65. Новые народные трибуны при выборе товарищей исполнили желание сенаторов, приняв в свою коллегию даже двух патрициев, бывших консулов, – Спурия Тарпея и Авла Атерния^[304]. Консулами былие выбраны Спурий Герминий и Тит Вергиний Целимонтан [448 г.], не склонявшиеся особенно ни на сторону патрициев, ни на сторону плебеев; внутри и вне государства при них был мир. Народный трибун Луций Требоний, негодуя на патрициев за то, что они, по его словам, перехитрили его при дополнительном избрании трибунов, а товарищи предали, внес предложение, чтобы руководящий плебеями при избрании народных трибунов продолжал это дело до тех пор, пока не будут выбраны десять народных трибунов; и весь свой трибунат он провел в преследовании патрициев, вследствие чего ему даже дано было прозвище Суровый.

Выбранные затем в консулы Марк Геганий Мацерин и Гай Юлий [447 г.] остановили нападки трибунов на знатную молодежь, не преследуя их власти и не нарушая достоинства патрициев. Мешая набору, назначенному для войны против вольсков и эквов, они не допустили плебеев до мятежа, утверждая, что если в городе мир, то и вне его все спокойно, а вследствие гражданских несогласий внешние враги поднимают головы. Забота о внешнем мире привела и к внутреннему согласию. Но одно сословие всегда мешало сдержанности другого: когда плебеи были спокойны, то молодые патриции начинали обижать их. Когда трибуны выступали на защиту униженных, то сперва это мало помогало, а потом и сами они стали подвергаться оскорблениям, особенно в последние месяцы, так как обиды наносили общества сильных людей, да и вообще сила всякой власти обыкновенно значительно ослабевает под конец года. И уже плебеи стали говорить, что только тогда на трибунат можно полагаться, если трибуны будут похожи на Ицилия; в последние же два года они имели трибунов только по имени. Напротив, старейшие патриции, хотя и признавали, что их молодежь чересчур увлекается, однако предпочитали, уж если необходимо переступать пределы законного, то чтобы больше смелости было на стороне их, а не противников.

Так трудно, охраняя свободу, соблюсти меру, так как всякий, притворяясь стремящимся к равноправности, возвышается до унижения другого, и не желая бояться, люди делают самих себя предметом страха, отстраняя же обиду от себя, наносят ее другим, как будто необходимо или делать, или терпеть неправду.

66. Затем выбраны были консулами Тит Квинкций Капитолин (в четвертый раз) и Агриппа Фурий [446 г.]; они не застали ни внутреннего мятежа, ни внешней войны, но предстояло и то и другое. Уже нельзя было долее сдерживать несогласия в среде граждан, так как и трибуны, и плебеи были возбуждены против патрициев, в дни же, назначенные для суда над кем-нибудь из знатных, собрания всегда расстраивались вследствие новых беспорядков. При первых известиях об этом, точно по данному сигналу, эквы и вольски взялись за оружие; к тому же вожди, жадные до добычи, убедили их, что набор, назначенный два года тому назад, не мог состояться, так как плебеи уже отказываются повиноваться; оттого-то против них не было послано войско. Своеволие уничтожает воинскую дисциплину, и уже не все считают Рим общим отечеством. Все раздражение и вражду против внешних врагов они обратили на себя. Представляется случай напасть на волков, ослепленных яростью против своих. Соединив войска, они сперва опустошали латинские поля; затем, не встречая там никакого сопротивления, к торжеству виновников войны, они, с целью грабежа, подступили под самые стены Рима со стороны Эсквилинских ворот, производя нагло опустошения полей в виду города. Когда они безнаказанно в порядке удалились отсюда к Корбиону, гоня перед собою награбленный скот, консул Квинкций созвал народное собрание.

67. Здесь, по свидетельству писателей, он говорил так: «Квириты! Хотя я не сознаю за собой никакой вины, но выступаю перед вами под гнетом величайшего стыда. Знаете вы, передано будет и потомству, что в четвертое консульство Тита Квинкция эквы и вольски, едва равные по силам только герникам, безнаказанно с оружием в руках подступили под стены Рима. Хотя уже давно мы так живем и государство наше находится в таком положении, что нельзя ждать ничего хорошего, однако если бы я знал, что этому именно году грозит такой позор, то я, не имея иной возможности уклониться от почетной должности, избежал бы ее или удалившись в изгнание, или наложив на себя руки. Так значит, если бы то оружие, которое было у наших ворот, было в руках мужей, то Рим мог быть взят в мое консульство! Довольно имел я почестей, довольно и предовольно жил я! Мне следовало умереть, когда я был в третий раз консулом! Кого же, наконец, презирают эти трусливейшие враги? Нас, консулов, или вас, квириты? Если виноваты мы, то отнимите власть у недостойных ее, а если этого мало, то покарайте еще нас; если же вы виноваты, то вашего греха, квириты, пусть не карают ни боги ни люди; вы сами только покайтесь в нем. Не вашу трусость презирают они и не на свои силы они надеются! Эти люди, столько раз разбитые и обращенные в бегство, потерявшие лагерь, наказанные отнятием земли, посланные под ярмо, знают и себя, и вас. Подъем их духа вызвали раздоры сословий и язва этого города – спор патрициев с плебеями. Так как мы не знаем меры власти, а вы – меры свободы, вы ненавидите патрицианских магистратов, а мы – плебейских. Заклинаю вас богами, чего хотите вы? Вы пожелали народных трибунов; чтобы не нарушать согласия, мы уступили. Вы пожелали децемвиров – мы допустили избрание их. Нам надоели децемвиры – мы заставили их сложить власть. Так как ваше раздражение против них не успокаивалось, даже когда они стали частными людьми, мы допустили казнь и изгнание знатнейших и почетнейших лиц. Вы пожелали снова избрать народных трибунов – и избрали; пожелали сделать консулами людей вашей партии; признавая это обидным для патрициев, мы, однако, были свидетелями и того, что патрицианская должность была принесена в дар плебеям. Мы переносили и переносим защитников ваших трибунов, апелляцию к народу, навязывание патрициям постановлений плебеев, умаление наших прав под именем уравнения законов. Где же будет конец раздорам? Можно ли будет когда-нибудь иметь один город, считать это отечество общим? Мы, побежденные, равнодушнее сохраняем спокойствие, чем вы, победители. Довольно ли с вас вашего страха перед вами? Против нас вы занимаете Авентин, против нас – Священную гору; мы видели, что враг едва не завладел Эсквилинским холмом и никто не отразил врагов вольсков, поднимавшихся на вал; против нас вы мужественны, против нас у вас есть оружие.

68. Осадив курию, наведя страх на форум, наполнив тюрьму первыми людьми в государстве, с той же яростью выходите за Эсквилинские ворота или, если вы и на это не дерзаете, со стен посмотрите, что ваши поля опустошены мечом и огнем, скот угнан, повсюду дымятся сожженные дома. А ведь общее дело из-за этого еще в худшем положениии: поля горят, город в осаде, военная слава принадлежит врагам. Что же дальше? Ваше личное имущество в каком состоянии? Уже скоро каждый получит с полей весть об убытках. Чем, наконец, дома вы восполните их? Трибуны вернут и восстановят вам потерянное? Они наговорят вам слов и речей, сколько хотите, изыщут, сколько хотите, обвинений против знатнейших лиц, нагромоздят законопроекты одни на другие, созовут собрания; но из этих собраний никто из вас никогда не приходил домой богаче. Кто принес жене и детям что-нибудь, кроме ненависти, оскорбления, вражды, государственной и частной? От нее вы должны ограждать себя не своей доблестью и невинностью, а чужой помощью. А когда вы служили под предводительством нас, консулов, а не трибунов, и в лагере, а не на форуме, когда ваш крик в строю наводил страх на врагов, а не в народном собрании на патрициев, то, клянусь Геркулесом, вы с триумфом возвращались домой к пенатам, набрав добычу, отняв у врага землю, обогатившись, прославив государство и себя; теперь же вы позволяете врагу удалиться, обременив себя вашим имуществом! Оставайтесь постоянно в собраниях, живите на форуме; необходимость военной службы, от которой вы бежите, последует за вами. Вам тяжело было идти на эквов и вольсков; теперь война у ворот: не отразите врага оттуда, он проникнет за стены, поднимется в Крепость и на Капитолий, будет преследовать вас в ваших жилищах. Два года тому назад сенат приказал произвести набор и вести войско на Альгид; а мы сидим без дела дома, бранимся между собою, как бабы, радуясь настоящему миру и не видя, что от бездеятельности в короткое время вырастет война в разных местах. Я знаю, что есть речи более приятные; но если бы даже мой ум не приказывал мне, то нужда заставляет говорить вам правду, а не приятное. Я желал бы быть угодным вам, квириты; но гораздо больше я желаю вашего благополучия, что бы вы обо мне ни думали. Так уж устроила природа, что говорящий перед толпою в своих интересах приятнее, чем тот ум, которого имеет в виду только общее благо; разве, может быть, вы думаете, что эти общественные льстецы, эти народолюбцы, не позволяющие вам ни взять оружия, ни жить в мире, разжигают и раздражают вас в ваших интересах? Приведенные в волнение, вы или даете им почести, или приносите им какую-нибудь иную выгоду; видя свое полное ничтожество при согласии сословий, они предпочитают быть лучше вождями в дурном деле, чем ни в каком, вождями смут и мятежей. В случае, если все это может наконец надоесть вам и от этих новых обычаев вы захотите вернуться к обычаям отцов и вашим прежним, то я не отказываюсь ни от какой казни, если в несколько дней я не лишу лагеря этих опустошителей наших полей, рассеяв и обратив их в бегство, и эту грозную войну, поразившую теперь вас, не перенесу от наших ворот и стен к их городам».

69. Редко когда речь популярного трибуна была приятнее плебеям, чем эта речь суровейшего консула. Даже молодежь, которая при таком критическом положении считала отказ от военной службы самым сильным средством против патрициев, желала оружия и войны. И прибежавшие поселяне, и ограбленные на полях и израненные, рассказы которых были ужаснее их вида, усилили раздражение во всем городе. Когда собрался сенат, то там все обратились к Квинкцию, смотрели на него как на единственного защитника величия Рима, а знатнейшие отцы признавали его речь достойною власти консула, достойною стольких прежних консульств, достойною всей его жизни, обильной почестями, которые он часто получал и еще чаще заслуживал. Другие консулы или льстили плебеям, изменяя патрициям, или, сурово защищая права этого сословия, своими попытками укротить раздражали еще более толпу; Тит Квинкций сказал речь, не забывая о значении патрициев, о примирении сословий и прежде всего о современном положении дел. Просили его и товарища его усердно взяться за государственные дела; просили трибунов, чтобы они единодушно с консулами позволили отразить войну от городских стен и внушили плебеям повиновение сенату ввиду такого критического положения: поля опустошены, город почти осажден; общее отечество взывает к трибунам и умоляет их о помощи. С общего согласия назначается и производится набор. Консулы заявили в народном собрании, что некогда заниматься разбором законности причин неявки; завтра на рассвете все молодые люди должны явиться на Марсово поле; расследованием причин неявки они займутся по окончании войны, и если признают их незаконными, то будут считать такого дезертиром. Вся молодежь на следующий день была налицо. Каждая когорта избрала себе центурионов и была вверена начальству двух сенаторов. Все это, как рассказывают, было сделано так быстро, что в тот самый день знамена были вынуты квесторами из казначейства^[305] и вынесены на Марсово поле, еще до полудня подняты оттуда, и вновь набранное войско, сопровождаемое немногими когортами добровольно явившихся старых воинов, остановилось у десятого камня. На следующий день показались враги, и около Корбиона был расположен лагерь близ неприятельского лагеря. На третий день не замедлили сразиться, так как римлян побуждало раздражение, а врагов сознание вины – они так часто производили восстания! – и отчаяние.

70. Хотя в римском войске было два консула с одинаковой властью, но высшее начальство с согласия Агриппы было в руках его товарища, что в важных делах весьма полезно; который тем не менее, будучи поставлен выше, на уступчивость отвечал вежливостью, сообщая ему свои планы, делясь с ним славою и вообще равняя с собой неравного. В строю Квинкций командовал правым флангом, Агриппа – левым; центр был вручен легату Спурию Постумию, а другого легата, Публия Сульпиция, они делают начальником конницы. На правом фланге пехота дралась отлично, несмотря на энергическое сопротивление вольсков. Публий Сульпиций с конницей прорвался сквозь центр врага. Имея возможность тем же путем вернуться к своим, прежде чем неприятели соберут приведенные в замешательство ряды, он предпочел атаковать тыл их; это нападение на тыл вмиг рассеяло бы неприятелей, так как им угрожала опасность с двух сторон, если бы конница вольсков и эквов не задержала римлян на некоторое время, завязав с ними конное сражение. Видя, что медлить некогда, Сульпиций закричал, что они будут окружены и отрезаны от своих, если, напрягши все свои силы, не окончат боя с конницей; и мало обратить их только в бегство; надо истребить лошадей и людей, чтобы никто оттуда не вернулся в строй и не возобновил битвы; враги не могут сопротивляться им, так как перед ними отступил сплошной строй пехоты. Его словам повиновались. Одним ударом они рассеяли всю конницу, многих сбросили с коней и пронзили копьями как самих, так и лошадей. Так кончилась конная битва. Напав затем на пехоту, они посылают вестников о случившемся к консулам, перед которыми враг также уже колебался. Это известие ободрило побеждавших римлян и поразило отступавших эквов. Победа началась с центра, где всадники привели в беспорядок ряды, затем консул Квинкций погнал левый фланг; труднее всего было на правом фланге. Здесь Агриппа, полный юношеских сил, видя, что везде битва идет удачнее, чем у него, схватывая знамена у знаменосцев, сам шел с ними на врага или даже бросал их в густую толпу неприятеля; боясь этого бесчестия^[306], воины ударили на врага. Таким образом, победа была равна во всех пунктах. Тогда пришло известие от Квинкция, что он победил и уже угрожает неприятельскому лагерю; но он не хочет врываться туда, прежде чем не узнает, что и левый фланг победил; если товарищ уже рассеял врага, то пусть соединится с ним, чтобы все войско вместе овладело добычей. Победитель Агриппа при взаимных приветствиях подошел к победителю-товарищу и к лагерю врага. Рассеяв быстро немногих защитников, без боя врываются они в укрепление и возвращаются с войском, овладевшим огромной добычей, вернувши и все свое, что было потеряно при опустошении полей. Я не нахожу известия о том, чтобы или сами они требовали триумфа, или он был предложен им сенатом; не передают и того, почему пренебрегли или не надеялись получить этого отличия. Насколько я могу догадываться о событии, отделенном столь большим промежутком времени, так как консулам Валерию и Горацию, приобретшим, кроме победы над вольсками и эквами, еще славу окончания войны с сабинянами, сенат отказал в триумфе, то эти консулы посовестились за половинное дело просить триумфа, чтобы, в случае получения его, не подумали, что больше обращают внимания на лица, чем на заслуги.