Ван Ритен передал мне одну из голов. Солнце уже садилось, и я пристальнее вгляделся в голову. Она была высушенной и прекрасно сохранилась, плоть казалась твердой, точно аргентинское вяленое мясо. Там, где мышцы отсутствующей шеи сжались в складки, торчал спиленный фрагмент позвоночного столба. Маленькая челюсть заострялась на подбородке, выдающемся вперед, меж оттянутых губ – ровные, миниатюрные белые зубы. Нос пигмея отличался сплюснутостью, недоразвитый лоб был покатым. На карликовый череп налипли редкие, безжизненно-сухие волосенки.

– Откуда эти образцы? – спросил Ван Ритен.

– Я не знаю, – честно ответил Этчем. – Нашел их среди вещей Стоуна, пока искал лекарства, наркотики или хоть что-нибудь, что могло бы помочь ему. Я не знаю, где он их взял. Но клянусь: у него их не было, когда мы вошли в этот район.

– Вы уверены? – Большие глаза Ван Ритена смотрели на Этчема в упор.

– Всецело, – молвил Этчем.

– Но как они попали к нему без вашего ведома? – засомневался Ван Ритен.

– Иногда мы по десять дней находились порознь во время охоты. Стоун неразговорчив. Он не отчитывался передо мной о своих делах, а Хамед-Бургаш следит крепко и за своим языком, и за своими людьми.

– Вы изучили эти головы?

– Вдоль и поперек, – заверил Этчем.

Ван Ритен вытащил свой блокнот. Мой компаньон отличался методичностью. Он вырвал листок, сложил его и порвал на три одинаковые части. Одну он дал мне, вторую – Этчему.

– Просто для проверки своих впечатлений, – сказал Ван Ритен. – Хочу, чтобы каждый отдельно написал, что ему напоминают эти головы. Затем сравним результаты.

Я протянул Этчему карандаш, и он написал. Затем записал я.

– Прочти все три, – сказал мне Ван Ритен, протягивая свой клочок.

У Ван Ритена: «Старый знахарь балунда».

У Этчема: «Старик-шаман мангбатту».

И наконец, у меня: «Старый заклинатель Катонго».

– Вот! – воскликнул Ван Ритен. – Взгляните! Эти головы не напоминают ни вагаби, ни батва, ни вамбуту, ни ваботу. Да и пигмеев тоже.

– Я подумал так же, – заметил Этчем.

– И вы говорите, у него их раньше не было?

– Уверен, что нет.

– Вопрос нужно изучить, – сказал Ван Ритен. – Я пойду с вами. И сначала сделаю все возможное, чтобы спасти Стоуна.

Ван Ритен протянул свою руку, и Этчем молча пожал ее. Он был весьма благодарен.

* * *

Ничто, кроме горячечного волнения, не помогло бы Этчему добраться до нас за пять дней. Со знанием дороги ему понадобилось восемь дней на обратный путь с нашей группой, спешившей на помощь. Мы бы не уложились в неделю, и Этчем подгонял нас, подавляя сильнейшую тревогу; не пылкий долг перед командиром, но сущая рьяная преданность, пламенное преклонение перед Стоуном горели в нем, скрываясь за сухой заурядной внешностью, и даже вопреки ей – проявлялись.

Мы обнаружили, что о Стоуне хорошо заботились. Этчем проследил, чтобы вокруг лагеря построили высокую колючую изгородь. Хижины здесь были сделаны добротно и крыты соломой, а жилище Стоуна – хорошо настолько, насколько позволяли ресурсы. Хамеда-Бургаша не зря поименовали в честь двух сеидов: в нем чувствовались задатки настоящего султана. Он сплотил мангбатту – ни один из них не сбежал – и поддерживал в них дисциплину. Кроме того, он оказался преданным слугой и искусно заботился о Стоуне.

Остальные два занзибарца поохотились достойно. Хотя все в лагере недоедали, речи о голоде не шло. Стоун лежал на брезентовой койке; подле находился своего рода складной походный столик наподобие турецкого табурета. На нем стояли фляжка, несколько склянок, часы Стоуна и его бритва в футляре.

Стоун был чист и не показался мне изморенным, однако был совершенно не в себе – в сознании, но недвижим; он не командовал и не сопротивлялся. Похоже, он не видел, как мы вошли, и не замечал нашего присутствия. Я бы в любом случае узнал его. Конечно, его мальчишеский задор и красота пропали абсолютно, но голова еще больше теперь походила на львиную: волосы – по-прежнему густые, русые и волнистые, а плотная, курчавая светлая борода, отращенная за время болезни, не изменила его. Стоун был все таким же крупным и широкоплечим. Однако глаза его потускнели, он бубнил и бормотал почти бессмысленные слоги, даже не слова. Этчем помог Ван Ритену раздеть и осмотреть больного. Стоун находился в хорошей форме для человека, прикованного так долго к постели. Шрамы имелись только на коленях, плечах и груди. На каждом колене и поверх коленных чашечек виднелось с десяток круглых рубцов и не менее дюжины – на каждом плече, все – спереди. Два или три рубца показались совсем еще свежими, еще четыре-пять – едва затянулись. У Стоуна выросли только две свежие опухоли, по одной на каждой грудной мышце. Опухоль слева располагалась выше и дальше, чем правая. Они не походили на фурункулы или карбункулы – скорее будто что-то тупое и твердое вырывалось из относительно здоровой и несильно воспаленной плоти.

– Мне не стоит их разрезать, – сказал Ван Ритен, и Этчем согласился.

Они устроили Стоуна как можно удобнее, и перед закатом мы еще раз навестили его. Он лежал на спине, его массивная грудь высоко поднималась, но сам он пребывал в некоем забытьи. Мы оставили с ним Этчема и удалились в соседнюю хижину, предоставленную нам. Звуки джунглей здесь не отличались от тех, что мы слышали на протяжении последних месяцев, и вскоре я быстро уснул.

…В какое-то мгновение среди непроглядной тьмы я поймал себя на том, что не сплю и прислушиваюсь. Я слышал два голоса: один – Стоуна, второй – шипящий и хриплый. Голос Стоуна я узнал после всех лет, прошедших с тех пор, когда слышал его в последний раз. Другой же не походил ни на что знакомое. Он был тише плача новорожденного, однако таил в себе требовательную силу, подобную пронзительному жужжанию насекомого. Я слышал, как во тьме рядом со мной дышит Ван Ритен; он заметил меня и понял, что я тоже вслушиваюсь. Я мало знал язык балунда, как и Этчем, но вполне смог бы разобрать слово-другое. Голоса чередовались, перемежаясь молчанием в паузах.

Затем оба внезапно заговорили, разом – и быстро. Бас-баритон Стоуна, звучавший в полную силу, как у совершенно здорового человека, и невероятно стрекочущий фальцет сцепились друг с другом, как голоса двух ссорящихся, пытающихся переговорить друг друга.

– Я не могу это терпеть, – сказал Ван Ритен. – Пойдем взглянем на него.

У него при себе был один из этих типичных походных цилиндрических фонариков. Ван Ритен пошарил вокруг себя в его поисках, нажал на кнопку и поманил меня следом. Снаружи хижины он жестом приказал мне стоять и инстинктивно выключил свет, как будто сейчас способность видеть мешала ему лучше слышать.

Здесь стояла кромешная тьма, не считая тусклого тления углей в костре носильщиков. Слабый свет звезд едва-едва пробивался сквозь деревья, река тихо шептала. Мы слышали одновременно два голоса, затем скрипучий голос внезапно превратился в острый, пронзительный свист, прорвавшись сквозь бранчивый поток отрывистых фраз Стоуна.

– Боже милостивый! – воскликнул Ван Ритен.

Он резко включил свет.

Мы обнаружили спящего Этчема, вымотанного продолжительной тревогой и тяготами его феноменального похода и в то же время полностью расслабленного теперь, когда его груз в некотором смысле перешел на плечи Ван Ритена. Даже свет, упавший на лицо, не пробудил его.

Свист приутих, и оба голоса звучали теперь вместе. Они раздавались с койки Стоуна – направленный туда луч высветил его, лежащего там же, где мы его и оставили. Но сейчас Стоун выпростал руки над головой, а покровы и бинты оказались сорваны с его груди.

Опухоль справа лопнула. Ван Ритен посветил на нее, и мы отчетливо узрели: из плоти Стоуна выросла и торчала голова, похожая на высушенные образцы, показанные Этчемом, – будто миниатюрная копия идолопоклонника балунда. Она была черная – глянцево-черная, как у чернейшего африканца; вращала белками своих маленьких нечестивых глаз и скалила микроскопические зубы из-за губ, отталкивающе негроидных в своей красноватой полноте даже на столь крохотном личике. На миниатюрном черепе росли беспорядочные колючие волоски. Голова злобно вертелась из стороны в сторону и без остановки болтала непостижимым фальцетом. Стоун прерывисто бормотал в ответ на ее скороговорку.

Ван Ритен отвернулся от Стоуна и пошел будить Этчема. Проснувшись, тот уставился на эту картину – и застыл, не в силах вымолвить и слова.

– Вы видели, как он срезает две опухоли? – спросил Ван Ритен.

Этчем, дрожа, кивнул.

– Крови было много?

– Нет, совсем мало, – ответил Этчем.

– Держите ему руки, – сказал Ван Ритен Этчему.

Он взял бритву Стоуна и передал мне фонарик. Стоун не выказывал признаков того, что видит свет или замечает наше присутствие. Но маленькая голова кричала и визжала на нас. Рука Ван Ритена была тверда, движение бритвы – точно и верно. На удивление, Стоун потерял лишь немного крови, и Ван Ритен перевязал рану, будто обыкновенный порез или царапину.

Стоун перестал бормотать, как только отсекли голову-нарост. Ван Ритен сделал для больного все возможное, затем взял у меня свой фонарик. Выхватив ружье, он осмотрел землю у койки и со злостью опустил приклад – раз и еще раз.

Мы вернулись в нашу хижину, но я сомневаюсь, что смог тогда уснуть.

* * *

На следующий день, около полудня, мы услышали два голоса из хижины Стоуна. Этчема мы нашли уснувшим рядом со своим подопечным. Опухоль на левой груди лопнула, а на ее месте пищала и бормотала новая голова. Этчем проснулся, и мы втроем стояли и пристально смотрели на это явление. Стоун вставлял грубые словеса в звонкое, булькающее бормотанье этого чудовища.

Ван Ритен выступил вперед, взял бритву Стоуна и опустился перед койкой. Крохотная голова хрипло зарычала на него.

И тут Стоун заговорил по-английски:

– Кто это с моей бритвой?

Ван Ритен отпрянул и встал.

Глаза Стоуна, чистые и ясные, осматривали хижину.

– Конец, – сказал он, – я чувствую конец. Этчем, твое присутствие я еще могу понять, но Синглтон! Ах, Синглтон! Призраки отрочества явились засвидетельствовать мой уход! И ты, странный дух с черной бородой и моей бритвой! Изыдите прочь!

– Я не призрак, Стоун, – смог вымолвить я. – Я живой. Так же, как Этчем и Ван Ритен. Мы здесь, чтобы помочь тебе.

– Ван Ритен! – воскликнул он. – Моя работа достается лучшему человеку. Пусть удача пребудет с тобой, Ван Ритен.

Ван Ритен приблизился к нему.

– Не шевелись и потерпи немного, старик, – сказал он успокаивающе. – Еще только раз будет больно.

– Я уже много раз терпел, – весьма отчетливо ответил Стоун. – Оставь меня. Дай мне умереть. Гидра – ничто в сравнении с этим. Можешь срезать десять, сто, тысячу голов, но проклятье не срежешь, не отнимешь. То, что проникло в кость, из плоти уж не выйдет – равно как и то, что расплодилось в ней. Не режь меня более. Обещай!

В его голосе был прежний, еще с юношества, приказной тон, и он подействовал на Ван Ритена – так же, как всегда действовал на любого.

– Я обещаю, – сказал Ван Ритен.

Почти тут же, с этими словами, глаза Стоуна снова заволокло пеленой.

Затем мы втроем сидели подле него и наблюдали, как это отвратительное бормочущее чудовище росло из плоти Стоуна, пока не высвободились две жуткие, тонкие, маленькие черные ручки. Крохотные ногти походили на едва различимые идеальные полумесяцы; на одной ладони имелось даже розовое родимое пятно. Эти ручки жестикулировали, а правая тянулась к светлой бороде Стоуна.

– Я не могу этого вынести! – вскричал Ван Ритен и вновь схватился за бритву.

Тут же глаза Стоуна открылись, в них появился жесткий блеск.

– Ван Ритен нарушит свое слово? – медленно отчеканил он. – Никогда!

– Но мы должны помочь тебе, – выдохнул Ван Ритен.

– Мне уже не больно, мне не помочь, – сказал Стоун. – Пробил мой час. Это проклятье не наложили на меня, оно выросло во мне, как и этот ужас. И теперь я ухожу. – Его глаза закрылись, и мы стояли совершенно беспомощные, пока фигурка язычника пронзительно исторгала гортанные вопли, рождаясь заново.

И тут Стоун вновь заговорил.

– Ты владеешь всеми языками? – спросил он быстро.

И появившийся карлик неожиданно ответил на английском:

– Да, воистину, всеми вашими наречиями. – Он высовывал язык, кривил губы и мотал головой из стороны в сторону. Мы видели, как вздымаются нитевидные ребра на его мелких боках, будто это существо дышало.

– Есть ли мне прощение? – задыхаясь, приглушенно спросил Стоун.

– Пока мох свисает с кипарисов, – взвизгнула голова, – пока звезды сияют над озером Пончартрейн – прощения тебе не видать!

Резкий спазм, прошедший через все тело, завалил Стоуна набок.

В следующее мгновение он вытянулся и застыл – мертвый.

* * *

Когда Синглтон умолк, в комнате на некоторое время стало тихо. Мы могли слышать дыхание друг друга. Бестактный Твомбли нарушил тишину.

– Полагаю, – сказал он, – вы срезали карлика и привезли его домой в спирте.

Синглтон сурово посмотрел на него.

– Мы похоронили Стоуна, – ответил он, – не тронув его тело.

– Но все это, – бессовестно продолжал Твомбли, – попросту немыслимо.

Синглтон напрягся.

– Я и не ждал, что вы поверите мне, – сказал он. – Я начал с того, что, хотя и слышал, и видел все это… оглядываясь назад, я не могу поверить даже самому себе.

Перевод с английского Сергея Капраря