В городе распространилась сильная паника, и обоюдный страх держал всех в напряженном состоянии: покинутые своими, плебеи опасались ярости патрициев, патриции боялись оставшихся в городе плебеев, не зная, чего лучше желать: чтобы они оставались или уходили? Долго ли ушедшая толпа будет спокойна? Что будет, если тем временем разразится какая-нибудь внешняя война? Тут, конечно, остается надежда лишь на согласие граждан; правдой или неправдой, но его надо восстановить в государстве! Ввиду этого решено было отправить к плебеям посредником Менения Агриппу, человека, обладавшего даром слова и приятного плебеям, из среды которых он сам происходил. Допущенный в лагерь, говоря по-старинному безыскусно, он рассказал, по преданию, лишь следующее: «В то время, когда в организме человека не было такой гармонии, как теперь, а каждый член имел свою волю, свои речи, все части тела вознегодовали, что их хлопоты, их труды и услуги достают все для желудка, а он, сидя спокойно в середине, только наслаждается доставляемыми ему благами; поэтому состоялось соглашение, чтобы руки не подносили пищу ко рту, рот не принимал предлагаемого, зубы не жевали. Желая в раздражении своем усмирить желудок голодом, сами отдельные члены и все тело исхудали до крайности. Из этого выяснилось, что и служба желудка не лишена значения, что он столько же питается, сколько питает, так как возвращает во все части тела, распределяя равномерно по жилам, изготовленную из съеденной пищи кровь, благодаря которой мы живы и сильны». Проводя отсюда сравнение, как похоже возмущение членов человеческого тела на раздражение плебеев против патрициев, он изменил настроение умов.

33. Затем начались переговоры о примирении и было дано согласие на выставленное плебеями условие, чтобы у них были свои неприкосновенные магистраты^[196], которые имели бы право подавать помощь против консулов, и чтобы никто из патрициев не мог занимать эту должность. Таким образом, были избраны два народных трибуна – Гай Лициний и Луций Альбин [493 г.]. Они избрали себе трех товарищей; в числе их был и Сициний, виновник удаления; кто были два остальные, о том существует разногласие. Некоторые утверждают, что на Священной горе было выбрано только два трибуна и там проведен закон о неприкосновенности их.

Во время удаления плебеев вступили в консульство Спурий Кассий и Постум Коминий. При них заключен был договор с латинскими народами. Для заключения его один из консулов остался в Риме, другой, посланный для ведения войны с вольсками, разбил и обратил в бегство антийских вольсков и, преследуя их до города Лонгулы, овладели стенами его. Вслед за тем он взял Полуску, также вольский город, а после того сделал ожесточенное нападение на Кориолы.

В то время находился в лагере в числе знатнейших юношей Гней Марций, молодой человек и умный, и храбрый, прозванный впоследствии Кориоланом. Он случайно стоял на сторожевом посту, когда римское войско, осаждавшее Кориолы, сосредоточив свое внимание на запертых в городе гражданах, нисколько не опасалось войны с другой стороны, а между тем подверглось нападению вольских легионов, пришедших от Антия^[197]; в то же время осажденные сделали вылазку из города. С отборным отрядом воинов он не только отразил нападение сделавших вылазку, но через открытые ворота мужественно ворвался в город, произвел резню в ближайшей части его и, схватив поспешно огонь^[198], зажег здания, прилегавшие к стене. Крик горожан, смешанный с плачем женщин и детей, поднявшимся, по обыкновению, при смятении, прибавил храбрости римлянам и напугал вольсков; показалось, что город, на помощь которому они пришли, был взят. Так антийские вольски были разбиты, а город Кориолы завоеван. Этим отличием Марций настолько затмил славу консула, что совсем исчезло бы воспоминание о войне Постума Коминия с вольсками, если бы не оставался памятником договор с латинами, вырезанный на бронзовой колонне^[199] и заключенный, за отсутствием товарища, одним Спурием Кассием.

В том же году умер Менений Агриппа, всю жизнь свою пользовавшейся одинаковым расположением патрициев и плебеев, а после удаления сделавшийся еще дороже плебеям. Этого посредника и третейского судью в восстановлении согласия среди граждан, посла патрициев к плебеям, вернувшего плебеев в город, не на что было похоронить; погребение было устроено плебеями, внесшими поголовно по шестой части асса.

34. Затем консулами были избраны Тит Геганий и Публий Минуций. В тот год [492 г.], когда и на границах царило спокойствие, и дома было восстановлено согласие, государство постигло другое, более тяжелое бедствие – сперва дороговизна съестных припасов, явившаяся следствием того, что поля остались, по случаю удаления плебеев, невозделанными, а затем такой голод, какой бывает у осажденных. И дело непременно дошло бы до гибели рабов и плебеев, если бы консулы не приняли мер, разослав для закупки хлеба во все стороны, не только в Этрурию, в правую сторону по берегу от Остии, и не только в левую – через страну вольсков в Кумы, но даже в Сицилию; так вражда с соседями заставила искать помощи в отдаленных странах. Когда хлеб был закуплен в Кумах, то корабли с ним были задержаны тираном Аристодемом в залог за имущество Тарквиниев, которого он был наследником. В земле вольсков и Помптинской области даже купить ничего нельзя было; сами закупщики хлеба подвергались даже опасности нападения со стороны народа. Хлеб из Этрурии пришел по Тибру и поддержал плебеев. Несвоевременная при столь стесненном продовольствии война обрушилась бы на них, если бы вольсков, уже бравшихся за оружие, не поразила страшная моровая язва. Это бедствие так напугало врагов, что, даже когда оно ослабело, страх их не прошел; пользуясь этим, римляне увеличили число колонистов в Велитрах, а в горы, в Норбу, выслали новую колонию, которая должна была служить оплотом в Помптинской области.

В правление следовавших затем консулов Марка Минуция и Авла Семпрония [491 г.] привезено было из Сицилии большое количество хлеба и возбужден был в сенате вопрос, почем отпускать его народу. Многие высказались, что пришло время прижать плебеев и вернуть права, исторгнутые у патрициев насильственно – путем удаления. В числе первых Марций Кориолан, враг трибунской власти, говорил: «Если они хотят прежних низких цен на продовольствие, то пусть вернут прежние права патрициям. Почему я вижу силу плебейских чиновников, силу Сициния, сам находясь под ярмом, точно выкупив свободу у разбойников? Ужели я стану переносить этот позор долее, чем к тому вынуждает необходимость? Я, не потерпевший царя Тарквиния, стану терпеть Сициния? Пусть он теперь уходит, пусть зовет с собой плебеев: открыта им дорога на Священную гору и другие холмы. Пусть они грабят хлеб с наших полей, как они грабили три года тому назад; пусть они пожинают плоды дороговизны, которую создало их возмущение. Смело утверждаю, что, укрощенные этой бедой, они предпочтут сами стать земледельцами, чем с оружием в руках мешать возделыванию земли своим удалением». Насколько трудно сказать, следовало ли так поступить, настолько, по моему мнению, возможно было патрициям под условием удешевления продовольствия избавить себя и от трибунской власти, и от всех прав, тяготивших их.

35. Но и сенат признал это мнение слишком суровым, и раздраженные плебеи едва не взялись за оружие: их уже теснят голодом, точно неприятелей, лишают пищи и насущно необходимого; иноземный хлеб, единственное пропитание, неожиданно посланное судьбою, будет вырван изо рта, если Гнею Марцию не будут выданы трибуны связанными, если он не получит удовлетворения, бичуя римских плебеев. Он является новым палачом для них, так как приказывает: умирать или идти в рабство. При выходе из курии он подвергся бы нападению, если бы трибуны в пору не назначили ему срок явиться в суд^[200]. Это успокоило раздражение: всякий видел себя судьей, господином над жизнью и смертью врага. Марций сперва с презрением слушал угрозы трибунов: им-де дано право защищать, а не наказывать; они трибуны плебеев, а не патрициев. Но плебеи были до того враждебно настроены, что патриции считали себя вынужденными пожертвовать одним человеком. Тем не менее, несмотря на негодование плебеев, они оказали им сопротивление, прибегая частью к личному влиянию, частью к влиянию всего сословия. Сперва попробовали, нельзя ли расстроить дело, отстраняя при помощи разосланных клиентов угрозами от сходок и совещаний. Затем выступили все – можно было подумать, что все патриции подсудимые, – умоляя плебеев подарить им одного только гражданина, одного только сенатора, как будто виноватого, если они уже не хотят освободить невинного^[201]. Но так как он сам в назначенный день не явился, то раздражение упорно держалось. Осужденный заочно, он ушел в изгнание к вольскам, грозя отечеству и уже тогда питая враждебные замыслы.

Вольски любезно приняли его и с каждым днем тем с бóльшим почтением относились к нему, чем больше он проявлял гнев на земляков и чем чаще слышались то жалобы, то угрозы его. Он пользовался гостеприимством Аттия Тулия. Последний выделялся в то время знатностью среди вольсков и был всегда врагом римлян. И вот они совещаются о войне против Рима, один – подстрекаемый старинной враждой, другой – недавней обидой. Они понимали, что нелегко побудить народ после стольких несчастных попыток снова взяться за оружие: многие предшествовавшие войны, а в последнее время моровая язва истребили молодежь, а это сокрушило дух сопротивления; так как ненависть ослабела уже от времени, то надо действовать искусственными средствами, чтобы вызвать раздражение какой-нибудь новой обидой.

36. Как раз в Риме готовились к Великим играм, подлежавшим возобновлению^[202]. Причина возобновления была следующая: во время игр рано утром, еще до начала представления, какой-то хозяин гнал через цирк раба под колодкой и сек его; затем начались игры, точно будто бы приведенное обстоятельство не имело никакого отношения к празднеству. Немного погодя плебей Тит Латиний видел сон: ему представилось, будто Юпитер сказал ему, что на играх ему не понравился предводитель процессии; если игры не будут повторены в великолепной обстановке, то город подвергнется опасности; пусть он идет и возвестит об этом консулам. Хотя ум его не был, конечно, свободен от религиозного страха, однако уважение к значению должностных лиц и опасение показаться смешным одержали верх. Эта нерешительность дорого обошлась ему: через несколько дней он потерял сына. Чтобы причина этой неожиданной беды не осталась сомнительной, душевно измученному явилось во сне то же лицо, спрашивая, достаточно ли он награжден за небрежение к воле божества. Предстоит еще горше, если он не отправится поскорее и не сделает сообщения консулам. Дело было уже ясно, а когда он, однако, медлил и откладывал, его поразила страшная болезнь, проявившаяся во внезапном параличе. Тут гнев богов уже подействовал на него. И вот, измученный предшествовавшими и настоящими бедами, он созывает на совет близких и излагает им виденное и слышанное, неоднократное явление во сне Юпитера, угрозы и гнев небожителей, сбывшиеся в его несчастиях; по единогласному решению всех присутствующих его несут на носилках на форум к консулам; внесенный оттуда по приказанию консулов в курию, он рассказал то же самое сенаторам к великому удивлению всех; и вот свершается новое чудо: рассказывают, что он, который внесен был в курию лишенным движения всех членов, исполнив свой долг, ушел домой пешком.

37. Сенат постановил отправить игры самым торжественным образом. На эти игры, по совету Аттия Туллия, явилось множество вольсков. Перед началом игр Тулий, согласно уговору с Марцием, явившись к консулам, заявляет, что имеет сделать секретное сообщение по государственному делу. По удалении свидетелей он говорит: «Против воли я должен сказать нечто дурное о своих согражданах. Но я являюсь не с обвинением, что они уже совершили что-нибудь, а с предостережением, чтобы им не удалось совершить. Наши граждане непостоянны в гораздо большей степени, чем я хотел бы. Это мы испытали во многих поражениях, так как самим существованием своим мы обязаны не своим заслугам, а вашему терпению. Теперь здесь большое количество вольсков; у вас игры, граждане будут заняты зрелищем. Я помню, чтó при таком же случае сделали в этом городе сабинские юноши; страх берет, чтобы не случилось чего-нибудь необдуманного и безрассудного. Я решил, консулы, в наших и ваших интересах наперед сказать вам об этом. Что касается до меня, то я решил теперь же уйти отсюда домой, чтобы, оставаясь, не попасть в какую-нибудь беду за участие в чем-нибудь словом или делом». Сказав это, он ушел.

Когда консулы донесли сенату об этом сомнительном деле, переданном, однако, верным лицом, то по обыкновению обратили больше внимания на свидетеля, чем на суть дела, а это повело к принятию даже излишних мер предосторожности. Состоялось сенатское постановление об удалении вольсков из города, и разосланы были глашатаи с приказом, чтобы они ушли до наступления ночи. Сперва, когда они бежали собрать у знакомых свои вещи, их объял великий ужас; а затем, когда они уходили, ими овладело негодование, что их, точно злодеев и оскверненных, удалили от игр, от праздника, от этого, так сказать, сообщества богов и людей.

38. Шли они почти сплошными вереницами, и Туллий, пришедший наперед к Ферентинскому источнику, встречал знатнейших, по мере прибытия их, жалобами и выражением негодования; все они, охотно слушая речи, вторившие их раздражению, пошли за ним на поле, лежащее ниже дороги, а за ними собралась и остальная толпа. Здесь, точно оратор в народном собрании, упомянув о прежних обидах, причиненных римским народом, и поражениях, понесенных вольсками, он сказал: «Забыв все остальное, как вы относитесь к этому сегодняшнему оскорблению – к празднованию игр, начатому нашим позором? Или вы не понимаете, что сегодня отпразднован триумф над вами? Что ваше удаление послужило зрелищем для всех граждан и пришельцев, для стольких соседних народов, а ваши жены и ваши дети уведены на глазах всех? О чем, по вашему мнению, думали все, которые слышали слова глашатая, которые видели вас уходящими, которые повстречались с этой опозоренной толпой, как не о каком-нибудь безбожном деле? Потому нас гонят с места благочестивых, из их собрания, что мы своим присутствием осквернили бы игры и вызвали бы очистительные жертвоприношения. Что же далее? Вам не приходит в голову, что мы живы потому, что поспешили уйти? Разумеется, если то, что мы делаем, есть удаление, а не бегство. И вы не считаете вражеским этот город, оставшись в котором один день, вы все бы погибли? Они объявили вам войну, и великое горе будет объявившим, если только вы мужи!» Раздраженные сами по себе и воспламененные еще более этими словами, они разошлись оттуда по домам и, подстрекая каждый свое племя, добились отпадения всех вольсков.

39. Согласно решению всех племен, главнокомандующими для этой войны были выбраны Аттий Туллий и римский изгнанник Гней Марций, на которого полагали больше всего надежд [488 г.]. И он не обманул этих надежд, доказав, что Римское государство сильнее вождями, чем армией. Отправившись в Цирцеи, он прежде всего выгнал оттуда римских колонистов и, освободив таким образом этот город, передал его вольскам. Перейдя отсюда проселочными дорогами на Латинскую дорогу, он отнял недавно приобретенные римские города – Сатрик, Лонгулу, Полуску, Кориолы; затем взял Лавиний; затем, один за другим, Корбион, Вителлию, Требий, Лабики и Пед. Наконец от Педа он двинулся к Риму и, расположившись лагерем в пяти тысячах шагов от города у Клуилиева рва, начал опустошать оттуда римские поля, послав с опустошителями наблюдателей, которые следили бы за неприкосновенностью полей патрициев, – то ли потому, что он был более раздражен против плебеев, то ли с целью посеять раздор между патрициями и плебеями. И он бы возник, – так своими обвинениями трибуны возбуждали против знати и без того уже ожесточенных плебеев! – но страх перед внешним врагом, эти самые крепкие узы согласия, соединял умы, хоть и относившиеся друг к другу с подозрением и неприязнью.

В одном только не было согласия: сенат и консулы полагали всю надежду на оружие, а народ все предпочитал войне. Консулами были уже Спурий Навтий и Секст Фурий^[203]. Когда они делали смотр легионам и распределяли отряды по стенам и другим пунктам, где казалось необходимым иметь сторожевые посты и караулы, их сперва напугала мятежным криком огромная толпа, требовавшая мира, а затем заставила созвать сенат и сделать доклад относительно отправления послов к Гнею Марцию. Сенаторы согласились с докладом, когда убедились, что мужество плебеев поколебалось; но отправленные к Марцию послы с просьбой о мире принесли суровый ответ: переговоры возможны, если вольскам будут возвращены поля; если же они хотят спокойно пользоваться добытым на войне, то он, помня об обиде, нанесенной ему гражданами, и о гостеприимстве друзей, постарается доказать, что изгнание раздражило, а не сокрушило его. Когда те же лица вновь были посланы, то их не пустили в лагерь. Рассказывают, что ходили в неприятельский лагерь с просьбами и жрецы в своих священных одеждах; но и они не более, чем послы, имели успех.

40. Тогда матроны толпой собираются к матери Кориолана Ветурии и его жене Волумнии. Было ли то следствием общественного рвения или страха женщин, я не нахожу точных известий; во всяком случае они добились того, что и Ветурия, женщина преклонных лет, и Волумния, неся с собою двух своих маленьких сыновей от Марция, пошли в неприятельский лагерь, и так как мужи не в состоянии были защищать город оружием, то женщины попытались защитить его мольбами и слезами.

Когда они пришли к лагерю и Кориолану было возвещено, что явилась большая толпа женщин, то сперва, при виде женских слез, он обнаружил еще большее упорство, так как остался бесчувственным перед величием государства при появлении послов и перед святыней, представшей пред его взорами и умом, при прибытии жрецов. Затем один из приближенных, узнав среди других объятую горем Ветурию, стоявшую между невесткой и внуками, сказал: «Если меня не обманывают глаза, то тут твоя мать, жена и дети». Тогда Кориолан, приведенный в замешательство, почти как безумный, побежал со своего места навстречу матери с распростертыми объятиями; но эта женщина, сменив мольбы на гнев, сказала: «Прежде чем принять объятия, позволь мне узнать, к врагу или к сыну я пришла, пленница или мать я в твоем лагере. К тому ли влекла меня долгая жизнь моя и несчастная старость, чтобы я видела тебя сперва изгнанником, а потом врагом? Ты мог опустошать эту землю, которая родила и вскормила тебя? В каком бы враждебном и угрожающем настроении ты ни пришел сюда, неужели твой гнев не пал при вступлении в эти пределы? В виду Рима не пришло тебе на мысль: “За этими стенами мой дом и пенаты, мать, жена и дети?” Итак, если бы я не родила, то Рим не был бы в осаде; если бы у меня не было сына, то я умерла бы свободною в свободном отечестве. Но мне уже не осталось ничего более позорного для тебя и более прискорбного для меня, и если я весьма несчастна, то ненадолго; ты подумай об этих, которых, в случае твоего упорства, ждет или преждевременная смерть, или продолжительное рабство!» Затем объятия жены и детей, вопль всей толпы женщин, оплакивавших себя и отечество, сломили наконец решимость этого мужа. Обняв своих, он отпускает их, а сам отодвигает лагерь от города.

Рассказывают, что, когда войска были уведены из римской области, то вследствие негодования на его поступок он погиб – по одним одной, а по другим – другой смертью. У Фабия, древнейшего писателя, я нахожу известие, что он дожил до старости; по крайней мере, по его рассказу, на склоне дней он часто повторял, что для старика изгнание еще гораздо тяжелее. Римские мужи не лишили женщин должной им похвалы – столь чуждо было тому времени стремление порочить чужую славу! – и даже для увековечения этого события, соорудили и освятили храм Женскому Счастью^[204].

Затем, присоединив эквов, вольски вернулись в римскую область, но эквы не согласились признавать долее вождем Аттия Туллия; из спора, вольски или эквы должны дать вождя соединенному войску, возник раздор, а затем ожесточенная битва. Тут судьба римского народа истребила два неприятельских войска в битве, столь же гибельной, сколь и упорной.