Я припомнил описание Воланда из первой главы романа Булгакова. Пелевин вроде бы ничего не переврал.

– Помнится, – усмехнулся Пелевин, – я по наивности долгое время считал этого Воланда своим дальним родственником, чуть ли не троюродным дядюшкой. Но он повел себя самым подлым образом. Стал требовать подтверждения родства, заказал генетическую экспертизу, одним словом, – немец, колбасник и филистер.

– Немцы никогда не отличались ни широтой души, ни широтой взглядов, – поддакнул я Пелевину.

– А вон там, – Пелевин показал рукой, – на повороте с Ермолаевского на Бронную выехал трамвай и отрезанная голова Берлиоза прыгала по булыжникам мостовой. Голову ему комсомолка-вагоновожатая отрезала своим трамваем именно потому, что Аннушка вовремя и в нужном месте разлила обычное подсолнечное масло, чтобы он поскользнулся. Все было подстроено – Аннушка – Анка-пулеметчица никогда никого не подводила.

– Аннушка – это Анка-пулеметчица? – удивился я.

– Да. Она работала на несколько разведок сразу, с Воландом сотрудничала по мелочи. Подрабатывала, как обычно женщины, на помаду и всякий макияж. Для женщины ведь очень важна не только внутренняя жизнь, но и внешность, то есть как она выглядит.

Мы присели на скамейку, где совсем недавно – меньше ста лет тому назад – сидел Берлиоз, лишившийся в тот день головы и уже больше не писавший критических статей и не сочинявший по ночам музыку.

Настроение по случаю сгущающихся сумерек у Пелевина было приподнятое, и, пользуясь этим, я спросил:

– Скажите, а тот, другой Пелевин, который издает для читающей публики в год по роману, он ваш родственник или просто однофамилец?

– Ни то, ни другое. Фамилии имеют разное происхождение. У него – от Левина из романа «Анна Каренина». Но он увлекается разными научными штучками и поэтому прибавил к своей фамилии частицу «пи», ту самую, которая три целых четырнадцать сотых. Получилось Пи-Левин, через дефис. Потом издатели в погоне за прибылью утеряли дефис, а «и» заменили на «е», они ведь недалеко друг от друга в алфавите. Вот и получилось Пелевин. А у меня еще проще, но совершенно по-другому. В детстве я, как и Абрамович – тот, который в Лондоне: яхты, дворцы, «Челси», чукчи и т. д., – увлекался дворовым футболом. Гонял мяч я лучше других мальчишек, ну меня и прозвали Пеле – помните, наверное, он из Бразилии – Эдсон Арантис ду Насименту, 1940-го года рождения. Коротко Пеле вроде как-то не по-русски, вот и получилось Пелевин. Так что сами видите, фамилии по сути и смыслу разные, хотя внешне и по количеству букв совпадают. Родственниками мы официально, по документам не являемся, несмотря на то что когда-то были одним целым и только потом раздвоились.

– Как это раздвоились?

– Очень просто. Обыкновенная шизофрения. Слово греческое, оно и означает раздвоение. Когда он, так сказать, отслоился от меня, я еще некоторое время присматривал за ним. Устроил на работу в одно издательство. Там издавали собрание сочинений мистического индейца Кастанеды. Он начитался, увлекся, начал сам писать, и пишет до сих пор, дурачит читающую публику, а главное, самого себя, ведь чтобы читающая публика прочла все, что он написал, ему самому приходится все это написать. И это будет продолжаться, пока из Пелевина он не превратится в букву «П», как граф Толстой в «Т». Такая уж у них обоих планида….

– Вы встречаетесь? Общаетесь?

– Последнее время очень редко. Раньше чаще. Он даже написал роман «Чапаев и Пустота». В этом романе кое-что взято из действительных событий, например глиняный пулемет, но все остальное фантазии в духе Кастанеды и разного рода издержки постмодернизма. И много напутано. И про реку Урал, и что важнее всего, про пустоту.

– Скажите… – я слегка замялся, не надеясь на его откровенность, – там в «Шоколаднице» вы нарочито громко сказали, что у вас нет ключа от пустоты, что ключ этот утерян. Это вы нарочно? Ключ все-таки у вас?

– А ты догадлив. В кафе конечно же прослушка, вот я и сказал. Но они, – Пелевин подчеркнул слово «они», – все равно не верят мне, так сильно им хочется завладеть этим ключом и попасть в пустоту… Попадут… Но попозже…

– А на самом деле ключ у вас?

– У меня. И они чувствуют это печенками и никогда не отстанут от нас. Там, на берегу Урала, мы – я, Чапаев и Анка-пулеметчица – отбиваемся от них вот уже который год подряд. У нас броневик, в нем мы и живем. Нас давно уже окружили, прижали к обрыву над рекой. Но у нас – глиняный пулемет и мы не даем им даже голову поднять. Что они только ни делали: пускали танки тэтридцатьчетверки и трофейные «Тигры», сандалили «Катюшами», даже атомную бомбу бросали – это потом списали на семипалатинское испытание, – ничем не могут нас взять. Глиняный пулемет все равно сильнее.

– Это тот глиняный пулемет, который описан в романе «Чапаев и Пустота»?

– В романе выдумка про мизинец одного из Будд, этих Будд множество, их всех не перечесть и всем им поставили памятники. Считается, что пулемет изобрел американец Максим, его недолюбливали в Америке, он уехал в Англию, где сконструировал мышеловку и королева присвоила ему за это титул «сэра», а Ротшильд дал денег на создание пулемета. На самом деле пулемет «Максим» сконструировал Будда из любви к человечеству, но не успел собрать даже опытный образец, остались только чертежи на пальмовых листьях. Их через подставных бродячих факиров и купил у индийских йогов Ротшильд все из той же любви к тому же человечеству. Но часть пальмовых листов с описанием сжевала домашняя овечка Ротшильда, и никто не знал, из какого материала нужно изготовлять это устройство. Поэтому бесхитростные европейцы сделали пулемет из железа и стали, а пули из свинца. И получилось довольно сносное приспособление для общения человека с братьями по разуму. На самом же деле Будда придумал пулемет совсем с другой целью: чтобы не общаться с людьми, а хоть как-то укрыться от них. Но изготавливать пулемет нужно из глины, точнее, все его детали и пули должны быть фарфоровыми. Такой пулемет и собрал в одном китайском горном монастыре монах-любитель. Чапаев, оказавшись в этом монастыре по прихоти судьбы и на краткое время, этот пулемет реквизировал в связи с нехваткой в дивизии огнестрельного оружия.

– А монах?

– Монах и пикнуть не успел, к тому же он не знал русского языка и никогда не читал ни Пушкина, ни Гоголя, ни Толстого с Достоевским.

– Но пулемет настоящий, действующий? Не игрушечный?

– Очень даже действующий. Сначала его использовали как обычный, потому что фарфоровая пуля, попадая в организм человека, воздействует на него ничуть не хуже свинцовой, а иногда даже прошивает насквозь нескольких вояк, невзирая на чины и звания, в отличие от свинцовой, которая на вылет бьет значительно реже. А потом выяснилось, что если пулеметной очередью провести по земле линию, то никто не может ее переступить. Это и спасло нас, когда Чапаев, нажравшись самогона до зеленых чертиков, объявил себя Лениным и Карлом Марксом в одном лице и перестал подчиняться командующему фронтом. Красные и белые зажали нас на берегу Урала, и тогда Анка-пулеметчица очертила очередями из глиняного, то есть фарфорового пулемета круг, границу которого вот уже почти сто лет не удается перейти ни пехоте, ни кавалерии, ни танкам, и атомный взрыв в этот круг не проникает. Внутри его пустота, настоящая пустота, абсолютная. По физическим параметрам такая же, как в открытом космосе, только лучше. В открытом космосе на единицу объема то и дело еще встречаются всего-то несколько элементарных частиц, порою странных и малоизученных, а у нас – ни одной, пусто, хоть шаром покати. Но главное не это. В открытом космосе пустота обладает только физическими свойствами, а у нас настоящее царство духа. Весь броневик до отказа забит Кантом, Гегелем, Шопенгауром, Ницше, Шпенглером, Платоном, Аристотелем, современных вроде Кьеркегора тоже полно и все это с примесью Кастанеды.

– Их сочинениями?

– Да нет. Их духовной сущностью. И вот сидим мы с Чапаевым годами в нашем броневике, жарим спирт, как поэт Есенин, и дышим всей этой философией, иной раз хоть противогаз надевай. А Анка, вся в печали, дежурит в бронебашне с глиняным пулеметом, на всякий случай, мол, попробуй кто сунься, никто и не суется, поэтому ей по женской части не позавидуешь, но тут уж делать нечего – у бабы своя доля и не у каждой бывает бабье лето. Вот так втроем, всяк при своем деле и мыкаем век. В абсолютной пустоте век идет за день, то есть за сутки.

– А этот… Ну, ваш двойник, который в год по роману пишет… Вас не посещает?

– Его уже фактически нельзя назвать двойником… – задумался Пелевин, – …он давно самостоятельная сущность. Раньше иногда появлялся… Пока писал роман «Чапаев и Пустота». Даже соорудил рядом с нашим броневиком водокачку, ну, то есть водонапорную башню.

– Водонапорную башню? Зачем?

– Ну, во-первых, он человек наблюдательный и как-то совершенно верно заметил, что человек – это всего лишь столб воды высотой около двух метров, нечто вроде водонапорной башни. А во-вторых, у нас рядом река Урал, качай воду сколько хочешь, хоть до посинения, она ведь течет с севера на юг, осетров в ней было полно. Урал ведь граничит западным берегом с Европой, а восточным с Азией, так что к нему подходи с любой стороны, все едино…

Пелевин надолго задумался, погрузившись в свои мысли, как в воды реки Урал. Я не осмеливался прервать его задумчивость, но он сам преодолел ее и продолжил рассказ:

– Но последнее время к нам никто не заглядывает, даже Котовский. Котовский человек вроде неплохой, но подозрительный, даже так и не выяснилось, кто его отправил на тот свет, а главное, как личность он неглубокий, вырос на Майн Риде и склонен к бандитской дешевой романтике. Другое дело Чапаев. Он в юношеские лета с колокольни упал. Другой костей бы не собрал, разбился бы вдребезги, а Чапаев – целехонек. Он поэтому и в революцию подался. Согласись, расшибись он тогда вдребезги, разве стал бы он народным героем?

– Согласен, – кивнул я.

– Многие воспринимают Чапаева поверхностно: мол, дай ему папаху, бурку, развевающуюся на ветру, лихого коня, шашку – и он всех порубит в капусту. Но это только видимая сторона дела. Чапаев не просто фантом, слепленный из народных анекдотов, что само по себе тоже не фунт изюма: вот, например, Фрунзе – командующий фронтом, или Блюхер, или Тухачевский – сколько людей угробили, а ни одного анекдота. Чапаев часто и много думал. Вот сидим мы с ним, жарим спирт, нет спирта – жарим самогон. А когда вокруг абсолютная пустота и воздух напичкан рассуждениями Канта да Гегеля, хочешь не хочешь становится понятен смысл бытия, то есть совершенно проясняются вопросы и о мировом разуме, и о мировой душе. Тут уж Василий Иванович метет все подряд – и о границах между прошлым и будущим, и о преддверии вечности, и об алхимическом браке Запада и Востока, и о смерти и бессмертии, и о царстве теней и свободы, и о музыке революции, не чета Александру Блоку, у того сопли в сахаре, а Чапаев – орган, ревущий фуги Баха, и о внутреннем конфликте индивида, и о закате Европы, и о призраках, которые по ней бродят в обнимку с Карлом Марксом, и о том, что мироздание имеет устройство луковицы или скороспелого малосольного огурца, или, по крайней мере, отражается в них полностью и бесповоротно. Одним словом, любому Шпенглеру сто очков вперед даст. А слова какие заворачивает! Например, «трансцендентальная логика»! Но и я все это время не лаптем щи хлебал в компании с ним. По крайней мере, одолев всю эту философию, я теперь ясно понял, в чем смысл жизни и каково предназначение человека в этом земном существовании.

– В чем же заключается смысл жизни? Я вот тоже иногда задумывался, интересовался, но нигде так и не нашел точного ответа на этот, казалось бы, конкретный вопрос.

– Да, философы, даже известные глубиной мышления, часто формулируют свои умозаключения и дефиниции неопределенно, расплывчато, путано и туманно, словно в душещипательном романсе, и как-то зыбко и ненадежно. Не так у нас с Чапаевым, хотя он иногда и играет на гитаре. Уж если ты соображаешь хотя бы самую малость, говори четко, громко, коротко и внятно, как спартанский воин.

– И в чем же заключается смысл жизни? – повторил я свой вопрос.

– Жить нужно так, чтобы потом не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. В жизни нужно успеть сделать три дела: переплыть реку Урал хотя бы в одну сторону, а лучше туда и обратно, трахнуть Анку-пулеметчицу, и послать к чертям собачьим Чингисхана со всеми его плосколицыми и кривоногими монголами, а также послать подальше всех Петров Первых вместе с Наполеонами вплоть до Путина.

Пелевин рассказал, что реку Урал он уже переплыл туда-сюда, даже несколько раз, потому что вынуждали обстоятельства, связанные с проблемами взаимоотношений Европы и Азии. И Чингисхана с его конными монголами, и Петра I, бритобородого и в немецком платье, а так же Наполеона с Путиным к чертям собачьим посылал неоднократно. А вот с Анкой-пулеметчицей вышла загвоздка.

– Неужели она оказалась такой неподатливой? – Я как будто усомнился.

– Анка? – переспросил Пелевин, – да она проходу мне не дает, особенно теперь, когда мы втроем в одном броневике, тесно, не разминуться. Она такая по этой части шустрая, со всей дивизией переспала, знает толк в этом деле. Но я не хочу обижать Чапаева.

– При чем здесь Чапаев?

– Анка-пулеметчица – его жена.

– Жена? Но, кажется, в романе «Чапаев и Пустота» она его племянница. А в романе Фурманова…

– Ну, в романах можно все, что угодно, написать. Бумага стерпит. А в действительности – жена. И при том венчанная. Чапаев обвенчался с ней в той самой колокольне, с которой навернулся в нетрезвом виде, почему и не пострадал, даже не ушибся, но помнил об этом всю свою бесшабашную жизнь.

– Венчаются в церкви, а не в колокольне.

– Когда девка, да к тому же поповская дочка, торопится в бабы и между ног у нее пожар полыхает, как мировая революция, ее легко уговорить венчаться не только в колокольне, но и в пожарной каланче, тем более что на пожарной каланче тоже есть колокол, как на колокольне, правда, звонят в него не к обедне, а когда, не дай Бог, случится пожар. И уж если он звонит, то не только по тебе, но и по всему человечеству, хоть уши затыкай.

«А ведь он и сам, как автор “Чапаева и Пустоты”, не чужд постмодернизма», – подумал я, пытаясь вникнуть в слова Пелевина.