Морда

I

Я не разглядывал обитателей Зоологического сада, а лишь безмятежно грелся на приятном утреннем солнышке и наслаждался прекрасной погодой. Человека я увидел тотчас, как он вышел из-за угла здания. Сначала я подумал, что узнал его, но потом засомневался. Мужчина тоже как будто узнал меня и даже хотел поприветствовать, но затем его взгляд скользнул мимо меня, уперся в клетку – и тут же его глаза округлились, а рот стал как темное «о»; челюсть у бедолаги в прямом смысле слова отвисла. Издав поистине нечеловеческий звук – не то всхрип, не то вскрик проклятой души, – он бессильно повалился на гравий.

По пути сюда от самых ворот сада я не встретил ни души, поэтому никого позвать на помощь не смог; так что я оттащил мужчину на траву, к скамейке, развязал галстук, засаленный и выцветший, снял потертый шейный платок и расстегнул грязный ворот. Затем я стянул с него пальто, свернул и подложил ему под колени, пока он лежал на спине. Я попытался найти воду, но не увидел рядом даже фонтанчика. Тогда я сел на скамейку возле мужчины. Он лежал – тело и ноги на траве, голова в сухой канаве, руки на гравии. Я был уверен, что знал его, но не мог вспомнить, когда и где мы с ним встречались. Вскоре мужчина откликнулся на мою грубую и поспешную помощь и открыл глаза, с трудом глядя на меня. Он вскинул руки к плечам и вздохнул.

– Странно, – пробормотал он. – Я пришел сюда из-за вас, и вот я вас повстречал.

Я все еще не мог вспомнить этого человека, а вот он оправился в должной мере, чтобы читать по моему лицу. Он приподнялся.

– Не вставайте! – предупредил я.

Мужчина не нуждался в предостережениях – лишь привалился к краю скамейки и склонил качавшуюся голову к рукам.

– Помните, – начал он заплетающимся языком, – вы говорили, что у меня довольно неплохие общие познания во всех предметах, кроме естествознания и древней истории? Я надеюсь получить работу в ближайшие пару дней – решил не растрачивать время попусту. Сперва я взялся за естествознание и…

Мужчина умолк и посмотрел на меня. Теперь-то я его вспомнил. Я должен был узнать его тотчас, как увидел, ибо думал о нем ежедневно. Но его буйная шевелюра, загорелая кожа и, прежде всего, изменившееся лицо, обретшее своего рода космополитичный вид, сбили меня с толку.

– Естествознание! – повторил он хриплым шепотом. Он впился пальцами в сиденье и обернулся в сторону клетки.

– Дьявол! – вскрикнул он. – Оно все еще там!

Мужчина, теперь схватившись за металлический подлокотник скамейки, трясся, почти что рыдал.

– Что с вами? – спросил я. – Что вы видите в той клетке?

– Вы что-нибудь видите в ней? – требовательно спросил он в ответ.

– Конечно, – сказал я.

– Тогда, ради бога, – взмолился он, – скажите: что вы там видите?

Я коротко ответил ему.

– Боже милостивый, – закричал он, – неужели мы оба сошли с ума?

– Никто из нас не сошел с ума, – заверил я его. – Что в клетке – то мы и видим в ней.

– Неужели взаправду существуют подобные твари? – с нажимом спросил он, и тогда я обстоятельно поведал ему об этом животном, о всех его повадках и взаимоотношениях с иными видами.

– Что ж, – слабо молвил он, – полагаю, вы говорите мне правду. Если подобная тварь существует, уйдем туда, где я не смогу ее видеть.

Я помог мужчине встать и усадил его на скамейку, откуда клетки было не видать. Он надел платок и повязал наново галстук – несмотря на свою засаленность, явно весьма дорогой. Я отметил, что и его потрепанное одеяние когда-то, на момент приобретения, должно было выглядеть отменно.

– Давайте поищем питьевой фонтанчик, – предложил он. – Теперь я могу идти.

Мы вскоре нашли один – неподалеку от затененной скамейки с приятным видом. Я предложил мужчине сигарету, и мы закурили. Мне хотелось дать ему выговориться.

– Вы знаете, – начал он, – сказанное вами запало мне в голову. Да так, как ничто еще не западало. Полагаю, все потому, что вы – почти философ, исследователь человеческой природы. Ваши слова – истина. Например, вы как-то утверждали, что преступники в трех случаях из четырех могли бы выкрутиться, если б только держали язык за зубами, однако им хочется кому-нибудь сознаться в содеянном, даже вопреки здравому смыслу. Вот так же сейчас я себя и чувствую.

– Вы не преступник, – прервал я его. – Вы просто не совладали с собой и оплошали лишь единожды. Если бы вы были преступником и сделали то, что сделали, то наверняка бы выпутались, потому что смогли бы все просчитать. А так вы оказались в положении, когда буквально все против вас и нет ни единого шанса на другой исход. Мы все жалели, что так вышло.

– А вы, наверное, жалели более всех? – Мужчина фыркнул. – Вы обошлись со мной плохо.

– Но нам всем было жаль вас, – повторил я, – и всем присяжным тоже, и судье. Вы не преступник.

– Откуда вам знать, – вызывающе осведомился он, – что я успел натворить с тех пор, как вышел на свободу?

– Вы отрастили приличную шевелюру, – ответил я шутливо.

– Уж на это у меня время было, – бросил он. – Я пропутешествовал по всему свету и промотал десять тысяч долларов.

– И никогда не видели…

Мужчина не дал мне произнести это слово.

– Молчите, – содрогнулся он. – Не видел. И не слышал о подобном. Я не увлекался животными в клетках, пока у меня были деньги. Я не вспоминал вашего совета и прочих наставлений, покуда не остался без гроша. Ныне, в полном согласии с вашим давешним наблюдением, мне нужно выговориться. Полагаю, это моя преступная натура не может молчать.

– Вы не преступник, – повторил я успокаивающе.

– Черт возьми! – ругнулся он. – Год в тюрьме и святошу превратит в негодяя.

– Необязательно, – ободрил я его.

– Непременно, – отрезал он. – Со мной, впрочем, хорошо обращались. Доверили мне бухгалтерию, платили пособие за примерное поведение. Но я встретил профессионалов, а они никогда тебя не забывают. Теперь же не имеет никакого значения, что я делал после освобождения, что я пытался делать, как познакомился с Риввином – и как он послал за мной Туэйта… И то, как я попал в руки к Туэйту, и что он мне сказал, и вообще все на свете не имеет значения – вплоть до той ночи, когда мы выдвинулись на дело.

Мужчина посмотрел мне в глаза. В его поведении появилась настороженность. Я видел, как он собирается с силами для своего рассказа. И как только рассказ начался, из речи этого человека напрочь исчезли юношеский гонор и жаргонец его поздних подельников. Передо мной предстал этакий космополит, излагающий свою историю со знанием дела.

II

Туэйт почти час вел машину на чудовищной скорости, будто при ясном дне. Затем он остановился, и Риввин погасил все фары. Мы ни с кем не столкнулись по пути и никого не обогнали, но, когда мы вновь двинулись сквозь промозглую беззвездную темноту, это было уже слишком для моих нервов. Туэйт был спокоен так, будто видел во тьме. Я не мог разглядеть его перед собой, но чувствовал его уверенность в каждом движении автомобиля. Это была одна из тех дорогих моделей, что на любой передаче и скорости или на подъеме бесшумна, как пума. Туэйт ни разу не замешкался во мраке; он почти час еще то ехал прямо, то петлял, то притормаживал, то ускорялся, то несся со свистом, то едва полз. Затем он резко взял влево и в гору. Влажные ветви, свисающие надо мной и вокруг меня, сырая листва и дерн, хлюпавший под шинами, источали острый запах. Мы поднялись по обрыву, выровнялись, затем, поворачиваясь, сдали назад и проехали вперед с полдюжины раз, чтобы высвободить колеса из грязи. Наконец мы остановились. Туэйт передвинул что-то издавшее щелканье и стук и сказал:

– А теперь я покажу вам, как наполнить бак в кромешной тьме, слепым методом.

Спустя еще какое-то время он сказал:

– Риввин, пойди и закопай-ка это.

Риввин выругался, но вышел. Туэйт забрался внутрь рядом со мной. Когда Риввин вернулся, то залез и сел возле меня с другой стороны. Он закурил трубку, а Туэйт зажег сигару и посмотрел на часы. После того как и я закурил, он сказал:

– У нас полно времени, чтобы поговорить, и все, что вам нужно делать, – это слушать. Начну с самого начала. Когда старый Хирам Эверсли умер…

– Ты же не хочешь сказать… – перебил его я.

– Заткнись! – рявкнул он. – И не разевай рта. Будешь говорить, когда я закончу.

Я умолк.

– Когда старик Эверсли умер, – продолжил он, – доход от состояния был поделен поровну между его сыновьями. Вы знаете, что остальные сделали со своей долей: дворцы в Нью-Йорке, Лондоне, Париже, шато на бретонском побережье, охотничьи угодья с оленями да тетеревами в Шотландии, паровые яхты и все такое прочее, что у них с тех пор есть. Сначала Вортигерн Эверсли увлекся всем этим сильнее своих братьев. Но когда его жена умерла, более сорока лет назад, он тут же все это бросил. Продал все, купил это место, окружил его стеной и воздвиг внутри неисчислимое количество построек. Вы видели их шпили и крыши, и никто из тех, с кем я говорил, не видел ничего более из того, что было достроено спустя пять лет со смерти его жены. Там еще две сторожки – обе громадные, даже по меркам особняка миллионера. Можно судить о размерах и протяженности мудреных сооружений, из которых состоит этот замок или особняк – зовите как угодно. Там жил Вортигерн Эверсли. Насколько я знаю, он ни разу не покидал свои владения. Там он умер. С его смерти ровно двадцать лет назад вся доля Вортигерна от дохода Эверсли поступала его наследнику. Никто ни разу не видел этого человека. Из того, что я вам поведаю, вы, как и я, поймете, что наследник, скорее всего, – не женщина. Но никто ничего о нем не знает, он никогда не покидал пределов этих стен. И все же никто из этих жадин и эгоистов – внуков и внучек Эверсли, зятьев и невесток – не оспорил ежемесячную выплату этому наследнику всей доли Вортигерна Эверсли, а составляет она двести тысяч долларов золотом. Эти средства поступают каждый месяц, в первый же банковский день. Я выяснил это наверняка, ибо споры о разделе долей Вульфстана Эверсли и Седрика Эверсли тлеют до сих пор и я видел документы по искам. Все эти деньги – или их стоимость – реинвестировали или же потратили на то, что находится за этой парковой стеной. Реинвестировали не так уж много: я отследил покупки наследника. Наследник скупает музыкальные инструменты в любом количестве и по любой цене. Это первое, в чем я убедился. Затем он приобретает материалы для живописи, краски, кисти, холсты, инструменты, дерево, глину, мрамор – тонны глины и огромные блоки сверхмелкозернистого мрамора. Он не соро́ка, что тащит к себе дорогой хлам по всякой прихоти; он знает, чего хочет и почему. У него есть вкус. Этот человек покупает лошадей, шорные изделия и кареты, мебель, ковры и гобелены, картины – все пейзажи и ни одного портрета. Еще он разживается фотокопиями картин за десять тысяч и дорогим фарфором, редкими вазами, столовым серебром, орнаментами из венецианского стекла, серебряной и золотой филигранью, украшениями, часами, креслами, самородками, жемчужинами, изумрудами и рубинами… и бриллиантами. Бриллиантами, парни!

Голос Туэйта задрожал от восторга, хотя и оставался тихим и спокойным.

– Я два года вынюхиваю обстановку тут, – продолжал он. – И уж я-то знаю обо всем наверняка. Люди распускают слухи… Но – не слуги, не конюхи, не садовники. Ни слова я не добился – ни из первых, вторых и даже третьих уст, ни от них, ни от их родственников или друзей. Все молчат как рыбы. Они не дураки и выгоды не упустят. Однако несколько отставных торговых помощников поведали мне все, что нужно, и я все узнал, хотя и не напрямую. Никто чужой не проходит дальше больших мощеных дворов за сторожками. Любые припасы для всей этой массы слуг передают через сторожку из бурого песчаника. Внешние ворота открываются, и повозка, или что там еще, въезжает под арку. Встает там. Внешние ворота закрываются, открываются внутренние. Повозка въезжает во двор. Затем мажордом – вот так вот пафосно его величают, не «лакей» и не «дворецкий» – отбирает товар. Открываются другие внутренние ворота, повозка выезжает под арку, снова встает. Внутренние ворота быстро закрываются, открываются внешние. И так, подумайте только, со всеми повозками: только одна может въехать за раз. Все добро с них переносят через сторожку меньшего внутреннего двора, грузят в усадебные повозки и везут в особняк. Во двор нефритовой сторожки, например, попадает мебель. Там некий аудитор сверяет опись и квитанции на товары перед двумя свидетелями от торговцев и двумя – от поместья. Груз могут продержать день или месяц; могут вернуть нетронутым или оставить полностью, любая разница компенсируется по возвращении того, что не приняли. Что до драгоценных камушков – тут мне повезло. Я узнал наверняка: за десять лет одних только бриллиантов привезли в это место на миллион долларов, и они до сих пор там.

Туэйт выдержал драматическую паузу. Я не вымолвил ни слова, пока мы сидели на заднем сиденье неподвижного автомобиля. Кожаная обивка поскрипывала от нашего дыхания, Риввин покуривал трубку, а с листьев падали капли; и ни единого звука более.

– Она вся там, – снова заговорил Туэйт, – крупнейшая добыча во всей Северной Америке. И это будет самое масштабное и успешное ограбление, когда-либо свершенное на этом континенте. И никого в нем не обвинят и даже не заподозрят. Попомните мои слова.

– Я-то попомню, – вмешался я, – но мне ни чуточки не полегчало. Ты обещал, что все объяснишь и я загорюсь желанием и уверенностью так же, как вы с Риввином. Ну да, наживка что надо, если верить твоим словам, хоть это и непросто. Но ты полагаешь, что эксцентричный миллионер-затворник будет жить без охраны? Если он сам беспечен, его домочадцы – уж точно нет. Судя по тому, что ты рассказал о сторожках, там соблюдают предосторожности. Бриллианты заманчивы так же, как и слитки на монетном дворе. По твоим словам, все эти сокровища охраняются не хуже золотого запаса казначейства. Ты не переубедил меня, а напротив – испугал.

– Спокойно, – оборвал меня Туэйт, – я не дурак. Я годы потратил на этот замысел. Раз уж я убедился в награде, то и сопутствующую ситуацию разведал. Предосторожностей там множество, но все же недостаточно. Разве сложно расставить посты охранников на каждые сто ярдов^[3]