9

Вождь куров косы – Карвейт, оказался действительно очень высоким. Может, это было бы и не так заметно в другом народе, но среди малорослых и щуплых соплеменников он казался скалой. Сходство с каменной глыбой придавало ему и массивное грубое телосложение. Круглая турья голова по-бычьи без шеи сидела на квадратном туловище, утопая неровно заросшим подбородком в плохо оформленной груде мышц.

Несмотря на устрашающие размеры и сонное простодушие маленьких глаз, Карвейт обладал острым умом. В сочетании с невероятной физической силой, это помогло ему стать единоличным хозяином косы. Конечно, он вынужден был подчиняться указам Кривы, но к своим колдунам относился с презрением. Легко менял богов и идолов, и был счастлив оттого, что пруссы, не признавая в курах равных себе, не требовали от них и строгого подчинения собственным уставам.

Сейчас Карвейт заставил весь свой народец молиться большой развесистой липе, под сенью которой, как он считал, обитала богиня Лайма³⁰. У Карвейта было две жены, но, ни одна еще так и не родила ему ребенка. А какой-то старик, странным образом появившийся весной в деревне вождя, напророчил Карвейту, что через год усердных молитв богине красоты у него будет прибавление в семействе. Карвейт тут же объявил Лайму главным божеством куров и стал носить к липе жертвы. За этим занятием вождя и застал Дилинг.

Убедившись в том, что с Карвейтом нет никого из пруссов, Дилинг дождался конца церемонии жертвоприношения и вышел из зарослей облепихи.

– Я пришел передать тебе пожелание удачной охоты от Бьорна из Твангсте, Карвейт, – сказал Дилинг.

– Пусть боги хранят и Бьорна, – ответил Карвейт, приглядываясь к Дилингу. – Он славный воин и верный друг. А ты ему кем приходишься?

– Родственником.

– Но говоришь ты, как варм…

– Мы дальние родственники по линии матери.

– Хорошо, – кивнул Карвейт. – Больше Бьорн ничего не передавал?

– Кажется, нет.

Сонные глазки вождя стали еще скучнее, и он повернулся, собираясь уйти.

– Ах, да! – сказал Дилинг. – Бьорн просил напомнить тебе о том шраме, что у тебя под левой лопаткой.

Карвейт быстро обернулся и пристальней посмотрел на Дилинга.

– А ты, видать, крепкий парень, – сказал он. – Я отдам тебе свой меч, если окажется, что у тебя нет слепого друга.

– Твой меч останется при тебе.

– Но мне нет дела до твоих друзей.

– Бьорн мне так и сказал.

– Хорошо, – повторил Карвейт. – В моей деревне вы будете чувствовать себя так же, как у Бьорна. Но вы должны понимать, если явятся самбы, я не смогу вас защитить.

– Я знаю,– сказал Дилинг. – Нам этого и не нужно.

– Чего же ты хочешь?

– Проводи нас к той вайделотке, что живет в песках.

Карвейт посмотрел на небо.

– Жарко, – сказал он. – Похоже, все лето будет сухим.

В небе чиркали стрижи, рассекая острыми крыльями тучки комариных свадеб. Белое солнце стояло высоко. Потрескивали шишки на соснах.

– Так что, Карвейт, проводишь нас к вайделотке?

– Залив цветет, – пожаловался Карвейт. – Рыба задыхается. Прямо беда.

Он вздохнул и покосился на большую бронзовую фибулу с крупной жемчужиной, державшую плащ Дилинга. И, будто что вспомнил, спросил:

– Вы, наверное, и не обедали сегодня? Приходите.

Повернулся и ушел.

Отдавать фибулу Дилингу было жаль. Раздумывая над тем, что подарить вождю куров, он отправился за Торопом и Милденой.

Карвейту достался татарский кривой нож с костяной рукоятью, украшенной затейливой резьбой. Вождь положил его перед собой и всю трапезу не сводил глаз с матовой бледной поверхности рукоятки, цветом и на ощупь напоминавшей женское тело. Подергивая огромной головой от восхищения, он допытывался: из какого же зверя добывают такую кость? Дилинг и сам не знал. Да и занимало его совсем другое. Когда меда было выпито достаточно, чтобы начать разговор о деле, Дилинг вновь насел на Карвейта с просьбой провести к вайделотке.

– Нет никакой вайделотки! – отмахнулся Карвейт.

– Как же нет?! – опешил Дилинг. – Если о ней даже в Твангсте говорят.

– Мало ли, о чем болтают на рынках!

Дилинг растерянно посмотрел на Торопа. Тот, по обыкновению глядя пустыми глазами куда-то сквозь деревья, прислушивался. Дилинг подумал, что Карвейт его не понял:

– Послушай, вождь, может, ты не знаешь… Говорят, на севере косы, в песках живет какая-то старуха. Вроде бы твои люди даже считают ее воплощенной Лаумой. Вспомни!

– Красивый нож, – сказал Карвейт и досадливо вздохнул. – Жаль, что мне нечем отплатить за него. А в песках никого нет – паустре³¹. Даже кабан туда не заходит. Там нельзя жить. Носейлы никого к себе не пускают.

Дилинг опять посмотрел на Торопа. Лицо его было спокойно, глаза прикрыты, но в пальцах, поблескивая, мелькала какая-то монета, зверьком перебегая от указательного к мизинцу, от мизинца – к указательному.

– Мы заплатим, – сказал Дилинг. – Скажи, Карвейт, сколько тебе нужно, чтобы отвести нас к колдунье?

– С друзей Бьорна я бы ничего не взял, даже если б мне пришлось выступить на их стороне в войне, – сказал тот. – Но, поверь, в дюнах не выжить даже полевке, не то, что человеку. Тем более – какой-то старухе.

– Он врет, – сказал Тороп по-русски. – Нам придется искать самим эту чародейку.

– С чего бы ему лгать?

– Не знаю. Может чего-то боится? Но эта колдунья существует, это точно. Я чувствую.

– О чем вы? – насторожился Карвейт.

– Я говорю, что ты трус, – сказал Тороп на прусском. – Ты чего-то боишься и потому врешь, что ничего не знаешь о вайделотке.

Плоское мясистое лицо вождя покрылось красными пятнами.

– Я трус?! – тихо спросил он. – Я трус, и я вру?! Ах ты, сопляк!..

С быстротой, которой Дилинг никак не ожидал от него, Карвейт метнулся к Торопу и схватил того медвежьей лапой за горло. Казалось, вся шея русского исчезла в этой руке, и ее пальцы сомкнулись на позвоночнике Торопа.

Дилинг ухмыльнулся и подлил себе медовухи. Когда он поднял глаза, Тороп стоял сбоку от вождя и держал его вывернутую назад руку в своей. Он ударил два раза Карвейта ногой под ребра, оба раза тот издал громкий икающий звук, и когда отпустил, вождь ткнулся лицом в землю.

– Как ты думаешь, – спросил Тороп. – Он не донесет на нас теперь?

– Вряд ли. Куры держатся особняком и стараются решать свои дела сами.

– Может нам лучше сразу уехать?

– Погоди, посмотрим, что он скажет теперь?

Карвейт застонал и встал на четвереньки.

– Это сейчас пройдет, – сказал ему Дилинг.

Вождь сел и посмотрел на него.

– Ты слишком резво бросился в драку, – сказал Дилинг. – Я не успел тебя предупредить, что этого не стоит делать.

На лбу вождя была небольшая ссадина, к ней прилипли травинки и песок.

– Это он меня или ты? – спросил Карвейт, покосившись на Торопа.

– Он. Послушай, вождь, если ты почему-то не хочешь нам помочь – скажи, мы не обидимся. Вайделотку мы все равно разыщем.

Карвейт потряс головой, что-то промычал и, скривившись, встал с земли.

– Это ты меня так?! – все еще не веря в это, спросил он у Торопа.

Тот был на полторы головы ниже и раза в четыре тоньше вождя.

– Поехали, – сказал Тороп. – Чего мы ждем?

– Она живет за Большими дюнами, – неожиданно сказал Карвейт.

– Ты проведешь нас? – спросил Дилинг.

– Нет. Вы уж как-нибудь сами.

– Как мы ее найдем?

– Найдете. Вам нужно все время ехать вдоль моря. Там, где поселилась вайделотка, потемнел песок. Мои люди уже назвали это место Черным берегом³².

– Это далеко отсюда?

– Не очень. Как только въедете в пески, считайте дюны. За третьей, самой большой, и начинается Черный берег. Его трудно не заметить.

– Пошли кого-нибудь за моей женно, – попросил Дилинг.

Когда они были уже на лошадях, Карвейт подошел и протянул Дилингу нож с костяной рукояткой:

– Забери, я ведь не помог вам.

– Оставь его себе. Поможешь в следующий раз, – ответил Дилинг.

– Я не знаю, что вам нужно от этой старухи, но будьте с ней осторожнее. Она уже утопила одну нашу лодку с рыбаками. Если это и не сама Лаума, то ее сестра.

– Спасибо, что предупредил.

Карвейт посмотрел на Торопа.

– Хорош, дорого я дал бы за такого воина.

Дилинг склонился с лошади к самому лицу вождя и тихо сказал:

– У него на родине великий князь рутенов платил этому “сопляку” столько монет, сколько тебе, вождь, не увидеть за всю твою жизнь.

– Хорош… – повторил Карвейт.

– Ну, пошли! Удачной охоты!

10

Они спустились с авандюны к морю и поехали вдоль линии прибоя. Лошади шли тонкой черной полосой высохших водорослей, смешанных с янтарной крошкой. Море было зеленым, а там, где над ним висело солнце, сверкало раскаленным металлом. Одинокий нырок то исчезал в воде, то появлялся, покачиваясь на волне. Ничего этого Тороп не видел. Высоко вскинув голову, он вслушивался в звуки моря, ловил его запах и пытался представить, как оно выглядит.

– Ты раньше не был у моря? – спросил его Дилинг.

– Нет.

– А хочешь, искупаемся?

– Не знаю… Оно светится…

– Это – от солнца.

– Жаль, что я не вижу.

Дилинг хотел сказать ему, что еще успеет насмотреться, но передумал – он сам не был в этом уверен.

– Искупаемся? – предложил он.

– Давай.

Дилинг бросился в море, взметнув брызги, а Тороп входил осторожно, примеряясь к новым ощущениям.

Милдена сидела на горячем песке, смотрела, как резвятся витинги, – один плотный, кряжистый, с испещренным множеством полосок–шрамов телом, и другой – гибкий, поджарый как олень, почти безусый. Они плескались и играли, гоняясь друг за другом, как дети, и ей почему-то стало жаль их. Жаль ослепшего Торопа, жаль запутавшегося в отношениях с соплеменниками Дилинга. Стало жалко и себя. Милдена вспомнила, что всегда очень хотела ребенка. Она заплакала, и на душе у нее от этого было томно и сладко. Она плакала, но в ее слезах не было горечи. Милдена плакала второй раз за этот день и за последние восемь лет. Что-то оттаяло в ней и пролилось теплой мягкой влагой.

Милдене было хорошо сидеть на пушистом песке, вдыхая терпкий морской воздух, и плакать, глядя, как прыгают в зеленой воде красивые сильные мужчины.

11

В тот день лета 1224 года от Рождества Христова произошло событие, последствия которого резко изменят не только судьбы безмятежно плескавшихся в море воинов, но скажутся и на развитии будущей истории Ульмигании. Ночью десять парусных лодок – барок причалили к юго-восточному берегу залива Халибо, и на землю вармов ступили более пятидесяти монахов-рыцарей Добринского братства, ордена, только что созданного епископом прусским Христианом.

Здесь необходимо напомнить, что сей высокий сан – Епископ Пруссии, настоятель монастыря в Оливах, что на левом берегу Вислы, возле Дантека³³, носил, мягко говоря, не совсем по праву. То есть права-то, дарующие ему это звание и скрепленные печатью папы, у него были. Однако, паства, которой он мог бы нести слово божье, отсутствовала.

Несколько лет назад этот предприимчивый монах, собрав братию, перешел зимой застывшую Вислу и построил на ее правом, прусском, берегу четыре часовни, о чем не замедлил известить Рим. Акция носила авантюрный характер, ибо пруссы немедленно спалили часовни, не оставив от них и следа. Но, вне зависимости от этого, в Риме высоко оценили рвение Христиана, и ему был дарован сан со всеми вытекающими полномочиями и правами. Другими словами, Христиан был главой епископата, который еще нужно было завоевать. Вдохновленный примером Альбрехта Буксгевдена, епископа Рижского, сумевшего отбить у ливов часть побережья, Христиан призвал под лозунги нового крестового похода небольшую армию, решив образумить язычников если не с помощью слова, то мечом. Христиан не учел того, что давно уже знали и ляхи, и даны, и рижские немцы – пруссы не ливы. Фанатично преданный своим богам, этот народ, имевший древние традиции военного искусства, был в отличие от других язычников хорошо сплочен. Все одиннадцать племен подчинялись одному уставу – Заповедям короля Вайдевута, и одному владыке – Верховному Жрецу, никогда не имели серьезных межплеменных раздоров, и на любую агрессию отвечали слаженно и умело. Христиан никогда не будет владеть Пруссией.

Но в тот день полсотни монахов двумя отрядами высадились в Вармии десятком миль южнее замка Хонеда. Один отряд, под предводительством саксонского рыцаря-крестоносца фон Русдорфа, остался в месте высадки, чтобы с раннего утра приняться за строительство часовни. Другой, ведомый рыцарем из Кашубии Владиславом Бутовым, направился вглубь страны.

К утру, воины Владислава успели разгромить и поджечь два поселка ничего не подозревавших вармов и осадить третий, оказавший им неожиданно сильное сопротивление. Владиславу не удалось проломить ворота поселка сходу, и пруссы, точно метавшие из-за частокола легкие копья, заставили крестоносцев отступить, оставив у стен поселка два трупа. Еще четверо были ранены.

Владислав, скрипя зубами от ярости, метался на мелкой прусской лошаденке вокруг укрепления, не зная как к нему подступиться. Он чувствовал как время, будто почва, уходит у него из-под ног. Владислав должен был внезапно появиться у замка Хонеда со стороны леса, откуда пруссы не могли ждать нападения, и занять его или хотя бы блокировать и держать до прихода новых сил добринцев. Задержка ломала все планы. Но оставить у себя в тылу непокорный поселок Владислав не мог.

Сомнения кашубца разрешили сами вармы. Ворота вдруг распахнулись, и оттуда, визжа и улюлюкая, высыпали, размахивая короткими мечами, язычники. Пруссов было гораздо меньше, чем крестоносцев, и хотя дрались они со знанием дела и отчаянно, как дикие звери, Владиславу удалось одержать верх. Он ворвался в поселок, когда пал последний его защитник, и здесь Владислава ждало разочарование, граничившее с ощущением катастрофы. Поселок был пуст. Пока часть пруссов сдерживала монахов у стен укрепления, другие увели его население.

Владислав послал гонцов назад, к людям фон Русдофа, предупредить, что планы взятия Хонеды могут сорваться, а сам, на рысях, отправился прямиком к замку, обходя попадавшиеся поселки и уже не заботясь о том, чтобы выйти к Хонеде незамеченным. Он был неглупым человеком и понимал обреченность затеи. Но честь рыцаря и возможность снискать славу первого христианина, ворвавшегося в неприступную цитадель язычников, затмевали рассудок. Кроме того, он и представить себе не мог, насколько Хонеда неприступна в действительности. Пятнадцать лет спустя куда более опытные лучше вооруженные и дисциплинированные рыцари Немецкого Ордена Госпиталя Пресвятой Девы Марии будут стоять под стенами Хонеды несколько месяцев без всякой надежды подойти к ним, пока предатель не укажет тайный ход в крепость.

Пруссы дали отряду Владислава выйти из леса, а на большом ровном поле, откуда уже виднелся залив, окружили его и быстро, деловито перебили всех монахов. Затем, разделившись на несколько отрядов, стали методично прочесывать берег, пока не наткнулись на засеку, сооруженную фон Русдорфом. Через ограду внутрь полетела голова Владислава. Какой-то прусс крикнул по-польски, что это ожидает всех, кто немедленно не уберется подальше от берегов священной Ульмигании.

– Мы знаем, – сказал прусс. – Вы еще не успели пролить кровь наших братьев, и потому отпускаем вас с миром.

Добринские рыцари набирались в основном из славян и прекрасно поняли речь прусса. Но поскольку все они вступили в орден добровольно, клялись служить вере христовой до последнего вздоха и надеялись на скорый приход подмоги, никто не помыслил о бегстве. Пруссы пошли на штурм засеки, и те из добринцев, что не погибли в бою, вскоре пожалели об этом. Их ждала смерть куда страшнее – на жертвенном костре в честь Перкуна, Потримпа и Пикола³⁴. Из тех, что пришли с Владиславом и фон Русдорфом, не уцелел никто.

К вечеру у берегов Вармии появились лодки следующей партии монахов Христиана. Медленно плыли они, вглядываясь в очертания берегов с надеждой увидеть дым сигнальных костров. Их не было. Берега затягивал туман, сумерки сгущались, и добринцы причалили к первому попавшемуся пологому месту.

Пруссы появились – как видение в дурном сне – отовсюду. Воздух взорвался криками, свистом копий и ржанием лошадей. Крестоносцам казалось, что дьявол обрушил на них злобную силу. Они бросались в барки, надеясь найти спасение на воде, но дротики пруссов настигали их и в лодках. Только три смогли отчалить и уйти в залив.

Отойдя подальше от берега, монахи поставили паруса и собирались, было, вознести молитвы Господу за спасение, как вдруг небо расколола молния, оно разверзлось косым дождем, сорвался шквальный ветер, поднимая волну. В завершение несчастий на добринцев навалился шторм. В одной из лодок открылась течь, и она утонула сразу. Две других разметало по заливу.

Недели через три два измученных монаха добринского братства добрались-таки до монастыря в Оливах и поведали Христиану, что их лодку выбросило в устье Ногаты. Что стало с их товарищами в третьей барке неизвестно и доселе.

Это была не первая попытка Христиана покорить Пруссию, но ранее вылазки его добринцев не носили такой организованный характер и обходились более скромными потерями.

Глубокая скорбь охватила епископа. Запершись в своей келье, он многие сутки провел в молениях и раздумьях.

В то же самое время, примерно так же проводил время, забравшийся в подземелья Ромовы, Великий Жрец. Так же, как Христиан, он никого не хотел видеть, не принимал пищи и, растворив свое существо в молитвах, мучительно искал выход из создавшейся ситуации.

Крива уже понял, что христиане не оставят в покое Ульмиганию – последнее пристанище древнего Тайного Знания. Настойчивые попытки навязать пруссам войну объяснялись не обычной агрессивностью молодых неразумных соседей, но чем-то большим. Если б дело было только в ляхах, поморянах или мазурах! Пруссы готовы были преподать жестокий урок любому из народов. Да и вряд ли ляхи уже забыли, как оставил в Пруссии свое войско Болеслав Храбрый. Помнят и мазуры Великую Битву. Дело не в них. Новая религия с ее единственным богом, как чума захватывала окрестные страны, требуя себе в жертву все, что накопило человечество до нее. Культ воина подменялся культом всепрощения, Великое Знание, врученное человеку Сыновьями Звезды, объявлялось вне закона…

“Если чувствуешь угрозу, – говорил Вайдевут, – Бессмысленно искать ее причины. Бей первым”.

Крива принял решение.

Он выбрался на поверхность, отдал распоряжения сеймину³⁵, разослал по землям посыльных с объявлением времени и места Великого Совета воинов, после этого поужинал. Потом принял куметиса особого отряда лазутчиков.

Только взглянув в лицо Криве, тот упал на колени и прошептал: