мог бы и еще неделю не прийти.
Я усмехнулся ему в ответ, представляя, какой бы поднялся переполох на реке: не вышедшие из затона катера могли сорвать весь весенний сплав. Сказал ему об этом, стал спрашивать, что случилось. Однако говорить с ним оказалось невозможно: был он какой-то разбитый, злой, грозился, что больше вообще в такой рейс не пойдет, пусть даже с баржи снимают.
На другой день, когда сидел я в малярке у Василия, зашел туда Боцман с грудой спасательных кругов на спине. Я удивился: круги были покрашены наполовину, и никаких надписей на них не значилось.
– Как же это так вышло? – спросил я, по очереди глядя то на Василия, то на Боцмана.
– Сам я красил… Там, на Волге, – нехотя ответил Боцман. Из-за этих кругов и держали… Все не подписано.
– А зачем сюда принес?.. – сказал Василий. – Пойдем на баржу, там буду писать. И высохнет быстрее.
Василий забрал кисти, краску, а мы поделили круги, и все трое отправились на баржу.
Пока Василий выписывал на кругах и пожарных ведрах «БН-25 УСК», что означает «Баржа наливная № 25 Унженской сплавной конторы», Боцман, поотойдя немного, рассказал мне свою ледовую одиссею.
– Пришел я туда чин чином. Документы оформил быстро, захожу на баржу, а тут дядя сидит. Пожарник.
– Чего, – говорю, – скучаешь?
– Почему пожарный щит не подписан? И ящик тоже? Лома на щите нет, ведра не хватает… Буквы на кругах… тоже стерлись.
– Я не художник, рисовать не умею. А круги – не твое дело, – говорю ему, – меня судоинспектор пропустил.
– Как хочешь, акт составлю, не выпушу.
– Составляй… Тебе и влетит за задержку судна. Ведь весь флот без топлива оставишь!
– Мое дело малое… Могу еще инспектора Регистра позвать, – он как раз у нас на базе.
– Ты меня в воду не толкай – я могу и посуху пройти.
Ну, что ты с дураком будешь делать! Судоинспектор меня пропустил, объяснил я ему, а этот дурачок привязался. Будто непонятно, что и щит и ящик – мои, если на моей барже они. Загорелось ему – «подписывай!» Краска у меня была, но только красная, а белил – ни грамма. Ладно, закрасил я ей. Вот он приходит утром, а у меня все как огонь горит!
– А надписи?
– А как я тебе буду писать по мокрой-то краске? – расплывется!.. Ждать надо, когда высохнет.
– Жди. Лома, значит, нет? И ведра одного тоже не хватает…
Зло меня взяло… Ладно, ведро покрасил я свое, питьевое, а лом утопил еще в прошлом году, где его на раз возьмешь? – Боцман усмехнулся. – Палку выстрогал хорошо-о так сделал! Краской замазал и – на щит. К щиту гвоздями еще прибил для «тяжести». Неужели, думаю, снимать будет, мараться в краске-то?.. Не заметил. А ходить – ходит, ждет, когда все подпишу. Ну, думаю, этого-то ты от меня не дождешься: я сам себе не враг, моим почерком только на уборных писать да и то по ночам… А тут и погода – туман, дождь – не потрафляет ему, а все – мне. Надоело, видно, отвязался.
Посмеялись мы тогда все вместе, сидя на палубе, подивились на Боцмана, и я ушел, оставив их с Василием вдвоем.
Теперь, приближаясь к барже Боцмана, я вспомнил ту весеннюю историю и подумал, что такой кого хочешь вокруг пальца обведет. «Надо с ним будет поосторожнее, с этим Боцманом…»
– Боба, ко мне! – крикнул Боцман, увидев нас, подходящих к трапу. – Свои, свои… На – кусочек. Иди на место!
– Ревизия, учет топлива, – объявил я официальным тоном, поднявшись на палубу.
– Давайте, давайте… – сказал Боцман, как будто даже с радостью. – Замеряйте, все ваше. На барже не курить, знаете, наверно. А так – замеряйте. Вот рейка, таблица танков у меня в каюте. Замеряйте, высчитывайте… Только не советую, я вам и без замеров точно скажу.
– Почему?
– Я не вор, – сказал он обиженно. – А захочу украсть, так возьму сколь надо… Еще спасибо скажете.
Мы поглядели с Осьмушкиным друг на друга и молча начали замеры. Записали показания уровней в танках (что-то много топлива было в них), пошли греться.
– Ты что, недавно заправлялся? – спросил я. Почти вся баржа полная, ничего не выбрано, по осадке и то видно.
– Летом… – нехотя ответил Боцман и достал нам документацию: схему и нумерацию танков баржи, таблицу их емкостей на разных уровнях налива, все требования, по которым выдавал топливо. Осьмушкин записывал все это в свою тетрадь. Взяли журнал выдачи топлива, стали подсчитывать, сверять…
– Да у тебя ж излишки большие! Откуда?..
– Хы… Откуда… А куда они денутся?
– Но у других нет… У одного недостача даже.
– Недоста-ача… – усмехнулся он. – Вон река-то – сливай сколь хошь, будет тебе любая норма, любая недостача…
Я опять вспомнил его весеннюю канитель с пожарником и стал думать, не замышляет ли он чего и теперь.
Боцман был спокоен, скорее даже – печален, обиженно отвернувшись, глядел в окно, покуривал, ждал, когда мы тут все подсчитаем. Его как будто и не интересовали эти подсчеты.
Мы пересчитали все еще раз – ошибки не было.
– Как же все это так получается? – спросил я вслух скорее самого себя, а не Осьмушкина или Боцмана.
– А так и получается, – как давно и хорошо усвоенное начал Боцман. – Катер работает три часа, а по судовому журналу пишут – пять, потому что мастер, у которого работает капитан, ставит ему полную смену, чтоб и заработал тот побольше да и простоя не было, за простои-то теперь стригут… А в следующий раз и вообще катеров не дадут… Ну, дадут один вместо трех-то. Начальники ушлые нынче, понимают все это, им план надо, премию… А капитану тоже премию надо и за выработку почасовую, и за экономию топлива… А где он все это возьмет? Движок не работал, так топливо-то в баке не тронутое, а по часам заправляться уж пора… Вот и бежит с половинным баком к барже… У всех излишки получаются – и у капитанов, и у нас. А где они? В реке… Ночью-то не видно – лей да лей. А я не хочу, что есть – то и есть. И реке, и рыбе я не враг. Лучше вон в колхоз отдать, чем реку травить.
Это была новость, в которую не хотелось верить. Мы сидели с Осьмушкиным молча, глядели друг на друга будто глухонемые. Что-то страшное надвигалось на нас с этими словами Боцмана. Оба почувствовали это и как бы готовились, привыкали. Оба, что называется, были молодыми специалистами и понимали, что всех скрытых пружин производства пока еще не постигли. И вот три главные силы флота: плавсоставская, техническая и экономическая, то есть как раз все мы, сидевшие в каюте у Боцмана, столкнулись лицом к лицу. Кто первый отведет глаза? Я сидел и думал, какую чудовищную «операцию» творили мы на реке из года в год. Все – механики, капитаны, шкипера, мастера, техноруки, бухгалтеры – по-разному, но подгоняли передачу и расход топлива под норму, изводили на все это множество бумаг за множеством подписей и печатей. Тонны пересчитывались в рубли, в проценты, плановые цифры сверялись с прошлогодними нормами, бумаги пересылались из конторы в контору, уходили от источников все дальше и постепенно теряли живую суть речных вахт, рабочих смен. Там, в главных конторах, никто уже не видел за этими цифрами хитростей капитанов, мастеров… Все «честно» боролись за «экономию», за план. Потом за все это получали премии. Получали их и в нашем транспортном участке, и в главной сплавной конторе, и в тресте получали… Премию за преступление. Я похолодел, вообразив все это. Нет, в каюте Боцмана вопрос этот нам было не решить! Большой это был вопрос, сложный.
– Пошли? – спросил я Осьмушкина.
Он молча, неловко сгреб со стола бумаги к себе в портфель, забрав даже документацию Боцмана, на что тот сказал: «Мои-то отдай…» Извинившись, Осьмушкин: выложил чужое и не в силах справиться со смущением поспешил к выходу.
В конторе нам делать было уже нечего, рабочий день кончался, и мы пошли прямо к себе, в общежитие.
– Ты знаешь, какой хай будет!.. – говорил Осьмушкин, возбужденно бегая по комнате и роняя стулья. Он поправлял очки и не мог остановиться. – Это же весь плановый отдел, всю бухгалтерию на ноги поднимем! И капитаны все на дыбы встанут! Механики, мастера!.. О-о-о!.. Мы, с тобой будем как враги всем, из-за одного какого-то Боцмана!
– Тебя с работы снимут еще…
– Могут… «Причина» найдется. Слушай, ведь уж приказ заготовлен к октябрьским, проект приказа видел – благодарности, премии… Есть и за экономию топлива. Все к черту полетит!
– Давай составлять акт?
– Не знаю… Давай еще раз пересчитаем по каждой барже и будем думать.
Мы снова взялись за дело. Оба тогда заочно учились, в институте: Осьмушкин – на экономическом факультете, я – на механическом, поэтому дело с топливом у нас было вроде практики. Недоверяя таблицам Боцмана, я вычислил объем танков даже с применением интегралов.
Нет, ни мы не ошиблись, ни Боцман. Мы, конечно, могли бы еще что-то придумать, сгладить, но обоим (я видел это и по Осьмушкину) было тревожно, не по себе как-то, как бывает, когда чувствуешь спиной взгляд сильного человека.
Повздыхав, мы наконец составили акт, который больше походил на приговор, и легли, будто гору свалили с плеч. Но на самом деле гора эта должна была обрушиться на нас только завтра.
– А, может, не стоит? – снова спросил Осьмушкин, когда я ему только что было позавидовал, как быстро уснул он. Но какой там сон! Мы лежали, ворочались, время от времени спрашивали о чем-нибудь друг друга. Наконец Осьмушкин не выдержал, встал, снова уселся за стол.
Я понимал его: главный удар должен был выдержать он как помощник экономиста. Мне было, конечно, проще. Как-то надо было поддержать его, подбодрить, что ли…
– Слушай, брось! – сказал я. – Давай выпьем?
– Чего?..
– У меня есть, в запасе держал… С концом ревизии и планировал, а тут забыл…
Я достал бутылку, присел к столу и пригласил его широким жестом:
– Прошу к столу, мистер Осьмушкин, – сказал я шутливо, настраивая его на более веселый лад.
Шел третий час ночи.
– Ну, полный вперед под флагом Балтики! – торжественно вознес я стакан. – Иначе не быть тебе министром финансов!
– А, давай!.. – не выдержал напора Осьмушкин. – Первый салют в честь Октябрьской революции! Громом падет он на головы наших чиновников…
В четвертом часу мы станцевали невообразимое танго и легли.
А утром оба опоздали на работу. Косо посмотрели на нас сослуживцы.
– Вам что, премии к октябрьским не надо? – язвительно спросила бухгалтер Альбина Егоровна.
– А и вам, пожалуй, не будет! – отчаянно, как в ледяную воду ступил, ответил Осьмушкин. Он достал бумаги и молча разложил их перед ней.
Через, полчаса в конторе началось решительное движение: Стучали счеты, хрипел арифмометр, хлопали двери… Баржа и имя Боцмана склонялись во всех падежах. Кто-то говорил, что давно надо было его уволить, другие, наоборот, защищали. Нас с Осьмушкиным как будто даже забыли за скандальной фигурой Боцмана. Однако ненадолго. Уже на другой день Осьмушкин был командирован в другие сплавные конторы и участки, чтобы проверить, сличить почасовую работу сплавных бригад и катеров, находившихся у них летом в эксплуатации. Не забыли и меня – послали проверять топлива на остальных баржах, которые должны были зимовать вдали от затона.
Так что выезжали из родного поселка мы с Осьмушкиным опять вместе и даже рады были этому: разбирательство и шумиха вокруг Боцмана должны были отбушевать без нас.
Воодушевленный Осьмушкин, кропотливо перебирая бумаги в разных конторах, нашел немало расхождений в нарядах, табелях и рейсовых приказах по катерам. Когда он вернулся в нашу контору, тревожная волна, которая зародилась в каюте Боцмана, поднялась с новой силой.
Бумажный шорох пошел вплоть до треста. Ясное дело, приказ о премии был пересмотрен: были выявлены даже поддельные требования. Появились новые приказы – с выговорами, взысканиями…
Не стану описывать всего, скажу только, что Альбина Егоровна похудела и перестала здороваться с Осьмушкиным.
Помирились они уже весной, а точнее – 8 Марта нового года. К этому времени Осьмушкин был уже назначен старшим экономистом нашей конторы.
А Боцман? А что Боцман… Сначала ему предложили оставить производство, потом – перейти работать на берег – заведовать складом горюче-смазочных материалов… Однако он от всего отказался, до сих пор плавает на своей барже вместе со своей собакой.
Новой весной я заходил к нему, посидели мы в каюте, поговорили.
– Что на берег-то не пошел? – спросил я его. – Спокойнее было бы, и для здоровья лучше. А здесь солярка, бензин… Голова от всего этого болит, на зубы, говорят, влияет…
– А у меня их нет, – усмехнулся он.
– Ну?.. я думал, у тебя свои такие хорошие.
– Немец выбил… Прикладом.
– И ушел?
– Кто?
– Немец-то?
– Ну да-а!.. Я его кинжалом прирезал, тяжелый был… В рукопашную дрались. Они нас боялись, черных – моряков, значит…
Он звал меня тогда остаться у него до ночи, а потом поехать рыбачить.
– На удочку, что ли? – спросил я его.
– Ну да-а!… Мальчишка я, баловаться-то?
– А рыбинспектора не боишься? – спросил я его. – Сеть вон у тебя валяется на пожарном ящике.
– А чего мне бояться-то, у меня ведь взрывчатки нет. А на уху-то себе всегда поймаю: я на воде живу. Был он у меня, рыбинспектор, придираться начал за эту сеть. А я ему сказал: «Надо, так бери – она не моя, все равно вся в дырах». У меня и в трюме еще этих сетей полно валяется, лежат без пользы.
– Зачем держишь тогда?
– А куда их девать-то? Я каждой весной, как в рейс ухожу, крючков понаделаю, да за борт на тросике брошу. Бывает, не одну штуку загребешь этих сетей, пока плывешь. Всю реку ведь перегораживают!.. А рыба по воздуху летать еще не умеет. Как она пойдет? Ей на нерест надо весной-то… А он ко мне ходит, проверяет. Я рыбе не враг. А они вон как ставят нынче – на судовом ходу даже. Утопят поглубже, и ладно…
И опять я смотрел на него с удивлением и радостью. Нет, не дождался я тогда вечера, не узнал, как он ловит рыбу. Потом раза два встречались мы с ним еще: то у караванки, то на дороге к мастерским. Он при этих встречах снова звал меня к себе и рыбачить опять приглашал. Но я никак не удосуживался в суете, в вечных хлопотах навигационной жизни. Откладывал все, тянул, пока не подкатила новая зима.
Так и. осталась его рыбалка для меня тайной. А может, и не было никакой тайны, а просто хотелось ему опять поделиться какой-то болью, поговорить по душам…
О проекте
О подписке