Timeo Danaos et dona ferentes.
Vergilius.
Боюсь данайцев, даже дары приносящих.
Вергилий.
Однако вернемся к тому, что случилось на рынке. Кувшин с молоком, который несла Аграфена, выпал из ее рук и разбился вдребезги. Молоко обильной лужицей растеклось по земле, на радость обитавшим в молочном ряду котам. Но не успела Аграфена ни вскрикнуть, ни всплеснуть руками, как виновник тут же осыпал ее витиеватыми извинениями.
Столкнувшийся с Аграфеной приказчик тут же забыл о своих срочных делах. Немедленно был куплен и новый кувшин, и молоко, а саму Аграфену приказчик проводил до самого дома, настойчиво добиваясь «знать как можно» опять увидеть поразившую «все чувства» Аграфену. И добившись ответа, гласившего, что она не в своей «воле», а в ведении Якова, который «строг», ловкий приказчик уже на следующий день пил на кухне чай с Яковом и поглядывал на Аграфену, стыдливо опускавшую глаза под его нескромными взорами.
Оказалось, что приказчик совсем не одобряет «таких, которые себя совсем не соблюдают» и в отношении женского пола «намерений самых серьезных, потому как ему пора обзаводиться» и предпочитает не ветренных молодок, а женщин степенных и «при хорошем месте».
– Уж коли о семейственности дело, тут женщина себя должна знать, – говорил приказчик Якову, и старик не мог не поддержать молодого человека, не по своим летам рассуждавшего на удивление, по нынешним временам, здраво и «со смыслом».
Приказчик служил у француза-пирожника и не просто служил за приличное жалованье, но и вкладывал в дело «маленький, но свой капитал». А доходы от вложения имел «несравненные, потому как пирожные для бар с пятак размером семь рублей штука, по рецепту из Парижа, это не пуд сена за три копейки и не четверть ржи по два рубля».
Эти необыкновенные пирожные «с пятак размером, семь рублей штука» приказчик принес на следующее чаепитие. Чаевничали поздним вечером, когда барин уже отошел ко сну и можно спокойно вести разговор – и о достоинствах Аграфены, и – что не выходило из головы у Якова – о доходах с капитала, «ежели вкладывать» его не в четверть ржи, а в заморские пирожные для бар, не знающих деньгам счета.
Но проглотив пирожное и даже не успев подивиться, что в нем нет никакого привлекательного вкуса, Яков вдруг почувствовал, что веки его отяжелели, руки не слушаются и он опускается в какую-то глубокую темную яму. Аграфена тоже уснула сидя на стуле таким глубоким сном, что назавтра не смогла, как и Яков, вспомнить на допросе у пристава, а потом у обер-полицмейстера ни удивительных пирожных, ни даже самого чаепития.
Что касается приказчика, то на него пирожное не оказало никакого действия. Убедившись, что гостеприимные хозяева погрузились в беспробудный сон, гость вдруг как-то изменился в лице и сразу же перестал быть похожим на приказчика. Он взял за шиворот Якова, легко, словно куль тряпья, поднял его и отнес в комнатенку без двери при входе, положил на топчан, который занимал почти всю эту конуру, и в темноте обшарил старика.
На шее у него на шнурке висел ключ. Прикидывавшийся приказчиком гость прошел на кухню, взял огарок свечи в маленьком подсвечнике, зажег от стоявшей на столе большой свечи, достал из кармана небольшой нож, раскрыл и, вернувшись к Якову, срезал со шнурка ключ. Потом вернулся на кухню и заглянул в каморку рядом с ней – здесь жила Аграфена. Каморка оказалась чуть просторнее, чем у Якова, с дверью и с небольшим, занавешенным окном.
Оставив на маленьком столике огарок свечи, приказчик, превратившийся в таинственного злоумышленника, принес сюда бесчувственно спящую Аграфену и положил ее на аккуратно убранную кровать. Забрав огарок свечи и собравшись уходить, он вдруг задержался, опять поставил подсвечник на столик и поднял подолы юбок спящей красавицы.
То, что открылось его взору, было достойно кисти любвеобильного венецианца Джорджоне, возвратившего одичавшему миру божественные формы Венеры, а еще более – резца безвестных греческих мастеров, умевших оживлять мрамор, превращая холодный белоснежный камень в дышащую томлением страсти плоть: линия сомкнутых крепких стройных ног Аграфены и линии ложбинки внизу живота сходились в вечный треугольник, заставлявший забыть вычислительные измышления всех геометров во главе с Евклидом, а темные волосы этого треугольника, из которых невозможно выпутаться мужскому взгляду, притягивали не только взгляд – злоумышленник коснулся этого упругого треугольника рукой – Аграфена вздрогнула во сне и слегка раздвинула ноги.
Но какая-то сила удержала молодого человека на краю соблазнительной пропасти – он вынул из кармана часы, посмотрел на них и, сжав губы, с сожалением завернул назад юбки, забрал огарок свечи и вышел из каморки Аграфены, оставив ей только сны и видения обманутых ожиданий.
Еще раз взглянув на часы, он на мгновение задумался, потом торопливо вышел в прихожую, осмотрел дверь, отодвинул все засовы и задвижки, их оказалось целых пять, вышел в коридор к черному ходу, с удивлением обнаружив, что он не заперт. Потом возвратился в квартиру сенатора Бакунина, на барскую половину, незатейливо состоявшую из внутреннего коридора и трех комнат. Двери в две из них – в столовую и кабинет – открылись, он заглянул в них и убедился, что никого в этих комнатах нет. Третья комната оказалась запертой – это, по-видимому, и была спальня.
В дальнем углу коридора, у стены стояла узкая металлическая лесенка – от пола до самого потолка. Молодой человек скользнул по ней взглядом и отметив про себя, что лестница складная и, судя по двум полукруглым замкам, ее можно сложить втрое, особого внимания на нее не обратил. Она заинтересовала его как удобное приспособление, которое могло бы пригодиться самому при каком-нибудь случае. Он даже запомнил устройство замков, с помощью которых лестница складывалась.
Но с невнимательностью, свойственной молодости, не догадался поднять голову и осмотреть потолок в углу коридора. А напрасно. Эта невнимательность стоила жизни одному из петербургских донжуанов, никаким боком не причастному к делам, в которые когда-то по твердости и строптивости характера замешался хозяин квартиры, досматривавший этой ночью свой последний сон в спальне, казалось бы, надежно запертой на ключ.
Вернувшись на кухню, молодой человек погасил свечу на столе, а огарок поставил на пол за буфет – от этого кухня погрузилась в полумрак. Молодой человек вынул оконную раму, потом снял свой сюртук и жилет и размотал обмотанную вокруг пояса веревочную лестницу наподобие корабельной, но только связанную из тонкого, черного шелкового шнура, привязал ее к выступу подоконника и, выглянув из окна и увидев прижавшуюся к стене дома фигуру мужчины, бросил моток лестницы вниз. Шнур лестницы сразу же натянулся и через несколько минут в кухню поднялся еще один человек, на вид постарше первого.
– Черный ход не заперт, – вполголоса сказал молодой человек, ставя на место оконную раму, втягивая назад веревочную лестницу и надевая жилетку и сюртук.
– Что это может значить? – спросил поднявшийся.
По тону его голоса было легко догадаться, что он старше первого не только годами.
– Не знаю, – пожал плечами прикидывавшийся приказчиком молодой человек и подал старшему ключ, снятый с шеи Якова. – Спальня заперта, это, наверное, ключ.
– Зажги свечу, – сказал старший своему помощнику, – разговор может получиться долгим, – и, подумав, добавил, – а может, и коротким. Если ключ подойдет, сразу уходи через черный ход.
Помощник зажег от огарка свечу, взял подсвечник и двинулся следом за старшим на барскую половину. Старший, войдя в коридор, по приоткрытым дверям столовой и кабинета понял, что спальня справа, и направился к двери – его помощник уже стоял за спиной со свечою – и вставил в замочную скважину ключ. Раздались два легких щелчка – ключ подошел. Старший взял из рук помощника подсвечник, кивнул ему, открыл дверь и шагнул в спальню.
Человек, вошедший глубокой ночью в спальню сенатора и члена Коллегии иностранных дел Бакунина, был отставной поручик Соколович, тот самый, фамилия которого уже упоминалась в «Расшифрованных диалогах» как, впрочем, и фамилия самого Бакунина.
Соколович осмотрелся, поставил подсвечник на столик у кровати и достал из-за пояса небольшой кинжал. Лезвие кинжала было выполнено в виде извивающегося тела змеи и заканчивалось острым, как игла, хвостом. Верхняя часть тела змеи обвивалась вокруг перекладины простого гладкого креста, служившей крестовиной, а голова с двумя маленькими изумрудами, вставленными вместо глаз, и раскрытой пастью венчала рукоятку.
Каждый масон знал о существовании такого кинжала – его целовали, давая клятву, вступая в ложу. Им – точным ударом прямо в сердце – убивали тех, кто вольно или невольно разгласил какую-либо тайну или предал общее дело братьев-каменщиков.
Соколович присел на край широкой кровати. Бакунин спал нечутким сном, пятнадцать лет подряд укрепляясь в надежде, что никто не придет к нему с кинжалом в виде змеи, обвивающей перекладину креста, напомнить о том, что однажды произошло в Зимнем дворце в городе Санкт-Петербурге благодаря письму Бакунина, переданному императрице Екатерине II. Соколович отвернул край одеяла и потрепал старика по плечу. Бакунин проснулся.
Feci quod potui, faciant meliora potentes.
Я сделал все, что мог, кто может, пусть сделает лучше.
Это был старый, много повидавший за свою жизнь человек, многое в этой жизни понявший и имевший смелость жить и поступать так, как он считал нужным, исходя из этого своего понимания. А главное, Бакунин вот уже пятнадцать лет готовился к приходу такого посланца, каким явился этой ночью Соколович.
Поэтому он ничуть не испугался, увидев в своей спальне незнакомца, державшего на левой ладони стальную змею, так, чтобы Бакунин мог хорошо рассмотреть этот кинжал. Он увидел кинжал, и хотя не целовал его – Бакунина принимали в ложу без обряда – но знал о том, для чего такой кинжал предназначен, знал, но не испугался.
– Да, – отвечая на вопрос в глазах Бакунина, подтвердил его догадку Соколович. – Я пришел убить вас, господин сенатор, за предательство и клятвопреступление по приговору братьев, членов ложи. Если ты закричишь, я сделаю это сразу, слуги усыплены сонным порошком и ничего не услышат. Ты проживешь ровно столько, сколько будет иметь смысл разговаривать с тобою…
– Я никого не предавал и не преступал никаких клятв, – усмехнулся старик – он приподнялся и сел, опираясь о спинку кровати.
– Ты выдал Панина и тех, кто вместе с ним хотел возвести на престол великого князя Павла Петровича. Ты надеялся занять место Панина в Коллегии иностранных дел, – сказал Соколович.
– Возведи Панин с Фонвизиным на престол Павла, эти немцы устроили бы из России вторую Пруссию…
– Но ведь ты был вместе с ними?
– Среди волков жить – по волчьи выть… Куда деться? И в ложу пришлось согласиться… Только никакой клятвы я не давал, в ложу меня записали со слов Панина… Без клятв… Я ведь им тоже был нужен… А окажись не нужен – втоптали бы в грязь, как последнего холопа. Возведи они на престол Павла, всех втоптали бы в грязь… Как во времена его прадедушки – Петра… Не пощадили бы и меня, это я доподлинно знаю, я их насквозь видел, каждый их вздох слышал. И я их опередил… По-моему вышло… Поздно вы спохватились…
– Поздно или рано, а каждому приходится отвечать… Ты предал… Нарушил законы чести…
Бакунин вдруг рассмеялся коротким старческим смехом.
– Законы чести?.. Ты пробрался ночью в мою спальню с этим кинжалом, посланный тайной дьявольской шайкой по законам чести? – старик опять рассмеялся, сухо и зло, – о каких законах чести говорить после того, что вы натворили в России? По чести всех вас нужно убивать как бешеных собак, всю вашу змеиную братию, которая обсела трон еще при Петре Безумном…
– Это ты так величаешь императора Петра Великого?
– Романовское отродье… Бес в них вселился изначала… Удумали посадить на трон своего холопа Гришку Отрепьева, тот, иуда, продал Россию полякам… А потом сами прибрали престол к рукам… Беса, Филарета, воры поставили на патриаршество. А их последыш, подсунутый Матвеевым, навел вас, сатанинское семя, на Россию. Он с детских лет не в своем уме.
– Однако же просветил Россию, сделал великой европейской державой. А ты честишь его безумцем.
– А разве не безумен царь, населивший свое царство иноземцами? Иные с войсками не могут захватить державу, а он отдал страну на поток и разграбление, глумление и поругание… Разве не безумен царь, который в жены взял солдатскую шлюху из-под обозной телеги, а потом оставил ей трон? А его племянница, отдавшая страну в удел своему немцу-полюбовнику проходимцу Бирону?
– Зато дочь Петра, Елизавета, изгнала проклятых чужеземцев.
– Куда же ей было деваться? Еще немного и сдохла бы Россия, как загнанная кляча. А ведь тоже – в мамашу вся, да и в папашу своего – замуж за хохла свинопаса, тайком, как воровка, ночью венчанная… И не успели вздохнуть – племянничка на трон, немчуренка… А Панин с сотоварищи – сынка его… уготовил…
– Ну да, не сладко русскому человеку в России… – иронично поддакнул ночной гость приговоренному к смерти.
– А сладко? – не обратил внимания на его ироничный тон Бакунин, – ублюдки, кто урвал кусок пожирнее, продали все, что могли, деньги вывезли, упрятали в Амстердамы… Детки их в Лондоне и Париже проживают наворованное, с Вольтерами беседуют, по Европам разъезжают… Кареты восьмерней, английской работы… Возведи Панин тогда на престол Павла – тут бы неметчина от края до края, русских вы бы под корень свели…
– Екатерина тоже не природная русская царица…
– Да уж… Четвертушку русской крови матушка выблядовала в Париже от ублюдка Бецкого… Ну да лучше Екатерина… Она под юбкою вон сколько молодцов держит. Ей бы «девичью игрушку» потолще, а с Гришкой Орловым да с Потемкиным этой «игрушкой» никакой немец не померится…
– А тоже разграбили Россию, все в алмазах да золоте…
– А пусть себе… Россия богата… А кто ж не разграбит, коли у корыта рыло втиснул. При верхах оно только дурак не награбит… А вот вам со всеми ложами вашими, и Панину, и Павлу – вот вам, накось выкуси.
Старик сложил фигу и вытянул вперед костлявую руку, так, что едва не достал Соколовичу до носа. Тот отклонил голову и спокойно сказал.
– Убери, старик, свою фигу, покажи ее самому себе в зеркало. Сами виноваты. Просрали бояре Россию своими толстомясыми седалищами, сапоги царю Петру лизали, немцев себе на шею посадить позволили, так теперь не на кого, кроме себя, жаловаться, смотрите молчком, как бабы на троне прое…ут то, что от этой России осталось.
– Это твоя правда, – вздохнул Бакунин, убирая руку, – известное дело… Дурака и в церкви бьют… И плакать не дают… Так и русского в России… И что верно, то верно, сами и виноваты… Ну, да я что мог – сделал. Панин в могиле… Мастерам ваших лож шеи свернули. Да и Павел трона не дождется… Так что поздно вы спохватились…
– Ну я то, положим, знал все это давно… Я не с ними, – вдруг покачал головой Соколович.
– Не с ними? – удивился старик, – что ж тогда пришел убивать?
– Так, как ты тогда – выдавать, – усмехнулся Соколович.
– А что, ожидать пока немцы опять трон приберут к рукам? Их бы всех, как Петр стрельцов…
– А князя Шумского? – вдруг спросил Соколович.
Старик смутился и, помолчав, то ли спросил, то ли сам себе сказал:
– И это вы знаете?..
– Я же сказал, я не с ними.
– А с кем?
– Как и ты. Сам по себе. А князя Шумского ведь тоже тогда убили.
– Он сам виноват. Не нужно было сходиться с Паниным. Я предупредил князя, но он, наверное, не захотел принимать в расчет мое предупреждение. Он надеялся, что отречение цесаревны Анны даст ему силу и он сможет командовать Павлом и отстранит Панина. Но он ошибался… Я писал ему, но он в ту ночь или не поверил, или не успел.
– Отречение Анны было у князя Шумского?
– Да.
– Теперь оно, наверное, у Екатерины?
– Конечно, – старик задумался. – Князя Шумского убили люди Шешковского и отречение Анны, скорее всего, попало к Екатерине. А с отречением Анны можно всех Романовых убрать от престола, собрать собор и выбрать новую династию, свою, без немцев.
– Панин знал о отречении Анны?
– Наверное, нет. Ни он, ни Фонвизин никогда не говорили об этом. У них на уме парламенты. Республика, чтобы масонам простор. А теперь в ложе знают об отречении?
– В ложе – нет. Но те, кто выше, знают. И они сделают все, чтобы заполучить его.
– Тогда Россия погибла.
– Да, тогда Россия у них в руках.
– Значит, я умру вовремя…
– Если бы было возможно, я бы не убивал тебя. Если не убью я, тебя все равно убьют они. И они поймут – и не только ты будешь знать, что я не с ними.
– А я унесу эту тайну в могилу?..
– Да.
– Ну что ж, я своё пожил, мне есть что вспомнить. По крайней мере ни Панину, ни Фонвизину не удалось добиться того, чего они хотели. И сделал это я.
– Ты можешь умереть спокойно. Они не сделали того, что
хотели. А ты – сделал. Сегодня ты умрешь – другого выхода нет. Но ты можешь умирать спокойно, я постараюсь, чтобы отречение Анны не попало к ним в руки. И кроме того, твоя смерть будет лёгкой – можешь довериться моей руке.
Бакунин посмотрел на левую руку Соколовича, в которой в начале разговора тот держал кинжал. Кинжала в левой руке не было. И в то же мгновение Соколович нанес удар правой рукой – кинжал вонзился точно в сердце и старик умер действительно легко и мгновенно, без единого стона и вскрика.
Кинжал Соколович оставил в груди Бакунина – так полагалось по ритуалу – взял со столика подсвечник с догоревшей до половины свечой, вышел из спальни в коридор и от неожиданности остановился.
В углу коридора по лесенке, приставленной к стене, прикрывая за собой люк в потолке, спускался человек в форме гусара. Когда он оглянулся на свет свечи, Соколович узнал в нем известного своими любовными похождениями, дуэлями и картежными скандалами поручика Звягина.
Он тоже узнал Соколовича – им приходилось встречаться у князя Карла Долгорукова, устроившего у себя что-то вроде домашнего игорного дома для избранных любителей испытывать судьбу с помощью колоды карт, раскладывая их направо и налево. Соскочив на пол с последней ступеньки лестницы, Звягин пошел навстречу Соколовичу, прижимая к губам палец, и с удивлением, которое, казалось, готово уступить место хвастливому торжеству, громко зашептал:
– Соколович! Каким ты образом здесь? Поверь, я…
К ещё большему удивлению Звягина Соколович вдруг присел, поставил на пол подсвечник с горящей свечой и неожиданно, поднявшись, ударил Звягина кулаком в живот. От удара у ошарашенного Звягина перехватило дыхание. Он стал хватать ртом воздух, выпучив от боли и удивления глаза.
Соколович был намного сильнее Звягина. Он схватил его за грудки и, отрывая от пола, потащил в спальню, толкнул на кровать рядом с Бакуниным и, выхватив из груди Бакунина кинжал, вонзил его Звягину прямо в сердце, не промахнувшись и на этот раз даже в полумраке спальни.
О проекте
О подписке