РОЗЕНКРАНЦ. Выходит, и весь мир – тюрьма.

ГАМЛЕТ. Причем идеальная, со множеством камер, застенков и темниц. Но Дания – мрачнее прочих.

РОЗЕНКРАНЦ. Нам так не кажется, принц.

ГАМЛЕТ. Как вам будет угодно. Ничто не может быть хорошим или плохим вне нашего сознания. Мне кажется, я сижу в тюрьме.

РОЗЕНКРАНЦ. Вы грезите о славе, милорд, а Дания слишком мала для осуществления ваших замыслов.

ГАМЛЕТ. О Боже! Да я и в ореховой скорлупе чувствовал бы себя властелином вселенной, не будь у меня тяжелых снов.

ГИЛЬДЕНСТЕРН. В которых и проявляется ваше тщеславие. Ведь оно, в сущности, является тенью сна.

ГАМЛЕТ. Но ведь сущность сна – это, если хотите, тоже тень.

РОЗЕНКРАНЦ. Согласен. Но тщеславие, по-моему, более невесомая и призрачная субстанция: тень тени, и только.

ГАМЛЕТ. Исходя из ваших слов, телесны только нищие и бродяги, а короли и полководцы являются их тенями. Так, что ли? Но нас, наверное, уже заждались при дворе. Пойдемте, а? От нашего спора у меня разболелась голова.

РОЗЕНКРАНЦ и ГИЛЬДЕНСТЕРН. Мы рады вам служить.

ГАМЛЕТ. А вот этого не надо. Слуг у меня хватает и без вас, причем они – поверите ли? – в последнее время подозрительно внимательны к моей особе. Но, между нами, что привело вас в Эльсинор?

РОЗЕНКРАНЦ. Желание повидать вас, милорд. Что же еще?

ГАМЛЕТ. Бедняк вроде меня не в состоянии вас даже поблагодарить. Но хотя благодарности моей грош цена, я вам все-таки благодарен. Вас не приглашали? Вы и впрямь по мне соскучились? Вы приехали сами по себе? Давайте поживей. Только откровенно. Я жду. Да говорите же в конце концов!

ГИЛЬДЕНСТЕРН. Что именно, милорд?

ГАМЛЕТ. Почем я знаю? Наверное, правду. Вас пригласили, да? Ваши глаза освещены признанием, и его не может притушить ваша скромность. Я все знаю: добрые король и королева пригласили вас.

РОЗЕНКРАНЦ. На что мы им нужны, милорд?

ГАМЛЕТ. Это я и хотел бы выяснить у вас. Умоляю, вспомните наше старинное братство, уверения юности, заповеди проверенной дружбы или более святые понятия, к которым порой прибегают опытные законники, – и не кривите душой. Вас пригласили? Да или нет?

РОЗЕНКРАНЦ (ГИЛЬДЕНСТЕРНУ). Что будем делать?

ГАМЛЕТ (в сторону). Кажется, попал. – Если я вам по-прежнему дорог, скажите правду.

ГИЛЬДЕНСТЕРН. Милорд, нас пригласили.

ГАМЛЕТ. Берусь дать соответствующие объяснения. Благодаря моим догадкам, вы не разгласите государственной тайны, и ваше умение хранить ее не будет ощипано. C некоторых пор я, по неизвестным причинам, лишился присущего мне жизнелюбия, отказался от повседневных занятий и впал в такое угнетенное состояние, что наша планета – этот рай земной – кажется мне островом смерти; а воздух – этот хрустальный храм под сенью лучезарного небосвода, этот грандиозный купол, инкрустированный золотыми стрелами, – представляется мне – верите ли? – омерзительным сгустком зловонного тумана. А вершина мироздания – человек! Одухотворенный и талантливый! Пропорциональный в сложении и непринужденный в движении! Поведением напоминающий ангела, мышлением – Бога! Самое прекрасное и образцовое животное во вселенной! А какое мне дело до этой квинтэссенции праха! Мужчины мне ненавистны, женщины – тем более. Это так, несмотря на ваши двусмысленные улыбки.

РОЗЕНКРАНЦ. Я бы не дерзнул и мысленно оскорбить вас.

ГАМЛЕТ. Тогда чему вы улыбнулись?

РОЗЕНКРАНЦ. Я представил, милорд, как, при вашей ненависти к мужчинам, несолоно хлебнут у вас актеры. Мы опередили их по дороге к замку. Они торопятся показать вам свое искусство.

ГАМЛЕТ. Мое почтение актеру-королю: его величество получит по заслугам; любовник, намучавшись, добьется желаемого; простак под занавес обретет свое счастье; шут зарядит шутками тех, кто готов ни с того ни с сего разрядиться смехом; героиня облегчит душу, несмотря на ритмические сбои. Что это за актеры?

РОЗЕНКРАНЦ. Ваши хорошие знакомые: городские трагики.

ГАМЛЕТ. С какой стати они пустились в разъезды? Дома и слава, и доходы значительно выше.

РОЗЕНКРАНЦ. Полагаю, их погубили новые веяния.

ГАМЛЕТ. При мне спектакли этой труппы шли при полном аншлаге. Успех был просто оглушительный.

РОЗЕНКРАНЦ. Об этом теперь нет и помина. Скорее наоборот.

ГАМЛЕТ. Не понимаю. Может, они охрипли, все поголовно?

РОЗЕНКРАНЦ. Нет, они, как всегда, в форме. Но их теснит целый выводок неоперившихся молокососов, срывающих своими непотребными воплями бешеные овации. Детки ошалели от успеха и почем зря издеваются над публичными театрами – как они их называют, – так что обладатели рапир, запуганные гусиными перьями, не кажут туда и носа.

ГАМЛЕТ. Ничего себе дети! Откуда они взялись. Получают ли за свою работу? Как долго они намерены валять дурака? Пока не начнет ломаться голос? А если они станут профессиональными актерами – а ничего другого им не остается, – не проклянут ли они бессовестных писак, поощрявших их нападки на собственную судьбу?

РОЗЕНКРАНЦ. Право, и маленькие, и большие дров наломали порядочно. А публика без зазрения совести раздувает эту вражду. Доходило до того, что пьесы не делали сборов, если авторы в них не обкладывали друг друга.

ГАМЛЕТ. Невероятно!

ГИЛЬДЕНСТЕРН. Да, кишки повыпускали многим.

ГАМЛЕТ. И мальчишки взяли верх?

РОЗЕНКРАНЦ. Верхом сели, милорд. И на Геркулеса – мало ему своей ноши.

ГАМЛЕТ. Но все это в порядке вещей. Возьмите тех, кто при жизни моего отца корчил рожи моему дяде, а теперь отваливает по двадцать, сорок, пятьдесят, а то и по сотне дукатов за портретики его величества короля Дании. Черт побери! Никакой философии не разобраться в подобной чертовщине.

(Трубы.)

ГИЛЬДЕНСТЕРН. Наверное, пожаловали актеры.

ГАМЛЕТ. Господа, я счастлив снова увидеться с вами. Еще раз жму ваши руки. Атрибуты гостеприимства – учтивость и ритуальные приветствия. Подчинимся правилам, и тогда при виде моей, отчасти показной, предупредительности к актерам, вы не скажете, что их я принимаю радушнее, чем вас. Итак, вы у меня в гостях. А мои родcтвеннички-родители в заблуждении.

ГИЛЬДЕНСТЕРН. Насчет чего, милорд?

ГАМЛЕТ. Я схожу с ума только при норд-норд-весте. Если дует с юга, я чую разницу между соколом и стервятником.

Входит ПОЛОНИЙ.

ПОЛОНИЙ. Приветствую вас, господа.

ГАМЛЕТ. Внимание, Розенкранц и Гильденстерн. Навострите уши. Перед вами великовозрастный младенец, который еще не вышел из пеленок.

РОЗЕНКРАНЦ. Или же снова в них очутился. Так сказать, впал в детство.

ГАМЛЕТ. Спорим, он нам поведает об актерах? – Я с вами согласен, сэр, это было в понедельник утром.

ПОЛОНИЙ. Милорд, я должен вам кое-что сообщить.

ГАМЛЕТ. Я тоже. Однажды Росций, римский актер…

ПОЛОНИЙ. Вот и я об этом: в замке актеры, ваше высочество.

ГАМЛЕТ. Жужжи, пчела.

ПОЛОНИЙ. Клянусь честью, милорд.

ГАМЛЕТ. Актера два и два осла.

ПОЛОНИЙ. Лучшая труппа в мире. В репертуаре: трагедии, комедии, хроники, идиллии, исторические пасторали, пасторальные трагедии, трагические истории, хроникально-пасторальные трагикомедии. Сенека у них лишен помпезности, Плавт – пошлости. Им нет равных ни в классических, ни в современных пьесах.

ГАМЛЕТ. А теперь, Иеффай, судья израильский, признавайся, что за сокровище ты хранил?

ПОЛОНИЙ. Какое сокровище, милорд?

ГАМЛЕТ. А такое:

 
      «И дочь-красавицу свою
      Любил он больше жизни».
 

ПОЛОНИЙ (в сторону). Далась ему моя дочь!

ГАМЛЕТ. Чур, не увиливать, старый Иеффай!

ПОЛОНИЙ. Будь по-вашему: придется мне на старости лет стать Иеффаем – ведь у меня и впрямь есть любимица-дочь.

ГАМЛЕТ. Нет, по-нашему совсем не так.

ПОЛОНИЙ. А как, милорд?

ГАМЛЕТ. А вот как:

 
      «Но рок вершил, что Бог решил»,
 

остальное старо, как мир:

 
      «И как-то раз беда стряслась».
 

Начальные строки настолько исполнены благочестия, что не имеет смысла петь всю балладу до конца. Зато, если ее сократить, можно будет скоротать время с новоприбывшими.

Входят четверо или пятеро АКТЕРОВ

Здравствуйте, господа актеры, здравствуйте. Я счастлив снова встретиться с вами. Приветствую вас, гости дорогие. Здорово, старина! Сколько ж мы не виделись, если ты явился в Эльсинор дразнить меня зарослями, которыми покрыто твое лицо? Ага, наша юная леди тоже здесь! Пресвятая Дева! Девочку в мое отсутствие подкинуло к небу чуть ли не на каблук. Боже правый! Неужели ее невинный голосок дребезжит, как разбитая монета? – Еще раз здравствуйте, господа актеры. И вот что мы сделаем: подобно егерям-французам, гоняющим все, что под руку попадется, проверим с ходу ваши способности. Прочтите-ка нам монолог, желательно трагический.

ПЕРВЫЙ АКТЕР. Какой именно, милейший принц?

ГАМЛЕТ. Постарайся вспомнить читанный тобой когда-то монолог из одной малоизвестной пьесы. Если ее и ставили, то не больше одного раза, да и то перед равнодушной публикой, не приученной к изысканным кушаньям. Мне же эта пьеса показалась превосходной, а знатоки не чета мне отмечали в ней хорошо продуманную композицию и простоту стиля. Правда, – добавляли они, вовсе не желая упрекнуть автора в безвкусице, – стихи несколько пресноваты, но из-за отсутствия приправ они не стали менее сочны. Да, это была удачная вещь. Более всего мне там нравился монолог Энея, а именно те строки, в которых он рассказывает Дидоне о гибели Приама. Начинается он, – дай Бог память! – кажется, с Пирра. Погодите, погодите:

 
      «Рассвирепевший Пирр Гирканским зверем…»
 

Нет, не отсюда; вот:

 
      «Рассвирепевший Пирр, ведомый в бой
      Намереньями, черными, как ночь,
      Едва покинул конскую утробу,
      Как тут же залил пурпурною краской
      Доспехи вороненые свои.
      Как он был страшен, тонущий в крови
      Младенцев, матерей, отцов, чьи трупы,
      Казалось, запекаются от жара
      Горящих зданий, бойню озарявших.
      Заляпан кровью, дымом закопчен
      И выпучив карбункулы-глаза,
      Приама ищет кровожадный Пирр…»
      А дальше вы.
 

ПОЛОНИЙ. Я Господом клянусь, принц, мы заслушались! Какой темперамент! Какое мастерство!

 
ПЕРВЫЙ АКТЕР. «И наконец находит. Увидав,
      Что старец отбивается едва,
      Что меч не держит дряхлая рука,
      Несется Пирр к царю и не мечом, —
      Движением стремительным своим
      Сбивает безоружного Приама.
      Не в силах этого перенести
      Бездушные громады Илиона:
      С ужасным шумом грузно оседает
      Полусожженный храм. И цепенеет
      Оглохший Пирр, застыв, как истукан,
      И обо всем на свете позабыв;
      И обнаженный меч в его руке
      Над сединой Приама зависает,
      Как бы увязнув в воздухе густом.
      Но точно так же, как перед грозой
      Покровы беспокойной тишины,
      Надетые природой полумертвой,
      Удар молниеносный в клочья рвет,
      Разбив на части небо, – так и Пирр,
      Очнувшись, мстительно напрягся и…
      Ни разу молот мастера-Циклопа,
      Сработавшего Марсовы доспехи,
      Не ухался с неистовством таким
      На наковальню, как залитый кровью
      Меч Пирра на Приама.
      Продажная Фортуна! Покарайте,
      О боги-небожители, ее!
      Переломайте спицы в колесе
      И бросьте в преисподнюю ступицу,
      Как демона с небес!»
 

ПОЛОНИЙ. По-моему, несколько длинновато.

ГАМЛЕТ. Это укоротят с вашей бородой заодно. – Не слушай его. Все, кроме разнузданных танцев и скабрезных историй, его усыпляет. Продолжай, пожалуйста. Теперь давай о Гекубе.

 
ПЕРВЫЙ АКТЕР. «Кто б увидал
      Средь улиц посрамленную царицу…»
 

ГАМЛЕТ. Что-что? «Посрамленную средь улиц»?!

ПОЛОНИЙ. Вам не нравится? А по-моему, неплохо.

 
ПЕРВЫЙ АКТЕР. «О если бы кто видел, как она
      Снует босая, пламя заливая
      Горючими слезами; что венцом
      Ей служит плат, а платьем – одеяло,
      На лоно, изнуренное от родов,
      Навитое впотьмах. Кто б это видел,
      Тот ядом бы насыщенную речь
      Обрушил на беспутную Фортуну.
      А если бы присутствовали боги
      При том, как Пирр у бедной на глазах
      Четвертовал, злорадствуя, супруга,
      И слышали ее утробный вой, —
      Хоть дела нет им до людского горя, —
      Померкли бы небесные глаза
      В потоке слез, и боги б содрогнулись!»
 

ПОЛОНИЙ. Смотрите, на нем лица нет и на глазах слезы. Велите ему перестать, милорд.

ГАМЛЕТ. Ладно, закончишь в следующий раз. – Проследите, мой милый, чтобы актеров приняли как положено. Слышите? Давать им все, что ни спросят. Ибо они – воплощенная часть истории. Вы заработаете злую эпитафию посмертно, если обидите их при жизни.

ПОЛОНИЙ. Милорд, они получат ровно столько, сколько заслуживают.

ГАМЛЕТ. Черт возьми, приятель! Несколько раз по столько! Кто из нас, получив заслуженное, унесет ноги? Похлопочите о них, как о самом себе. Чем меньше у них заслуг, тем больших почестей заслужит ваша доброта. Забирайте их.

ПОЛОНИЙ. Прошу вас, господа.

ГАМЛЕТ. Идите, друзья, идите. Пьесу мы послушаем завтра.

(ПОЛОНИЙ и все АКТЕРЫ, кроме ПЕРВОГО, уходят.)

Вот что, дружище, могли бы вы разыграть «Убийство Гонзаго»?

ПЕРВЫЙ АКТЕР. Безусловно, милорд.

ГАМЛЕТ. Подготовьте это к завтрашнему вечеру. А можно мне вставить в текст двенадцать-шестнадцать строчек собственного сочинения?

ПЕРВЫЙ АКТЕР. Пожалуйста, милорд.

ГАМЛЕТ. Вот и хорошо. Держись того господина, но не вздумай вышучивать его.

(ПЕРВЫЙ АКТЕР уходит.)

До вечера, милые друзья. Будьте как дома в Эльсиноре.

РОЗЕНКРАНЦ. Милейший принц.

(РОЗЕНКРАНЦ и ГИЛЬДЕНСТЕРН уходят.)

 
ГАМЛЕТ. Прости им Бог! Насилу убрались.
      Нет, видно я – подонок и холуй.
      Чудовищно! но даже лицедей
      Игрой воображаемого чувства
      Сумел настолько воодушевиться,
      Что побелел, глаза его набухли,
      Взор помутился, голос задрожал
      И каждое движенье отразило
      Смятенье духа – но из-за чего?!
      Из-за Гекубы!
      Он и Гекуба – что они друг другу?
      А он в слезах. А если бы, как я,
      Имел он основанье бесноваться,
      Что б он творил? Рыдал бы в три ручья,
      Толпу безумной речью бичевал бы,
      Сводя с ума, пугая, поучая
      Виновных, невиновных и невинных?
      И превратил бы их в глухонемых?
      А я?
      Тупой слюнтяй, расслабленно брожу,
      Забыв себя, как сонная тетеря,
      Словечком не вступлюсь за короля,
      Чья безупречно доблестная жизнь
      Пропала к черту. Может быть, я трус?
      Кто хочет оскорбить меня? Ударить?
      Взять за волосы? Плюнуть мне в лицо?
      Дать по носу щелчка? Назвать меня
      В глаза, при всех, лжецом? Кто хочет? А?
      Я разрешаю, в очередь вставайте.
      Наверно, печень голубя во мне,
      В ней желчи нет – злодейство я терплю
      И до сих пор шакалам не скормил
      Труп этого мерзавца. Грязный скот!
      Блудливый зверь! Бессовестный ублюдок!
      Возмездие!
      Нет, право, я осел! Что я за сын?
      Ко мне взывает тот и этот свет:
      «Воздай убийце милого отца!» —
      А я тут опускаюсь до ругни
      И самоутешаюсь словесами,
      Как потаскуха или судомойка!
      Позор! Вперед, мой разум! Я слыхал,
      Что самые отпетые злодеи,
      Захваченные магией игры,
      Порой душевной встряске подвергались
      И каялись публично в преступленьях:
      Убийство проболтается и молча.
      Одну из сцен, в которой смерть отца
      Предстанет зримо, дяде предъявив, —
      Ланцетом-взглядом я его вспорю.
      А вдруг меня лукавый искушал?
      Вселиться мог он в образ дорогой.
      К тому же, как на грех, моя душа,
      От горя обессиленная, стала
      Добычей легкою для сатаны.
      Нет, должен быть источник повернее.
      На завтрашний спектакль, как на живца,
      Поймаю совесть дяди-подлеца.
 

(Уходит.)