– Нет собаки! – воскликнул я, немало удивленный. – Ты уверен?

– Совершенно! – резко ответил Туэйт. – Уверен, собаки там отродясь не бывало.

– С чего бы вдруг? – усомнился я.

– Сейчас поймешь, – продолжил Туэйт. – Я не смог разговорить никого из местных, но мне удалось подслушать, и не единожды, разговор двух человек. В основном слова их не имели для меня пользы, но пару подслушанных мной обрывочных сведений я смог сложить воедино. Есть там поперечная стена, разделяющая парк. В меньшей его части, куда ведут парковые ворота, находятся дома сторожей и слуг, смотрителей и управляющего, а еще усадебного врача – о да, есть и усадебный врач. У него двое помощников, молодые люди, часто меняющиеся. Как и большинство в свите, врач женат. У них там что-то вроде деревни, внутри внешней стены и снаружи внутренней поперечной. Кое-кто из них живет там уже тридцать пять лет. Когда они становятся слишком старыми, их отсылают куда-то прочь, далеко, ибо я не смог найти ни одного пенсионера. Лакеи, или слуги, или кто бы они ни были – а их там много, чтобы сменять друг друга, – все холосты, кроме двух-трех самых доверенных. Всех остальных привозят из Англии и, как правило, через четыре или пять лет службы отправляют обратно. Мужчины, которых я подслушал, как раз были из таких: старый служака – сам сказал, что у него вскоре закончится срок службы и он отправится домой, – и парень, которого он обучал на свое место. У всех этих примечательных личностей полно свободного времени для отдыха на свежем воздухе. Они сидели за пивом два-три часа кряду, болтали, Эпплшоу давал разъяснения Китуорту, Китуорт задавал вопросы. От них я узнал о поперечной стене.

«Ни разу не б’ло ни одной женщины по ту стор’ну с тех пор, как ее построили», – булькал со странным акцентом этот Эпплшоу.

«Подумать только», – изумился Китуорт.

«А ты можешь представить себе женщину, – продолжал Эпплшоу, – способную его стерпеть?»

«Нет, – признал Китуорт, – с большим трудом. Впрочем, иные женщины стерпят и побольше, чем мужчина…»

«Как бы то ни было, – добавил Эпплшоу, – он не выносит вида женщин».

«Странно, – сказал Китуорт. – Слышал, его родичи совсем иные».

«Насколько мы знаем, да, иные, – ответил Эпплшоу. – Видал их. Но мистер Эверсли не такой. Он их не выносит».

«Наверно, так же как и собак», – вставил Китуорт.

«Да уж, ни одна собака к нему ни в жисть не привыкнет, – согласился Эпплшоу. – И он так боится собак, что их нельзя пускать внутрь. Говорят, ни одной не бывало там с тех пор, как мистер Эверсли родился. Да уж, и ни единой кошки, ни единой».

Еще я услышал, как Эпплшоу сказал:

«Он построил музеи, и павильоны, и башни – остальное построили еще до того, как он вырос».

Высказываний Китуорта я по большей части не слышал, он говорил очень тихо. Раз только услышал, как Эпплшоу ответил:

«Порою он такой же тихий, как и любой другой человек, – рано тушит свет и спит спокойно, насколько мы знаем. А иногда вот не спит всю ночь, и в каждом окне горит свет… или ложится спать за полночь. Кто дежурит по ночам, не сует нос в его дела, если только мистер Эверсли не подаст сигнал о помощи, что бывает нечасто, не чаще двух раз за год. В основном он такой же тихий, как ты или я, – до тех пор, пока его слушаются. Вообще, нрав у него вспыльчивый. Он тотчас впадает в ярость, если кто-нибудь быстро не откликнулся, и так же выходит из себя, если смотрители приближаются к нему без спроса».

В долгих невнятных шепотках я уловил немногое. Например:

«О, тогда он никого к себе не подпускает. Можно услышать, как мистер Эверсли по-детски рыдает. Когда ему хуже, опять же – по ночам, можно слышать, как он воет и вопит, как заблудшая душа».

Или:

«Кожа чистая, как у ребенка, не более волосат, чем мы с тобой».

Или:

«Скрипач? Ни один виолончелист с ним не сравнится. Я слушал его часами. Впору задуматься о своих грехах. А потом вдруг тон переменится, и вот ты уже думаешь о своей первой любви, и весеннем дожде, и цветах, и как ты был ребенком на коленях у матери. Сердце так и разрывается…»

Важнее всего мне показались следующие две фразы:

«Он не потерпит чьего-либо вмешательства».

И:

«Как он запрется, ни единый замок не тронут до самого утра».

– Что теперь думаешь? – поинтересовался у меня Туэйт.

– Звучит так, – ответил я, – словно это место – одноместный дурдом для чокнутого с долгими периодами ремиссии.

– Да, похоже на то, – сказал Туэйт, – но тут, кажется, имеет место нечто большее. Не все услышанное я могу собрать воедино. Эпплшоу сказал одну вещь, не идущую у меня из головы до сих пор:

«Видеть его в мыле было жутко».

А Китуорт однажды сказал:

«Яркие цвета рядом с этим, вот из-за чего у меня кровь стынет в жилах».

И Эпплшоу повторял одно и то же разными словами, но одинаково значительно:

«Ты никогда не перестанешь бояться его. Но будешь уважать все больше и больше, почти полюбишь. И бояться будешь не вида, а его жуткой мудрости. Нет человека мудрее, чем мистер Эверсли».

Однажды Китуорт сказал:

«Не завидую Стурри, запертому там вместе с ним».

«Ни Стурри, ни кому бы то ни было из нас, самых доверенных пока что людей, не позавидуешь, – согласился Эпплшоу. – Но ты свыкнешься, как и я, если ты и вправду тот, кем я тебя считаю».

– …Вот и все, что мне удалось услышать, – продолжал Туэйт. – Остальное узнал из наблюдений и поисков. Я удостоверился в том, что «павильоном» они называют обычный дом. Но иногда мистер Эверсли проводит ночи в той или иной башне, предоставленный сам себе. Свет там порой гаснет после десяти или даже девяти; в другие разы горит и после полуночи. Бывает, что мистер Эверсли возвращается поздно, к двум или трем. Я тоже слышал музыку – скрипку, про которую упомянул Эпплшоу, а еще орга́н. Но никакого плача или воя. Этот человек – определенно псих, судя по скульптурам.

– Скульптурам? – переспросил я.

– Ага, – сказал Туэйт, – скульптурам. Огромные статуи и группы статуй, все – в виде каких-то гротескных людей с головами слонов или орланов. Техника исполнения до одури безупречная. Они растыканы по всему парку. Мелкое квадратное зданьице между зеленой башней и павильоном – его мастерская.

– Похоже, ты отлично знаешь это место, – сказал я.

– Да, – согласился Туэйт, – я очень хорошо его изучил. Сначала я пробирался такими же ночами, как эта. Потом рискнул заглянуть туда в звездную ночь. Затем и при лунном свете. Мне ни разу не было страшно. Я сидел на ступенях перед павильоном в час ночи – ничего. Я даже пробовал оставаться там на день, прячась в кустах, надеясь увидеть его.

– И увидел? – спросил я.

– Ни разу, – ответил Туэйт, – но я слышал его. С наступлением темноты мистер Эверсли ездит на лошади. Я видел, как лошадь вели взад-вперед перед павильоном, пока не стало слишком темно, чтобы я мог разглядеть ее в темноте из укрытия. Слышал, как она проходила мимо меня во тьме. Но так и не смог застать лошадь на фоне неба, чтобы увидеть седока. Прятаться и идти с ней рядом по дороге – не одно и то же.

– И ты не видел мистера Эверсли за весь день, что провел там? – допытывался я.

– Нет, – сказал Туэйт, – не видел. Я тоже был разочарован. Но к входу в павильон подъехал большой автомобиль и остановился под въездной аркой. Когда он проезжал по парку, в салоне никого не было, кроме шофера спереди и ручной обезьянки где-то на заднем сиденье.

– Ручной обезьянки! – воскликнул я.

– Да, – сказал он. – Знаешь, как собака вроде ньюфаундленда или терьера сидит в машине и выглядит такой важной и значительной, сама не своя от чувства собственной важности? Ну так эта обезьяна сидела ровно так же, крутя головой туда-сюда и таращась по сторонам.

– А как она выглядела? – спросил я.

– Наподобие обезьяны с собачьей мордой, – сказал Туэйт, – похожей на морду мастифа.

Риввин хмыкнул.

– Мы теряем время, – продолжал Туэйт, – а нам ведь еще дело делать. Короче говоря, стена – их единственная защита, собаки нет – может, из-за той ручной обезьянки или еще чего. Каждую ночь они запирают мистера Эверсли с одним слугой, заботящимся о нуждах этого чокнутого. Они никогда не вмешиваются, какой бы шум ни услышали, какой бы свет ни увидели, если только не раздастся сигнал тревоги. Я смог обнаружить сигнальные провода – их-то ты и перережешь. Вот и все. Ты в деле?

Риввин сидел близко, почти что на мне. Я ощущал его огромные мускулы и рукоять пистолета у своего бедра.

– Я в деле, – сказал я.

– По собственному желанию? – уточнил Туэйт.

Рукоять пистолета шевелилась в такт с дыханием Риввина.

– Да, по собственному желанию, – подтвердил я.