II. Великая императрица

1. Мне бы его долги

С корабля на бал.

А. С. Пушкин.

Императрица Екатерина II Алексеевна прибыла в Санкт-Петербург спустя несколько дней после происшествия в особняке на Гороховой улице. Она возвратилась из путешествия в Крым, совершенного по просьбе и настоянию своего сердечного друга, тайного супруга и верного сподвижника в делах и намерениях светлейшего князя Григория Александровича Потемкина. Путешествие удалось на славу. Все недоброжелатели светлейшего, пытавшиеся оговаривать князя, были посрамлены. И уж теперь-то вместо ехидных замечаний и шепотка у нее за спиной наступит молчание.

О Боже правый, как же эти низкие люди, окружающие ее, ненавидят светлейшего! И как велик он оттого, что все они – карлики! Они не в силах извлечь из себя даже пошлой лести, которой, казалось бы, переполнены с избытком и которую источают на каждом шагу по любому поводу и перед ней самой, и перед всяким, кто хоть на вершок выше их или на полшага ближе к трону. Но только не перед Потемкиным. Вот истинный Гулливер посреди лилипутов. Какую пищу для своего язвительного ума нашел бы здесь в Петербурге Свифт!

А путешествие удалось на славу… Шесть тысяч верст… Одно только это расстояние поражает ум и достойно быть запечатленным Геродотом и Плутархом. Кто из монархов – кроме Петра Великого – проделывал такой путь? Разве что только в древности Александр Македонский и Цезарь… А в наше время, в Европе, хваленый Фридрих за все свои войны не отмерил и половины того, истоптав башмаки на дорогах от одной границы Пруссии до другой.

Все, все было великолепно. И арка в Херсоне с надписью «Путь в Константинополь», и сам Херсон, явившийся вдруг на пустом месте, как в восточных сказках, будто по волшебному слову светлейшего, с гаванью, верфью и кораблями. И флот на рейде в Севастопольской бухте, и справленный ей белый адмиральский мундир. И великолепный фейерверк в Бахчисарае. Им светлейший отсалютовал ей, поправшей троны ханов, некогда владевших Россией и грозивших до нынешних дней, укрепляясь поддержкою турецкого султана. И рота гречанок-амазонок в Балаклаве в бархатных малиновых юбках, в белых тюрбанах со страусиными перьями и с заряженными ружьями. Для войны они, может, и не хороши, но для почетного караула, когда Стамбул станет Константинополем – неплохо придумано… Как и представление Полтавской баталии… Действительно она идет по стопам Петра. Действительно после Петра первого она – Екатерина вторая…

Дожди задержали переезд в Царское Село, только там в летнем дворце она и могла бы отдохнуть с дороги. И то ли от пасмурной погоды, серого давящего неба, то ли от отложенных забот возникло неприятное смутное беспокойство, причины которого она не могла понять, да и не хотела обращать на него внимания, стараясь отогнать, рассеять привычными каждодневными делами.

Рано утром Екатерина пересмотрела почту, отложив на вечер писание писем, перелистала приготовленные Храповицким газеты, собравшиеся за последнее время. Император Иосиф уже вернулся в Вену, обеспокоенный делами в Нидерландах, и снаряжает туда тридцать тысяч войск. Фландрия и Брабант устроили совершенный бунт. Штатгальтер Вильгельм V вынужден уехать из Гааги. Голландцы двое суток держали под арестом его жену принцессу Вильгельмину Оранскую, сестру короля прусского. Что же теперь от Пруссии будет в ответ? Англичане шлют двенадцать военных кораблей и дают Вильгельму V денег. Король прусский собирает войска. У короля французского денег нет, потому и дать своим приверженцам он ничего не может.

Светлейший читать газеты не любит, нужно написать ему обо всем в письме. Император Иосиф давно добивается обменять ненужную ему Бельгию на Боварию. Ни Пруссия, ни Англия, ни даже Франция не поддержат его. В таком положении только в России он может видеть союзника. А Иосиф нужен для войны с Турцией… Года через два светлейший найдет способ начать эту войну, которая не только обеспечит России Черное море, но и даст выход к Средиземному – об этом не дерзал мечтать и Петр Первый, да, действительно она, Екатерина, станет Второй…

Ни мудрые законы, ни народное благоденствие, ничто не может равняться в истории с воинской победой… Какие бы тяготы ни пришлось претерпеть, бедствия и жертвы, но победа возносит на вершину славы. И только светлейший мыслит сходно с нею, только с ним возможны великие дела.

Екатерина вспомнила, как на Полтавском поле под гром пушек с поклоном подала Потемкину пальмовую ветвь: «Отныне именоваться Таврическим!» Так и пишется история: Крым – часть империи Российской, Потемкин Таврический – ее история, и все сие – дела Екатерины, равные делам Петра…

Когда-то ее называли бесприданницей… Да, она приехала в Россию бесприданницей; за ее соперницей, принцессой Саксонской Марианной, дочерью польского короля Августа III давали в приданое Курляндию. А у нее, тогда еще Софии-Фредерики, или просто Фике, весь багаж по приезде в Россию состоял из трех платьев, шести рубашек и дюжины носовых платков. И вот ее приданое – Крым и Черноморское побережье – и то ли еще впереди…

Просмотрев иностранные газеты, как всегда толково подобранные Храповицким, Екатерина взяла в руки лист бумаги, на котором красивым почерком было написано:

 
Всепресветлейшая Монархиня
и Всемилостивейшая Государыня!
Мать моя уж предварила
И письмом тебя просила
Нашу участь облегчить,
Долг отцовский заплатить.
Ее просьбу повторяю,
Под покров твой прибегаю.
Будь нам матерью несчастных
И нам бедным помоги,
Чтоб в страданиях ужасных
Не вели мы свои дни.
Беспредельну твою благость
Здесь над нами покажи
И, на нашу сжалясь младость,
Свою милость ниспошли.
Мы остались сиротами,
Мы лишилися отца;
Кредиторы с векселями
Разоряют до конца.
 

Это было прошение поручика Владимира Аненского, поданное в обход канцелярии с нарушением уставного порядка. Такого за Храповицким никогда не водилось. За четыре года его службы в должности статс-секретаря ни в каком протежировании он не замечен. Взяв его с собою в путешествие в Крым, императрица оказала большую честь своему статс-секретарю, в достоинствах которого убеждалась все больше и больше.

Услужлив без лакейства, так сказала бы она о нем. С несомненными литературными способностями, что отметил и Дмитриев-Мамонов, а у него вкус имеется… Храповицкий обладал какой-то сдержанной учтивостью. С ним всегда приятно. На него никто ни разу не взглянул косо. Он никому не завидовал, не принадлежал к партиям. Он не из тех, кто так или иначе входил в круг Потемкина, но, пожалуй, единственный, кто не раздражен против светлейшего и относится к нему с неподдельным уважением. Как и к Дмитриеву-Мамонову, впрочем, их объединяет интерес к искусству и словесности…

Помня о Безбородко, который долгое время умел прикидываться и казался ей добрым и достойным человеком, но потом Екатерина раскусила его – и обнаружилось скрытое тщеславие и непомерная зависть, она заподозрила и Храповицкого в сокрытии истинных чувств. Но с каждым разом убеждалась, что подозрения напрасны и что будь все ее придворные таковы, как господин Храповицкий, то господину Свифту, охотнику до пороков души человеческой, при ее дворе поживы не нашлось бы…

А кроме того, Екатерина знала, что в молодости Храповицкий пережил несчастную романтическую любовь, и это вызывало у нее симпатию к толстоватому, слегка неуклюжему, покладистому, неловкому, но умному и предусмотрительному статс-секретарю. Избранница молодого Храповицкого – Екатерина не знала, кто она, история приключилась очень давно – не ответила на его нежные чувства и предпочла другого. Екатерине казалось, что это навсегда оставило след в его душе. Сердечные раны заживают, но память о них живет долго…

Она считала, что когда-то и у нее отняли Салтыкова, а потом Понятовского и это тоже ранило ее сердце… А еще больший удар она пережила, когда умер Сашенька Ланской… Да, она тоже страдала… И поэтому ей так легко понять и посочувствовать человеку, с которым судьба обошлась жестоко и бессердечно…

Соперник Храповицкого пригрозил – но, к счастью, не открыто, не публично – вызвать его на поединок. Храповицкий совсем плохо владел шпагой. А наглый забияка слыл лучшим фехтовальщиком. И Храповицкий отступился… Он не струсил, но поступил вынужденно… И это совсем не бросило на него тень – е было ни оскорблений с обеих сторон, ни вызова… Это совсем не похоже на историю поединка князя Голицина и Шепелева – там произошел настоящий скандал. Князь Голицин погиб, он отличался необычайной красотой, фигурка – просто куколка… Но глуп. Безнадежно глуп. Заносчив. И трусоват, и вспыльчив… Неприятная история.

К тому же там не была замешана женщина… А в таком случае поединок теряет всякую привлекательность… тем более, дуэли запрещены законом… А Храповицкому просто пришлось отказаться от своей возлюбленной… Тихо уйти в тень. И красавица тут же выпорхнула замуж за наглеца, все достоинства которого заключались в том, что он умел хорошо размахивать шпагой…

Интересно, не пришлось ли ей потом сожалеть о своем опрометчивом поступке… Да, Храповицкий когда-то страдал от сердечных мук и это возвышало его в глазах Екатерины. Он способен любить – а что может сравниться в этом мире с любовью, что может иметь значение в этой жизни, кроме любви…

Словно вызванный мыслями о нем, вошел Храповицкий. Он принес свежий номер «Санкт-Петербургских Ведомостей». Раньше «Ведомости» подавали в кабинет или к вечеру, или и того хуже – на следующий день после их выхода из типографии. Храповицкий, зная интерес императрицы к новостям, без просьб и напоминаний устроил все так, что номер приносили рано утром, еще до рассылки газеты и до того, как Екатерина принимала обер-полицмейстера Рылеева и тех, кто делал ей доклады.

– Что сие значит? – спросила Екатерина, показывая Храповицкому прошение в стихах.

– Изволил не отдавать в канцелярию, так как слог очень хорош, в канцелярии не поймут, а вам приятно прочесть, – ответил Храповицкий, приветливо улыбаясь.

– И сколько задолжал по векселям этот поручик? – Екатерина с удовольствием отметила тонкую лесть в словах статс-секретаря, стало ясно, что поручик Аненский не протеже Храповицкого.

Он не прочь оказывать покровительство литературным талантам, и не упустил повода сделать ей приятное, подчеркнув, что она, с ее-то литературным вкусом, поймет то, на что не обратят внимание тупицы из канцелярии.

– Сто двадцать три рубля, – опять улыбнулся статс-секретарь.

– Мне бы его долги, – вздохнула императрица.

Путешествие удалось на славу, но расходы велики. Шепоток за спиной не стих. Поездка стала то ли в семь, то ли в десять миллионов… Однако светлейший молодец: «На что же мне, матушка, тратить, как не твое величие?» – и ведь прав… То ли семь, то ли десять миллионов… Светлейший всегда неаккуратен в счете… Когда она взяла в руки все это хозяйство, в казну собирали шестнадцать миллионов, а толком никто и не знал сколько, и как выяснилось при строгом спросе – не шестнадцать, а двадцать восемь.

Теперь, спустя двадцать пять лет, собирают пятьдесят пять, одиннадцать уходит на сборы, чистыми в казну – сорок четыре миллиона… А недоимки… Но и денег-то этих не видишь, они уже потрачены наперед, приходится жить в долг, а как быть? Людей в государстве стало вдвое, и доходов почти вдвое, а расходов и того больше. Приходится в долг, да еще и негде взять…

Только старых, амстердамским банкирам, процентов платить – восемь миллионов гульденов… А всего долгов наберется миллионов пятьдесят… Это почти годовой доход казны, вместе с издержками по сбору… «Кредиторы с векселями разоряют до конца,» – хороший слог… Только и спасение, что печатать ассигнации…

Ассигнаций сначала печатали по миллиону в год. Набралось почти пятьдесят миллионов… Прошлогодним манифестом объявлено обязательство не печатать свыше ста миллионов ассигнаций, чтобы удержать курс… Пятьдесят миллионов – на обмен старых, остальное – в долг дворянству под восемь процентов, да на городское устройство. Пятнадцать миллионов на случай неожиданной войны. А денег в казну с этих ста не наберется и пяти миллионов… А у поручика Аненского – неподъемный долг – сто двадцать три рубля и хороший слог: «Кредиторы с векселями разоряют до конца»…

Екатерина вспомнила, как по приезде в Тулу у нее испортилось настроение – такое с ней случалось редко, она всегда держала себя в руках. Но разговоры о засухе, о неурожайном годе, о том, что куль ржи уже семь рублей, так подействовали на нее, что, сославшись на недомогание, она даже не пошла в дворянское собрание на встречу с тульскими дворянами, а уж такое она позволила себе впервые…