Глава 6
Старый мистер Дерримен, владелец Оксуэлл-холла

В описываемый нами период истории Оверкомба какая-нибудь случайная газета нет-нет да и попадала в деревню. Бедмутский почтмейстер (который благодаря своим служебным связям каким-то таинственным путем приобретал эту газету совершенно бесплатно) одалживал ее мистеру Дерримену из Оксуэлл-холла, а тот, прежде чем газета становилась двухнедельной давности, передавал ее миссис Гарленд. Все, кто хоть немного помнит старика эсквайра, отлично, разумеется, понимают, что эта восхитительная привилегия: узнавать о событиях, происшедших в мире, из газетных столбцов – не была предоставлена вдове Гарленд за здорово живешь. Таким бесхитростным способом старик эсквайр расплачивался с вдовой за те услуги, которые ее дочь время от времени ему оказывала: читала вслух и вела его счета, – ибо сам эсквайр, чей капитал, исчисляемый в гинеях, уже достигал, как поговаривали, пятизначного, а по утверждению некоторых – и шестизначного числа, был не особенно силен в этих делах.

Почтенная вдова миссис Марта Гарленд занимала некое промежуточное положение между погрязшими в невежестве односельчанами, с одной стороны, и хорошо осведомленным джентри – с другой, и любезно помогала первым в написании и чтении писем и переводе с печатного языка на обычный. Нельзя сказать, чтобы она не получала известного удовольствия, когда, стоя вечером на пороге своего дома с газетой в руке в окружении кое-кого из соседей и с удовлетворением поглядывая на их разинутые рты, преподносила им какое-нибудь наиболее захватывающее сообщение, выбранное ею по своему усмотрению из вороха текущих событий. Покончив с газетой, миссис Гарленд передавала ее мельнику, мельник – своему помощнику, а помощник – своему сыну, в руках которого она начинала делиться на половинки, четвертушки и неравносторонние треугольники и заканчивала дни свои в форме бумажного колпака, затычки для фляги или упаковки для хлеба с сыром.

Несмотря на свое деловое соглашение с миссис Гарленд, старик Дерримен задерживал у себя газету так долго и так жалел тратить время своего слуги на поручения чисто интеллектуального порядка, что газета редко попадала в руки вдовы, если она за ней не посылала. Посыльным всегда была Энн. Прибытие в их местность солдат побудило миссис Гарленд послать дочь за газетой на следующий же день после вечеринки у мельника, и Энн, надев шляпку и накинув пелеринку, отправилась прямо в противоположную от военного лагеря сторону.

Пройдя лугом мили две, Энн отворила калитку в ограде и вышла на большую дорогу. По другую сторону дороги лежало какое-то заброшенное пастбище с поломанными жердями ограды, валявшимися по обе стороны ворот, и с полусгнившими воротами, потерявшими нижнюю перекладину. На сухой утрамбованной земле вырубки виднелись следы лошадиных и коровьих копыт, уже слабо различимые от наслоившихся на них отметин бесчисленных овечьих копыт, поверх которых прошлись еще ноги людей и собак. Среди всех этих геологических напластований вилась колея, почти заросшая травой, и по этой дороге Энн продолжала свой путь. Дорога спустилась по отлогому склону, нырнула под сень каштанов и старого, с потемневшей корой вяза и, когда впереди стал слышен шум водопада и морского прибоя, круто свернула в сторону, огибая болотце, заросшее жерухой и водяным крессом и бывшее когда-то рыбным садком. Тут из-за деревьев выглянул угол серого обветшалого здания. Это был Оксуэлл-холл – усадьба угасшего рода, обращенная ныне в ферму.

Бенжамен Дерримен, теперешний владелец этого разрушенного гнезда, был некогда всего лишь фермером-арендатором окрестных земель. Его жена принесла ему в приданое небольшое состояние, и когда его единственный сын был еще подростком, произошел раздел поместья Оксуэллов, и фермер, к тому времени уже вдовец, получил возможность приобрести дом с небольшим прилегающим к нему участком земли за баснословно низкую цену. Но два года спустя он потерял и сына, и с той минуты жизнь как бы остановилась для него. Поговаривали, что после этого печального события Дерримен завещал дом и землю какой-то своей дальней родственнице, дабы ничего не попало в руки его племянника, которого он терпеть не мог; впрочем, достоверно ничего известно не было.

Дом этот был весьма интересен, как всякая пришедшая в упадок усадьба, что очень убедительно показывает некий великолепный труд по истории графства. В этом знаменитом сочинении, изданном ин-фолио, имелась старинная гравюра, выполненная по заказу последнего отпрыска исконных владельцев поместья, и из этого произведения искусства явствовало, что в 1750 году, сиречь в год его публикации, окна этого здания были покрыты мелкими царапинами, напоминавшими зигзаги черных молний, над каждой печной трубой завихрялся крутой завиток дыма, похожий на охотничий рог, на газоне в напряженной позе застыла нарядная дама, прогуливающая комнатную собачку, а над деревьями с северо-восточной стороны повисло грузное облако и девять птиц неизвестной породы, распластавших крылья по небу.

Это запущенное и разрушающееся жилище обладало всеми романтическими достоинствами и практическими недостатками, присущими любым замшелым местам подобного рода, таким как пещеры, утесы, пустоши, ущелья и прочие поэтические уголки, в которых люди с возвышенной душой жаждут жить и умереть. На стенах, покрытых плесенью на три фута от земли, с успехом можно было бы выращивать горчицу или кресс-салат, а в кладовой между каменными плитами пола росли грибы на изысканно тонких ножках. Что же касается наружного вида дома, то здесь природа постаралась за этот щедро отпущенный ей срок размыть, стереть и уничтожить то, что не было приведено в негодность человеком, и потому подчас было нелегко определить, кто же из них явился причиной того или иного разрушения. Лепные украшения у входа утратили отчетливость своих форм, но произошло ли это от бесчисленного прикосновения чьих-то плеч и втаскивания и вытаскивания громоздкой мебели или то были следы времени в более величественной и абстрактной форме – решить не представлялось возможным. Железные прутья оконных решеток, изъеденные ржавчиной от дыхания многих поколений, оседавшего на них, словно роса, сделались у своего каменного основания тонкими, как проволока; стекла же либо помутнели совершенно, либо стали радужными, как павлиний хвост. Над входом сохранились солнечные часы; их расшатавшийся гномон свободно покачивался на ветру, отбрасывая свою тень то туда, то сюда и словно говоря: «Вот вам ваши прекрасные точные часы; вот вам любое время на любой вкус; это старые солнечные часы; неустойчивость – лучшая политика на свете».

Энн вошла в сводчатый портик главного входа, откуда винтовая лесенка вела в комнату привратника. Расположенная вдоль дома галерея с аркадами была перегорожена в нескольких местах, и Энн отворила первую загородку и закрыла ее за собой. Необходимость этих загородок стала очевидной, едва она за нее ступила. Грязь и навоз толстым слоем покрывали старинные плиты галереи, в которой обитали телята, гуси, утки и на удивление огромные свиньи с поразительно крошечными поросятами. Под крестовым сводом несколько телок, вытянув шеи, с довольным видом лизали лепную капитель, поддерживавшую свод. Энн направилась ко второй арке, в которую также была вделана перегородка, дабы скот не мог находиться в постоянном общении с обитателями дома. Дверного молотка не было, и Энн постучала небольшой палкой, которая была оставлена у стены для этой цели, но так как на стук никто не откликнулся, Энн вошла в холл и снова постучала – в дверь, ведущую во внутренние покои.

Послышался легкий шорох, дверь приоткрылась примерно на дюйм, и в образовавшейся щелке показалась часть увядшего лица – один глаз в окружении сетки морщин.

– Простите, пожалуйста, я пришла за газетой, – сказала Энн.

– А, это ты, милая Энн? – жалобно проскулил обитатель этого жилища, чуть-чуть увеличивая щелку. – Я так ослаб, что едва-едва добрался до двери.

Слова эти принадлежали старому, высохшему джентльмену в куртке того цвета, который являлся преобладающим на его скотном дворе, в панталонах того же оттенка, расстегнутых у колен, где над чулком виднелся кусок голой ноги, однако ослепительно белое жабо словно стремилось возместить небрежность нижней части туалета. Сквозь прозрачную кожу лба над глазными впадинами просвечивали кости черепа, а углы тонкого рта по самомалейшему поводу растягивались до ушей. Старик тяжело заковылял обратно в глубь комнаты, и Энн последовала за ним.

– Хорошо, ты можешь получить газету, если хочешь, только вы никогда не оставляете мне времени, чтобы поглядеть, что там написано! Вот, получай. – Он протянул Энн газету, но прежде чем она успела ее взять, отдернул руку. – Мне, можно сказать, так и не досталась газета, зрение у меня слабое, а тут не успеешь оглянуться, как за ней приходят! Меня обвели вокруг пальца с этой газетой. Ну что ж, уносите. У меня останется сознание, что я исполнил свой долг перед людьми. – И в полном изнеможении он утонул в кресле.

Энн сказала, что не хочет брать газету, если он ее еще не прочел, но ведь она пришла на этот раз даже позже, чем обычно, – из-за солдат.

– Солдаты. Да будь они прокляты, эти солдаты! Теперь все живые изгороди поломают, и все курятники обворуют, и всех молочных поросят украдут, и мало ли что еще может случиться! А кто будет за это платить, хотел бы я знать? Верно, из-за этих солдат, которые сюда препожаловали, ты уже не соблаговолишь остаться и почитать мне то, что я еще не успел прочесть сам?

Энн сказала, что почитает, если ему этого хочется, она никуда не спешит. И, опустившись на стул, развернула газету:

– «Обед в Карлтон-Хаусе».

– Нет-нет! Что мне до этого.

– «Оборона страны»?

– Можешь прочесть, если хочешь. Бог даст, в нашем приходе не будут ставить солдат на постой или устраивать еще какие-нибудь безобразия в этом роде. Ведь что делать такому несчастному, убогому калеке, как я, если в этот дом нагонят солдат? Мне же их нечем кормить.

Энн принялась читать, но уже минут через десять ее занятие было прервано появлением на болотистой равнине за окном колоссальной фигуры в мундире территориальной конницы.

– Что это ты там увидала? – с испугом спросил старик фермер, когда Энн запнулась и слегка покраснела.

– Там солдат… Из территориальной конницы, – сказала девушка, чувствуя себя не в своей тарелке.

– Провалиться мне, если это не мой племянник! – воскликнул старик, задрожав всем телом, словно в предчувствии неисчислимых бедствий, и фосфорическая бледность разлилась по его лицу, в то время как он пытался изобразить вымученно-радостную улыбку, дабы приветствовать прибывшего к нему родственника. – Покорнейше прошу: читайте дальше, мисс Гарленд.

Но долго Энн читать не пришлось: посетитель, перешагнув через загородку в галерее, появился в комнате.

– Ну, дядюшка, как поживаете? – спросил гигант, тряся руку старика с такой силой, словно дергал веревку большого колокола. – Рад вас видеть.

– Плоховато, Фестус, слабею все, – выдавил старик, продолжая дрожать всем телом от внезапно полученного им сотрясения. – Ой, полегче, прошу тебя, дорогой племянничек, помилосердствуй! У меня рука слабая, как паутинка.

– Ах вы, бедняга!

– Да, от меня уже один скелет остался. Со мной надо обращаться бережно.

– Весьма огорчен и постараюсь не забывать о вашем бедственном состоянии. Да что вы так дрожите, дядюшка Бенджи?

– А это все от радости, – ответил старик. – Меня всегда начинает трясти как в лихорадке, когда ко мне нежданно-негаданно приезжают мои любимые родственнички.

– А, вот оно что! – воскликнул племянник, так громко хлопнув ладонью по спинке кресла дядюшки, что тот испуганно подпрыгнул фута на три и плюхнулся обратно. – Прошу прощенья, что напугал вас, дядюшка. Но это у нас в полку такой обычай, а я позабыл, что вы больно пугливый. Вы небось совсем не ожидали меня увидеть, а я тут как тут.

– Я рад тебя видеть. Ты, верно, к нам ненадолго?

– Совсем напротив. Я намерен пробыть здесь как можно дольше.

– О, вот как! Очень, очень рад, дорогой Фестус. Как можно дольше, ты сказал?

– Да, как можно дольше, – заявил молодой человек, усаживаясь на покатую крышку бюро и вытягивая ноги, чтобы упереться ими в пол. – Пока наша часть стоит тут, я буду заглядывать сюда, как в родной дом, всякий раз, как получу отпуск. А потом, осенью, когда война закончится, совсем приеду и буду жить с вами, и буду вам заместо родного сына, и помогу управляться с вашими землями и с фермой – словом, буду, так сказать, баюкать вашу старость.

– Ах как приятно это слышать! – промолвил старик, криво улыбаясь и судорожно сжимая подлокотники кресла, дабы не рухнуть на пол.