Вадим Юрятин
Дональды

«Дональды»

Рука цыганки извлекает из сказочно-пестрого нутра своего три продолговатых предмета, я хватаю их, зажимаю в ладони и начинаю бег. Краем глаза вижу своего противника, который пытается меня настигнуть. Ныряю в подземный переход, мелькаю меж чьих-то пальто. Мой друг топочет рядом, тяжело дыша ртом, а преследователь, кажется, отстал. Мы надеемся отдышаться на остановке, но вот подходит троллейбус, и толпа, едва дождавшись открытия дверей, штурмует транспорт. Две жвачки я прячу в карман, а третью разворачиваю, несмотря на неудобства. Одновременно и жую, и вглядываюсь в картинку. Рядом жует и вглядывается мой друг. Через пару секунд мы одновременно поворачиваем головы друг к другу: «Что там у тебя?»

Впервые я увидел иностранную жевательную резинку за два года до конца перестройки. Из-под щелей обветшалого железного занавеса задувал тогда к нам ветерок, которому удавалось занести с собой то видеокассеты, то джинсы, то еще какое-то барахло, которого так не хватало, а тогда не хватало решительно всего. Но нам, последнему поколению советских пионеров, важнее было, что сквознячок тот западный, позднеперестройский, для кого-то ставший впоследствии ветром перемен, для кого-то – ураганом, разрушившим великую страну, притащил к нам, в уныло-серо-зеленый провинциальный город, жвачки.

Они были двух видов: сирийские «Дональды» по рублю и турецкие «Турбо» по полтора. Продавались, конечно, и наши, отечественные, аналоги вкупе с какими-то вариантами из стран соцлагеря, но «Дональдам» они проигрывали совершенно. Дело тут даже не во вкусе, хотя, конечно же, «вражеские» жвачки чудесно пахли и таяли во рту непревзойденно, а в том, что… Много всего. Ну вот хотя бы внешний вид: наши, социалистические, жвачки представляли собой безликую продолговатую коробочку, в которой помещалось, помнится, пять засахаренных пластинок, завернутых в также совершенно безликую обертку: с одной стороны – серебристая фольга, а с другой – белая бумага. Западные же (впрочем, какие же они западные, сказал ведь, что турецко-сирийские, а это в чистом виде Восток; да ладно, чего цепляться к словам, тогда все чужое было западным) жвачки, мало того что продавались в красочной упаковке с Дональдом Даком или, в случае с «Турбо», гоночной машинкой, внутри себя они вмещали еще и чудо чудное – вкладыш. Жевались «Дональды» долго, так что даже после ночного перерыва, пережив период окаменелости на столике или, как в моем случае, на крышке пианино, на следующий день были вполне себе работоспособны, постепенно размягчаясь во рту обладателя, бесконечно меняя форму и даже надуваясь в пузыри, не в пример отечественным конкурентам, которые через пару часов использования начинали рваться, мутировать, разлагаться и напоминать в конце своего жизненного пути обмотанных бинтами мумий из фильмов ужасов, которые тогда вовсю уже крутили в видеосалонах. Впрочем, вкус, запах, даже вожделенный вкладыш – это, думается, не главное. Что-то было еще в них, этих «Дональдах» дурацких, что заставляло нас, двенадцатилетних мальчишек, в далеком 1989 году, не сделав домашнего задания, не поев даже и вообще наплевав на все, сразу после школы мчаться через весь город к центральному колхозному рынку, где на заветном пятачке перед входом темноглазые, замотанные со всех сторон в пуховые платки цыганки торговали ими.

Почему цыганки? Откуда они их брали? Понятно, что чистая контрабанда и нарушение всех советских законов, но торговок никто не трогал, суровые милиционеры демонстративно не появлялись поблизости, так что тетеньки эти, или, как пацаны у нас говорили, тёханы (вот ведь слово! А мужская половина человечества именовалась, соответственно, дяханы.), вели свой бизнес спокойно. Неспокойно было нам, обычно двум-трем мальчикам, отправлявшимся в поход за «Дональдами». Одно дело – купить жвачку и совсем другое – ее сохранить, чему старались помешать крутившиеся здесь же, невдалеке от пятачка, подростки. Их было не то чтобы много, но они точно превосходили нас возрастом и силой. Как только сделка купли-продажи совершалась, и цыганская рука, вынырнувшая откуда-то из-под цветастых платков, втискивала в твою вожделеющую руку долгожданный прямоугольничек, они, эти злые и жестокие парни, пытались, окружив нас, отобрать жвачку силой. Мы не давались, сопротивляясь как только могли, только что, собственно, мы могли? Лучший способ сохранить свое сокровище – бежать, и мы бежали. Самые опытные покупатели начинали сверкать пятками, не мешкая ни мгновения, сразу же после обретения желаемого, это чем-то напоминало бег спринтеров, передающих друг другу эстафетную палочку. В руках была, конечно, не палочка, а «Дональд» или несколько «Дональдов». Ветер, крики негодяев за спиной, мелькание огней, подземный переход, еще немного, вот здесь конец маршрута – троллейбусная остановка. Тут злые подростки уже не решались к нам подкатить, вокруг были еще более злые советские люди, пытавшиеся втиснуться в скрипящие двери общественного транспорта, – значит, мы спасены!

Расплющенные пассажирами, придавленные к поручням, стеклам, каким-то коробкам, с рынка всегда что-то везли в коробках, мальчишки ехали домой. Охота удалась, мы предвкушали пиршество.

Рубль, который мы тратили на «Дональд», обычно формировался из несъеденного школьного столовского обеда, неотъемлемой частью которого была капуста, совершенно перетушенная до состояния повидла, правда, горького и к тому же противно коричневого цвета (не решусь сказать, на что это походило внешне), еще переваренные яйца с темно-синими желтками (вот подумал, что тогда, скорее уж, синька́ми), а также слипшиеся в склизкий улиточный комок макароны и еще всякое такое. Родителям эта традиционная школьно-советская трапеза обходилась в рупь двадцать в неделю, то есть по двадцать копеек в день, или в пять целковых сразу за весь месяц. Деньги передавались чадам, то бишь нам, ну а мы голодали и копили. Получается, что «Дональд» обходился нам в пять несъеденных обедов, а «Турбо» – вообще в семь с половиной.

Да что там обеды! На рубль можно было целых десять раз сходить на мультик «Ну, погоди!», тридцать три раза сгонять туда-сюда по городу на гремящем трамвае и столько же раз выпить газировки с сиропом из автомата (да еще бы и одна копейка осталась на стакан без сиропа), съесть пять чудесных пломбиров, купить кучу пулек в тире (не помню, сколько они стоили, вроде две копейки за выстрел), можно было сгонять в парк Горького и прокатиться там несколько раз на каруселях, но вместо всего этого мы почему-то пускались в опасное путешествие с цыганками, злыми подростками и расплющенностью тел в троллейбусе. Мы лишали себя стольких удовольствий ради одного рублевого «Дональда», который, кстати, если уж продолжать сравнительную математику цен, стоил, получается, в десять раз дороже одной нашей, «красной», жевательной пластинки, это которая, помните, я говорил, рвалась быстро и продавалась по пятьдесят копеек пачка.

А по одному «Дональду» мы, вообще-то, почти никогда и не брали. Если уж гулять, то по полной, мы ж русские, хоть и пионеры! Да и стоила бы вся эта кутерьма с беготней одной жвачки? Так что отвесьте мне, пожалуйста, дорогая цыганочка, пару «Турб» и три «Дональда»!

Восторг, который охватывал нас после того, как разворачивалась обертка, не сравним был ни с чем! О, этот запах, о, вкус этот незабвенный! Закрываю глаза и исхожу слюной через тридцать почти лет. Некоторые, конечно, не выдерживали, дети все же, и к пиршеству приступали немедленно, здесь же, посреди локтей и «следующая-остановка-улица-ленина-проходим-не-задерживаемся-двери-закрываются», но большая часть держалась. Так и шли, стиснув кулаки, пока не пересекали порог дома. Лучше, кстати, пересекать его так же, как и ехали, – всем вместе, чтобы заценить у друга вкладыш.

Вкладыш! Кадр из диснеевского мультика, где утенок, или мышонок, или еще какой-то зверь смешнючий чего-то делали свое мультяшное, мини-сценка из приключений неизвестных нам в то время героев. Рисунок, перегнутый пополам изображением внутрь. Стоишь в наполовину снятых ботинках в прихожей у друга со ртом, набитым белой сладкой рельсой, и то к себе заглянешь во свежераскрытый вкладыш, то к нему. А потом можно было вторую развернуть, третью, но не жевать пока, нет, а только лишь вкладыш позырить. Приходить домой надо было, конечно, до появления наших родителей, чтобы не нарваться, чтобы не пришлось объясняться, откуда, да зачем, да куда потратил. Матери наши работали обычно с девяти утра до шести вечера в том, что позднее будут именовать офисами, а отцам было сложнее: они обычно вкалывали посменно, так что график поездок за «Дональдами» надо было планировать заранее.

«Пионерская зорька» из радиоточки с утра, во время завтрака, и «Пионерская правда» со своих страниц уже ближе к вечеру, после уроков, сообщали нам о пресмыкательском поведении гамщиков, наших сверстников из Москвы и Ленинграда, которые, презрев достоинство советского человека, выпрашивали бабл гамы (потому и гамщики), то есть жевательные резинки, у пребывавших в СССР иностранцев. А мы ведь так не должны! Мы же с вами, товарищи, хоть и маленькие, но граждане, мы же все несем в себе частичку нашей Родины!

Послушав «Зорьку» и полистав «Правду», мы делали выводы: надо искать иностранцев. Советские СМИ вообще приучали к двойной морали и вранью с самого детства.

Решить-то мы решили, да только где ж их было взять, иностранцев этих чертовых, в нашем закрытом городе, сплошь состоявшем из промзон, в которых тысячи людей производили пушки, снаряды, торпеды, танки и еще что-то такое, из-за чего моего отца, да и всех отцов моих одноклассников, они ведь тоже работали в каких-то наглухо секретных цехах, не пускали отдохнуть по-человечески на юг, дескать, граница государственная рядом. Так и представляю себе караван из надувных лодок, в которых наши отцы гребут из Одессы в сторону Турции.

Отвлекаясь немного, чтобы закончить тему, расскажу как анекдот, что родителя моего почему-то, несмотря на строгую закрытость южно-морского направления, тем не менее охотно выпускали в Западную Украину, где он потреблял, как сам говорил тогда, полезные воды Трускавца и рассматривал древние улочки Львова. Сейчас-то я понимаю, конечно, чего он там потреблял и рассматривал, ну да ладно. Отец приезжал с родины своих предков довольный и загорелый, а подвыпив, распространял в нашей коммуналке идеологию УПА и вставлял в речь забавные славянские словечки, которыми когда-то размовлял мой дед. Так вот, завершая отступление: получается, что возможность бежать из Закарпатья советская власть своим крепостным, приписанным к заводам, давала, видимо, понимая, что бежать оттуда все равно придется в соседний концлагерь, польский или чехословацкий.

Обсудив в нашем кругу новости пионерских СМИ, мы, в общем-то небезосновательно, решили, что иностранцы должны были водиться где-то в самом центре города, а именно: или около высотки – здания обкома, или у располагавшегося рядом Дома политпросвещения. Каких-либо конкретных планов мы не разрабатывали, что делать в случае внезапного появления требуемого иностранца, не знали, полагая, что разберемся на месте. Все-таки авось – это наше, родное с младых, так сказать, ногтей. Несколько раз мы приезжали к означенным объектам архитектуры, бродили небольшой компанией по площади в центре города в тщетной надежде услышать нерусскую речь. Но никаких иностранцев в наших краях, повторюсь, не водилось. Стать гамщиками – ловцами халявы – нам не удалось.

Ветерок тем временем стал задувать сильнее, уже слышен был свист из всех щелей. На уроках политинформации, были в СССР такие специальные, для детей, еженедельные пятнадцатиминутки ненависти, мы еще бормочем про то, что румынский народ в очередной раз проголосовал за Чаушеску, что руководство нашей страны последовательно выступает за сокращение ядерного потенциала, а на переменках уже вовсю пересказываем злобные реплики родителей про власть, съезд и талоны.

Еще мы меняемся вкладышами.

Вкладыши были нашей детской валютой. На них можно было купить, а точнее обменять, все. На один вкладыш можно было выменять пару шариков для пинг-понга или батарейку, а на несколько редких вкладышей – уже и целый фонарик. Бойкая торговля вкладышами процветала, формируя капиталы, бережно хранимые в металлических коробках из-под конфет.

Ко всему прочему, вкладыш можно было выиграть. Игра так и называлась – «Во вкладыши». Играли обычно вдвоем, хотя бывали и исключения. Правила такие: берешь вкладыш, переворачиваешь его лицевой стороной (мультяшкой) вниз и бьешь по нему ладонью, стараясь перевернуть. Если перевернул, а соперник твой – нет, ты приобретал право на второй, решающий, удар. Так же кладешь, только уже не один, а два вкладыша, свой – сверху, чужой – снизу, и снова бьешь. Перевернул оба – вкладыши твои. Боже мой, какие это были битвы! Состояния создавались и проигрывались в течение десяти отведенных нам минут на партах, а то и просто на подоконниках в коридорах. Как и во всякой игре, здесь важна тренировка, поэтому мы проводили время в бесконечных войнах сами с собой. Парты сотрясались от ударов ладоней, вкладыши летели вверх и красиво переворачивались, словно порхая крыльями в воздухе.

Во время длинных январских каникул в новом 1990 году в районном нашем кинотеатре для школьников устроили показ диснеевских мультиков. Сначала нам, детям, битком набившим зал в ожидании показа, что-то долго и нудно рассказывала какая-то женщина, наверное, сотрудница районо или чего-то там культурно-массового. Что говорила она, не помню, затуманился взор со временем, оперативная память мозга выкинула ненужные файлы из моей головы. Наверное, там, в речи культмассовой тетеньки, было про Уолта, в нашей стране именуемого Диснеем, хотя правильно-то, конечно, Дизни, про его труды, среди которых на первом месте – мультики, а на втором – борьба с коммунизмом. Мы не слушали. Зал гудел, несмотря на цыканье учителей, все ждали, когда же погаснет свет и зажужжит тихонько мотор кинопроектора. Черно-белые Дональд, Микки-Маус, Гуфи и их друзья забавно прыгали, игрались и пищали, цветные гномы хоронили Белоснежку, мы смотрели истории, предназначавшиеся поколениям наших отцов.

Отцы тем временем становились все злее, в их разговорах звучало слово «конверсия», в их глазах виднелись усталость и страх перед будущим. Матерей начали сокращать из серых, ненужных контор с плановыми отделами и этажерками, заполненными цветами в горшках.

Кто-то из старших классов пустил слух, что «Дональды»-де можно спокойно купить в Доме офицеров. Дескать, дурачье вы, малышня, по рынкам бегаете за цыганками, а нормальные-то люди давно уже «Дональды» в цивильных местах покупают без всяких проблем. Где? Где этот Дом офицеров?! Как пробраться в твои райские кущи, где продадут нам, красногалстучным, волшебные кусочки сладкого каучука?!!

В тридцатиградусный мороз мы тащимся в холодном трамвае, да еще и с пересадкой, находим нужный дом и с трудом открываем тяжелую дверь. Бродим по коридорам и залам, обращаемся к ничего не знающим вахтершам. Те гонят нас прочь, с верхних этажей на нижние, из залов в коридоры, пока не выгоняют совсем вон, обратно в морозный вечер, где пар изо рта и машина снегоуборочная крутит свою круглую мохнатую щетку.

Дурни вы, дурни! Малолетки вы, малолетки! Говорят же вам, в кафе надо идти! А вы, конечно, поперлись черт-те куда.

И вот мы снова едем, опять следы мини-человечков на обмороженной слюде трамвайных стекол, опять беготня по этажам от злых вахтерш и каких-то к ним прилепившихся сторожей. Опять, в общем, облом: нет ни кафе, ни «Дональдов».

«Да я же вам говорил, что в кафе около Дома офицеров! Идиоты! ОКОЛО, а не В!»

В третью поездку узнали мы, что кончились «Дональды», были, но кончились, раньше надо было приезжать. Не судьба. Кстати, а куда там делся Чаушеску из политинформации?

Незадолго до сокращения с работы матери выделяют долю в четырехкомнатной квартире, которую мы, объединившись с другими совладельцами, размениваем и въезжаем в маленькую, старую, убогую, но свою двухкомнатную хрущевку. У меня появляется своя комната и тумбочка, в которой я храню уже довольно увесистую пачку вкладышей от «Дональдов». Значит, можно, уединившись, перебирать и подолгу, словно Скупой рыцарь, рассматривать свои сокровища.

Весной 90-го около нашей школы открыли «комок», так в те годы, весьма недолго, называли коммерческие магазины, использовав то же наименование, ранее, в 60–70-е годы, относившееся к магазинам комиссионным. Молнией проносится по коридорам новость: «Дональды» в этом комке можно купить по цене 91 копейка за штуку. Просто так! То есть без всяких цыган и унижений. Приносишь свой кровный рубль, отдаешь его продавщице, а она тебе, мало того, что «Дональд» вручает, так еще и 9 копеек сдачи. Невероятно! Цена, впрочем, стала вскоре расти, а денег на обеды нам давали все реже.

1991 год начался с показа «Утиных историй» на советском телевидении. По воскресеньям на полтора часа улицы нашего города пустели, семьи объединялись ради совместного просмотра приключений трех забавных утят и их капиталиста дяди. Был там и Дональд, правда, какой-то не совсем такой, как во вкладышах, какой-то одновременно подурневший, поглупевший и помолодевший что ли. Появлялся в мультфильмах он нечасто, да и то только, чтобы попасть в какую-нибудь нелепую ситуацию. Пусть и такой, но это был он, Дональд, теперь еженедельно приходивший в наши пропахшие дихлофосом квартиры.

Комков становилось все больше, а денег – все меньше. Помню, как летом 91-го я колесил на своем велосипеде по городу в поисках хлеба, а наткнулся на табачный бунт. Бунтовали наши отцы, отчаявшиеся прокормить детей и уволенных жен, бунтовали, требуя от обреченной уже власти хотя бы сигарет, чтоб не так тошно было. Бунтовали на центральной площади города, там, где за каких-то пару лет до того их дети наивно рассчитывали встретить сердобольных иностранцев. Сигареты меня не интересовали, мама отправила меня с заданием найти «хоть буханочку», но купить мне тогда удалось лишь печенье. По дороге встретил парней из параллельного класса. Им повезло, отстояв приличную очередь, «оторвать» по паре батонов «на рыло». Перепродать мне хотя бы один из четырех отказались. А обменять? На вкладыши от «Дональдов»?! Конечно!!! Что ж, пришло, значит, мое время возвращать долги родителям. Счастливый, еду домой. На обратном пути опять примечаю толпу. Опять, что ли, бунт? Нет, это наши советские люди штурмуют книжный магазин, в котором продают книгу с загадочными символами M&M на обложке.

Вот пишу это и почему-то стыжусь. Чего? Того, что деньги на «Дональды» тратил, а не на отраву столовскую? Да лучше жвачку было жевать, чем синие желтки заедать слипшейся лапшой! Нет, тут другое. Не за себя мне стыдно. Стыдно и жалко. Жалею я их, наших отцов, несчастное поколение конца сороковых – начала пятидесятых, сорок лет ничего в жизни не видевших, а в итоге, в большинстве своем, ни к чему не успевших. Если каждый из нас несет в себе частичку Родины, как учила нас «Правда-Зорька», то попрошу я у вас от себя, частички малой, прощение. За коммуналки, хрущебы, дихлофос, пьянство ваше, болезни, очереди, дефицит всего, за то, что моря никогда не видели, за то, что в детстве мультики про Дональда не смотрели, – за все, в общем, простите меня.