Энн была так взволнована различными происшествиями с участием представителей военного сословия, приключившимися с ней на пути домой, что почти не решалась выходить одна за пределы своего участка. Многочисленные военные – как солдаты, так и офицеры, – наводнявшие теперь деревушку Оверкомб и ее окрестности, с каждым днем все ближе знакомились с поселянами и почти бессменно торчали у калиток, прогуливались в палисадниках или сидели и болтали в сенях возле самых дверей, высунув из соображений учтивости руку с зажатой в ней трубкой за дверь, дабы не отравлять воздух в помещении. Будучи людьми добросердечными, приветливого нрава и любезного обхождения, они, естественно, оглядывались на любую хорошенькую девушку, проходившую мимо, и улыбались ей, чем приводили в смущение многих девиц, не привыкших к светским манерам. Каждая деревенская красотка вскоре обзавелась возлюбленным, а когда всех красоток расхватали, подошла очередь и тех, кто не мог претендовать на столь лестное звание, ибо большинство воинов не придавали никакого значения слишком длинному или слишком курносому носику, или небольшому изъяну по части зубов, или обилию веснушек, превышающему обычный стандарт англосаксонской расы. Так в селении Оверкомб начали завязываться многочисленные романы, а молодые люди, уроженцы сих мест, оставшись не у дел, были предоставлены самим себе и в своих одиноких прогулках, вместо того чтобы постигать величие природы, погружались в мрачные мечты о страшных способах мести, которую они уготовят храбрецам, почтившим своим любезным вниманием их деревню.
Энн с немалым интересом наблюдала за этими романтическими событиями из окна своей спальни, и когда замечала, с каким торжествующим видом та или другая сельская красотка разгуливает под руку с лейтенантом Нокхилменом, корнетом Флитценхартом или капитаном Класпенкисоеном, облаченным в умопомрачительную форму йоркских гусар и необычайно цветисто изъяснявшимся на иностранном языке, да к тому же являвшимся обладателем сказочно прекрасных имений или какой-то иной собственности, именуемой «фатерланд», у себя, на своей заморской родине, ее охватывало горькое чувство одиночества. Тогда она невольно начинала думать о том, что прежде стремилась забыть, и заглядывала в маленькую шкатулочку, где в тонкой папиросной бумажке хранилось нечто шелковистое, каштановое и свернутое колечком. Однажды, почувствовав, что терпеть больше нет сил, она спустилась вниз.
– Куда ты идешь? – спросила миссис Гарленд.
– Поболтать с кем-нибудь в деревне – меня тоска заела!
– Но не сейчас же, Энн!
– А почему не сейчас, мама? – пробормотала Энн, краснея от смутного ощущения собственной безнравственности.
– Потому что это не годится. Я давно собиралась тебе сказать, чтобы ты не выходила на улицу в эти часы. Отчего бы не погулять утром? Молодой мистер Дерримен будет очень рад…
– Не говорите мне о нем, мама, не говорите!
– Ну хорошо, дорогая, тогда погуляй в садике.
И вот бедняжке Энн, которая вовсе и не собиралась швырнуть свое сердце под ноги какому-нибудь солдату, а хотела всего-навсего сменить увядшие мечты на более свежие, пришлось изо дня в день по нескольку часов кряду ограничиваться прогулкой в саду, где щебетуньи-пташки насвистывали ей свои песенки, легкокрылые бабочки садились на шляпку, а отвратительные муравьи ползали по чулкам.
Садовый участок вдовы не был отгорожен от сада мельника Лавде, ибо когда-то это был один большой сад, представлявший собой единое владение. Сад был очень стар, очень красив и обнесен колючей живой изгородью, такой густой и ровной от бесконечных подрезаний, что мальчишка, прислуживавший мельнику, ухитрялся бегать по ней, не проваливаясь внутрь, и не раз проделывал этот фокус при исполнении своих обязанностей. Земля в саду была такая черная и жирная, какая бывает, только если ее упорно обрабатывают на протяжении целого столетия, а дорожки настолько заросли травой, что по ним можно было ступать совершенно бесшумно. Трава давала приют многочисленным улиткам, и поэтому мельник все собирался, когда выдастся свободная минутка, замостить дорожки гравием. Но так как он уже тридцать лет высказывал это намерение и никогда не приводил его в исполнение, и траве и улиткам, по-видимому, ничто не угрожало.
Работник, который ухаживал за садом мельника, присматривал и за маленьким участком вдовы: копал, сажал и полол как тут, так и там, – ибо мельник вполне резонно полагал, что ни к чему одинокой беззащитной вдове нанимать садовника для обработки такого маленького садика, в то время как этот малый, работая тут под боком, может заодно возделать и ее участок, не слишком себя обременяя. Таким образом, эти два хозяйства соприкасались в саду еще теснее, чем под кровлей дома. Здесь они уже являли как бы одну семью, и оба старших ее представителя, стоя каждый на своем участке, с превеликим жаром и интересом беседовали друг с другом, чего миссис Гарленд никак не могла предположить, когда въезжала сюда после кончины своего супруга.
Нижняя часть сада, отдаленная от дороги, представляла собой наиболее уединенный и уютный уголок этого уединенного и уютного творения природы, и так же обильно орошалась водой, как земля Лота. Три ручейка, не больше ярда шириной, с серебристым журчанием струились между возделанными участками, пересекали тропинку под деревянными горбылями, уложенными в виде мостков, и покидали сад через маленькие туннели, проделанные в живой изгороди. Ручейки эти так заросли по краям травой и прочей садовой растительностью, что только неумолчный лепет выдавал их присутствие. Именно здесь любила проводить свой досуг Энн, после того как ее прогулки ограничились пределами сада, а трубач-драгун облюбовал в отцовском саду местечко для своих прогулок, находившееся совсем рядом.
Как музыкант, он был освобожден от ухода за лошадьми и почти ежедневно наведывался на мельницу. Энн, замечая, что он появляется в отцовском саду всякий раз, когда она гуляет в своем, не могла не улыбнуться и не поболтать с ним. Таким образом, синий мундир и эполеты трубача и желтую цыганскую шляпку Энн нередко можно было наблюдать в одно и то же время в различных, но не слишком отдаленных друг от друга частях сада, однако Джон Лавде никогда не позволял себе вторгаться в соседское владение, Энн тоже не переступала разделявшей эти владения воображаемой черты. Увидав Джона в саду, она обычно обращалась к нему с каким-нибудь вопросом, и он отвечал ей густым мужественным басом, выглядывая из-за куста крыжовника или высокой стены душистого горошка – в зависимости от обстоятельств. Так, стоя в пятнадцати шагах от нее, он рассказывал о своей жизни в казармах и в лагерях Фландрии и прочих других стран, объяснял разницу между шеренгой и колонной, между форсированным маршем и развернутым строем и многое другое, а также делился своими надеждами на повышение в чине. Вначале Энн слушала его довольно рассеянно, но мало-помалу ее интерес к нему возрос: она не знала никого, кто бы так много повидал на своем веку и был так добр и прямодушен; она чувствовала к Джону расположение как к брату, а его галуны, пряжки и шпоры, потеряв в ее глазах свою необычность, стали казаться ей такими же обыденными, как ее собственные наряды.
Мало-помалу и миссис Гарленд начала замечать крепнувшую между молодыми людьми дружбу, а вместе с этим и терять надежду, что ее материнские мечты выдать Энн за богача Фестуса могут когда-либо осуществиться. Если она не предпринимала решительных шагов, чтобы пресечь эту дружбу, мешавшую осуществлению ее планов, то по двоякой причине: объяснялось это отчасти особенностями ее мягкой натуры, никак не склонной командовать, отчасти же ее личными переживаниями, трудно совместимыми с таким образом действий. Тесное соседство, способствовавшее дружескому сближению Энн и Джона Лавде, мало-помалу порождало еще более горячую симпатию между ее матерью и его отцом.
Прошел июль. Дважды в день, в точно установленное время, всадники спускались с холма к водопою под окном Энн; дни стояли знойные, и лошади брыкались и бешено мотали головами, спасаясь от нестерпимых укусов слепней. Листва в саду пожухла, крыжовник налился соком, а три ручейка высохли почти наполовину.
Но вот однажды миссис Гарленд приняла почтительное предложение трубача посетить вместе с дочерью их лагерь, жизнь которого им доводилось наблюдать только из окон своего дома, и как-то после обеда они отправились туда; мельник составил им компанию. Деревня уже давно вела бойкую торговлю с лагерем: солдаты, не рядясь, покупали решительно все, что произрастало в садах, а также молоко, масло и яйца, и деревенские маркитанты, нагруженные своими товарами, взбирались, словно муравьи, по склону холма туда, где на краю лагеря на зеленой лужайке образовалось нечто вроде рынка.
Трубач провел миссис Гарленд, Энн и отца по всему лагерю из конца в конец; побывали они и в той его части, где разместились жены солдат, не нашедшие себе пристанища в поселке. Им отвели самое тенистое место на холме, и мужья построили для них славные маленькие хижины из хвороста, глины, соломы и прочих материалов, какие оказались под рукой. Затем трубач повел своих гостей к большому сараю, оборудованному под госпиталь, а оттуда – к строению с заложенными кирпичами окнами, служившему складом боеприпасов. После этого им было предложено поглядеть на выхоленных коней темной масти (каждый из которых оценивался в крупную по тем временам сумму в двадцать две гинеи), спокойно стоявших возле натянутых между двумя сторожевыми постами канатов за невысокой земляной насыпью, ограждавшей их от опасности в ночное время. Отсюда они направились в расположение солдат немецкого легиона, чей высокий рост, щеголеватость и мечтательное выражение лица делали их особо неотразимыми в глазах дам. Здесь были и саксонцы, и пруссаки, и шведы, и венгры, и ганноверцы, а также представители других национальностей. Сейчас все они были заняты чисткой своих ружей, которые затем бережно ставили в козлы.
О проекте
О подписке