За одной из дверей открылся величественный и мрачный притон. Всю середину занимало нечто вроде небольшого прокатного стана с натянутыми веревками и шипастыми валиками.

– Дыба, – пояснил Хельмут. – Лежачая. Там, в углу, парное к ней креслице, всё в деревянных иголках. Только сядешь – и целлюлита как не бывало. Эта лестничка со ступенями треугольного сечения – «страппадо», или «строптивый жеребенок». На ней лёжа, один монах по прозвищу Кампанелла про утоплый город своей мечты сочинял. Чтобы всех людей под один ранжир подвести для общего солнечного счастья. Второй Прокруст.

– Ага, – невольно усмехнулся я.

– Вон та пирамидка на ножках называется «колыбель». Для нерадивых мамаш, я так думаю. Чтобы самим раскачиваться на острие и дитя хорошо убаюкивать обучались.

– А Нюрнбергская Дева у тебя тут имеется?

– Местных гулён тебе не хватало? Погоди, вот ужо Беттина тебя получит, – он, покряхтывая, нагнулся и вытащил на свет божий аршинные клещи.

– Зубодёрные. Тоже знатная пытка. Ваш царь Петр любил применять – до него корешки простым долотом выбивали. Еще где-то тут мокса валялась: кусочки трута, что кладут на тело и зажигают. Не помню, от какой это хвори, но еще в прошлом веке было востребовано. Про бабушку Юкио Мисимы читал, наверное? Рогатки… хороши вместо чеснока, на пути врага разбрасывать. Воронки для вливания нутряной воды… Крупноваты, на мой вкус. Это какое жадное чрево надо иметь, чтоб не лопнуть!

– Слушай, как, по-твоему, я смогу это выдержать? – спросил я с отчаянием в голосе, пожалуй, немного показным.

– Так мы этого и не применяем.

– А держать зачем?

– Для красоты, однако. Ну, пошутил я. Понимаешь…

Он вывел меня из застенка.

– Видал все эти двери? Чистой воды порталы. Магические или что-то вроде. Погоди, стой смирно и не рыпайся, дурень.

Он отворил одну, по-моему, наугад, бросил мою цепь наземь и зашёл внутрь.

Пол был усыпан сухими и вроде как цветочными лепестками, от которых шел странный, хотя довольно приятный аромат. Хельмут поднял горсть и просыпал назад через пальцы.

– Это, парень, самая что ни на есть лучшая информация. Главное богатство нашего времени. Вся мировая культура на этих чешуйках записана. А где чего есть – того не указано. Верхним чутьём берем. Потом перетаскиваем через порог – тогда уж явственно себя показывает. Но назад уж ее, стерву, нипочём не загонишь.

– Как в сказке. Открой ларчик в том месте, где бы ты хотел поставить свой любимый дом, но попусту внутрь не заглядывай, – заметил я.

– Именно. Эх, кажется мне, Бет тобой не напрасно занялась. Надежды подаёшь.

– Интересно как-то выходит, – сказал я. – Тащится вполне определенная тематика. Врачебно-пыточная.

– Не только. Тебе ж ничего другого не показали. Мы ведь сис-те-ма-ти-зырим, однако.

– А мечи, топоры, секиры и прочие окончательные орудия у тебя тоже отсюда?

– Ну нет. Во всяком случае, не главные. Меч – душа самурая. Слыхал, небось?

Тут он увёл меня на место (цепь послушно соединилась с кольцом), напоил молоком от расшалившихся нервов, очень ловко побрил опасной бритвой в форме полумесяца, вынес грязную посуду и, кстати, неоднократно использованный ночной горшок.

Оставив меня в лёгком недоумении. Будь мозги у меня посвежей да не так закинуты, я бы просто паниковал. Молочко, между прочим, было неадекватное: вроде как сырой печенкой припахивает, подумал я.

И вмиг заснул.

Сквозь сон что-то робко пробивалось из меня наружу, чтобы встретиться с тем, что навязчиво лезло внутрь.

Волки пьют то, что люди едят. Потребляют в жидком состоянии то, что мы – в твердом. Во-первых, они что, не люди? По виду никак не скажешь. Во-вторых, что за фокус с их грёбаным широковещательным долголетием?

Я ел, оправлялся и спал. Иногда троица притаскивала каких-то человечков, допрашивала в виду комнаты с пыточными агрегатами и затем отпускала восвояси, несколько ошалевших. Беттина приводила и приносила всяких домашних любимцев: кошек, меньше – собак и прочих минипигов, кроликов и хонориков. По словам моего кормильца, тех, кто иначе мог сдохнуть взаперти или на слишком вольной воле. Хельм также говорил, что одичавшие собачьи стаи и отдельные шибко серьезные коты довольно быстро дают таким особям прикурить. Поэтому Волки на прощанье всех таких касаются, объяснил Хельмут. Ну да, как тебя самого, но послабей. Это даёт им некоторый шанс уцелеть в передряге.

Так в еде и досужей болтовне, прошла неделя – Волки не торопились. Наконец, мой опекун явился с самого раннего утра в куртке, вывернутой на красную сторону, с какой-то особо торжественной миной на лице – и доложил:

– Назначено тебе. Семь смертей по числу семи смертных грехов. Гордиться можно, право слово.

При сих словах застёжки его дафлкота в виде четырех парных зверей – коровы, птицы, кота и непонятного крылатого создания – вроде как ухмыльнулись.

– Чем это гордиться? – поинтересовался я. – И вообще вроде как у меня одна-единственная жизнёшка была.

– Почем знать? Не попробуешь – не скажешь. Вон у кошки их точно девять. Проверено. Хорошо, не мной самим.

– А почему счет по грехам? У египтян десять казней было.

– Ух, начитанный ты – страсть! – проговорил он. – Не могу знать. По такой уж канве вышивали. Грехи тут скорей для виду. Подобие и прочее. Я уж говорил: нюхал ты, пил, любился во все лопатки (ясное дело, он выразился куда конкретнее), смолил цигарки со всякой дрянью, горел на постылой работе и рвался от нее на все четыре стороны. А со всего этого жизненного отрыва и руки-ноги бывали как не свои, да и головка ровно как с похмелья отваливалась. Так ведь человек должен получать кайф от Бога, а не от своих собственных эндорфинов, верно я говорю?

– Направление мысли понял. Голову отрубишь?

– Э, разве уж под самый конец. Если ничто иное не проймет. Такая смерть – самое честное, чистое и окончательное изо всего. Да ты плохого не думай. Будем с тобой оба исходить из того, что ты уже умер. Отчего же не доставить нашим хоть чуточку удовольствия?

– Хлопотно для тебя выходит. Почему бы не применить ко мне старую добрую пытку? Авось быстрее получится.

– Гонись не за количеством, а за качеством, – торжественно заявил он. – И разнообразием.

Уж не знаю почему, но никакой злости у меня к нему не было: то ли по причине вкусной кормёжки, то ли сходу синдром развился. Тот самый, стокгольмской жертвы, что ли. Или концлагерника.

Тут Хельмут снова вытянул цепь из стены, намотал мне на пояс и сказал:

– Давай-ка прямо сейчас и начнём. Не будем на завтрак тратиться. Отлил уже? Вот и ладненько.

Он взял меня под локоток, подвёл к одной из дверей (я еще удивился, что могу переступать своими ногами) и распахнул ее во всю ширь.

Зал был круглый, как коробка из-под торта. Над богатым мозаичным полом, разделённым от центра до окраин на черно-белые дольки, ходила, точно маятник Фуко в Исаакиевском соборе, длиннейшая веревка с петлей.

– Вот, зацени, – произнес Хельмут. – Свежайшая пенька, не какой-нибудь лён иди джут. Ты внюхайся, как коноплёй-то пахнет! Не так давно все плантации под корень извели, дурни, хоть тебе индийская, хоть российская, хоть средиземноморская. Только они заново произросли всем на радость. Прикинь, какой чудный секс у тебя будет с самим собой на такой веревке!

– Вешать собираешься? – уныло спросил я.

– Не собираюсь. Уже.

Хельмут по-хозяйски проверил узел и натяжение. Отодвинулся за пределы мозаики. Я поднял очеса кверху – и не увидел там ничего путного: так, темноту какую-то, туман, в котором терялась моя новая пуповина. Опустил их книзу – душа моя страданиями уязвлена стала.

Ибо пола не было. Только некое звёздное скопление, что закружилось, затанцевало вокруг оси и вместе со мною рухнуло вниз, по пути разбившись на осколки. В зобу дыханье спёрло, шею перехватило как раскалённым обручем, а перед глазами поплыли бледно-красные колёса, мошки, цветы и зигзаги, как на белом снегу в яркий солнечный день. Я летел, пробивая галактику с ее широко раскинутыми спиральными рукавами, через Вселенную – прямо насквозь, чудом минуя млечные сгущения и дырки в этом сыре. А потом остались только свет и белизна. Я поперхнулся ими – и умер.

Очнулся я от негромких голосов:

– Кугэ он видел, по-моему. Цветы бытия в пустоте.

Судя по голосу, то был Иоганн Волк.

– Хоть это благо, – отозвался Гарри. – Оставляет надежду.

– А как насчет музычки сфер? – добавил третий из их компании. – Слышал он что-нибудь, кроме гула в ушах?

– Кнехт постарается у него уточнить. Но не думаю. Рановато.

Так думаю, сразу после того наступила ночь – я уже начал замечать, что уходят эти трое главным образом после того, как Хельмут объявляет мне ужин.

Тут он как раз и возник. В сугубом трауре.

– Как ты – ничего? – спросил заботливо.

– Горло болит. И внутри, и снаружи. Продуло, наверное…

«Или с веревки сорвался, – подсказало услужливое подсознание. – Забыл? Вешали тебя, милок. Он же, кормилец твой, и вешал».

– Ничего, Андрей, сейчас я мёду тебе отрежу. И вскипячу молока. Это внутрь, а снаружи спиртовой компресс бы хорошо.

– Влить в меня тоже сто́ит хоть поганую каплю, – посоветовал я.

– Нет уж, – как отрезал он. – Никакого алкоголя до самого завтра. Да тебе что? Странгуляционная борозда заросла почти, позвоночник не лопнул и даже диски нимало не потрескались.

– Ишь какие ты учёные слова знаешь.

– А ты думал – по-простому балакаю, так уж и совсем невежда?

Он отправился за добычей и вскоре принес огромный кусок сотового мёда, что прямо-таки сочился тягучей сладостью, и фаянсовую кружку с изображением полосатого и мохноногого насекомого.

– Вот. Жуй, глотай и запивай. Тут всё полезное: и воск, и остатки этих… сорванных печатей. Крышечек, то есть. Пыльца прессованная.

– Грабим беззащитных тварей, – сказал я скорее для того, чтобы проверить, как двигается во рту язык. Похоже, я его нехило прокусил во время предсмертных судорог.

– Никакого воровства, – мигом среагировал Хельмут. – По договору. Оплаченный спецзаказ. Да и пчела ныне уродилась аж со шмеля величиной, а трудолюбивая какая! Трутни – и те не покладая крыл в этот сезон работали. Такую команду грех не потрясти.

– Ты так говоришь, будто они разумные.

– Как иначе-то? Ну, разве королева – она в самом деле только плодиться умеет, с тех пор как жало притупилось. Юные принцессы мирным путем отделяются, благо мы им место даём. Только наследование путем поединка, когда старая хозяйка совсем одряхлеет, – это, скажу тебе, всё равно полный кошмар.

– Читал я Метерлинка, – перебил я его. – И Фарба заодно. Про муравьев.

– Ага, так ты знаешь, наверное, что люди промышляли бортничеством, а в муравейники попросту ноги совали, когда ревматизм одолевал? Подлая штуковина – пчел из борти дымом выкуривать и мурашей давить. Вот уж точно подлая и преступная. А у муравьев до чего умно устроено!

– Коллективный разум, – кивнул я, одновременно жуя липучую жвачку сот. Молоко давно кончилось – мёд был жуть какой приторный, – однако просить добавки не хотелось. Что-то в нем снова было так. Цвет, наверное: слишком нежный, даже розоватый чуток.

– Разум? Ну да.

– И что мне в этих живых компьютерах?

– Куда лучше, чем изобретать хитрые железки. И зачем, когда нужное прямо в руки ему шло? Пчелы с самого начала были ради всеобщего знания сотворены. А мураши – чтобы с этим знанием управляться. Понимаешь…

Он забрал у меня кружку и плошку, но не унёс, а опустил на пол рядом со своим табуретом и продолжал разглагольствовать:

– Можно просто кормить пчелу так, чтобы самцы были чуток пободрее, работницы – не так целомудренны, воительницы не погибали от одного-единственного боевого укуса, а царственные самки – не очень злы. С умом, конечно, и с расчетом. Чтобы больше народу и куда больше связей получалось. Всё это человеку прямо в руки шло. С первого дня сотворения. А он пренебрёг и стал хитником.

Я понял: не только хищником, но вдобавок еще и вором.

– Ладно, – ответил я. – Урок закончен, надеюсь?

– Надежда никогда не бывает лишней, – философски отозвался мой дорогой палач и удалился вместе с посудой.

А на следующий день – снова:

– Давай поднимайся. Опростал нутро после вчерашнего? Смотри у меня: благородные напитки не след поганить.

Обмотал цепь вокруг моей поясницы – для тяжести, наверное. Подвёл к незнакомой двери:

– Входи, но поаккуратнее. Там почти от самого порога начинается.

Снова круглый бортик из металла, похожего на серебро. А внутри плещется нечто темно-красное, душистое… Огромный бассейн с вином.

– Будьте знакомы. Мальвазия, амонтильядо и вино папского замка в одном лице, – представил его Хельмут. – Только лучше. Вот уж упьёшься – прям завидно становится. Это, считай, почти что не казнь, особенно если напиток крепкий, а башка непривычная. Да, кстати, еще и вон сюда наберешь.

Откуда-то явилась небольшая амфора – эту форму я знал, подруги моей жены одно время были буквально помешаны на таких ароматницах, только чуток поменьше. Хельм протянул через ручки кувшина крепкую ленту и подвесил мне на шею.

– Вот. Так что давай окунайся и пей вволю. Лучше носом, как йог, быстрей достигнешь желаемого. Умеешь? Да не робей – представь себе, как во всём этом красивые женщины купались. Гетера Билитис или блаженная Маргарита. Герцог Кларенс, наверное, о таком только мечтал, пока его топили в дюжей винной бочке.

Он дружески пихнул меня в спину – одного этого было достаточно, чтобы я перевалился через бортик и начал погружаться на дно.

Неверно. Дна не было вовсе. Только жидкий… как его… кристалл, что назойливо проникал мне в нос, рот и легкие, без всяких усилий с моей стороны пропитывал мясо через широко открытые поры, дурманил и отуманивал мозги.

 
«Вино ведь – кровь земли, а мир – наш кровопийца,
Так как же нам не пить кровь смертного врага», —
 

шелестело забытье голосом Иоганна Вольфганга. Чьи были сами стихи, мелькнуло в моей башке. Омар… кальмар… лобстер… креветка…

– Поэт Умар Хайам, невежда, – ответил мне сквозь пелену хмельного забытья юморной голосок. – Он еще мечтал, чтоб его так и похоронили в винном кувшине. Чтобы мимо проходящие пропойцы одним святым духом похмелялись. Или то грузинский кинто пел? «Только я глаза закрою – над ресницами плывёшь». У тебя самого – что плывет над ресничками? Цветы зла?

Нет, никаких вчерашних цветочков и узорчиков, хотел возразить я. Сплошная кровавая пелена. Как говорится, мы с тобой одной крови – ты и я…

Но тут всему настал конец. Мне тоже.

Когда я очнулся, Хельма поблизости не обнаружилось. Зато рядом сидел старший из Волков, который с некоторой брезгливостью наблюдал, как меня выворачивает наизнанку.

– Крепость не та, – заметил он.

– Чья – моя или вашего пойла? – воскликнул я с горестью.

– Обоих.

Он привстал с места и наклонился, пыхнув мне в ноздри трубочным ароматом. Вместе с беретом, лихо сбитым на правое ухо, и неизбежной курткой эта носогрейка придавала ему вид заматерелого интеллигента конца прошлых веков.

Я так думаю, с его дыма, который пахнул чем-то гречишным или вишневым, мне и полегчало. Хмель удалился восвояси, в членах появилась легкость прямо-таки необыкновенная, и сам себе я казался промытым и прозрачным насквозь. Как в первый здешний день.

– Меня притянули к тебе стихи Умара-Хаджи. Вспомнилось, как я учил фарси и арабский, чтобы читать в оригинале. Даже Фатиху умел написать как положено, слева направо. И касыды Хатема Таи. Его я избрал лирическим героем моего стихотворного Дивана…

– Я больше по части Киплинга буду, – перебил я. – И его кушетки.

Он понял:

– Это насчет одной крови? Или в смысле что Запад и Восток с места не сойдут? Не знаю, откуда это проникло в твою голову. Хотя вино – не только символ крещения в духе, но и метафора той священной жидкости, того ихора, что течет в жилах мироздания и творит его целым. Единым существом, понимаешь ли? Ведь в крови́ – те же молекулярные цепочки, что и в любом клеточном ядре. Круговая кровная порука всего мира. Когда любая часть его знает всё о других членах и умеет прийти на выручку.

– Членов вроде как всего пять, – прокомментировал я.

Он проигнорировал высказывание, только сильнее запыхтел своей носогрейкой.

– Вот вы расшифровали человеческий геном. Много вам с того вышло радости?

– Да уж явно не больше, чем от взлома атомного ядра, – пробурчал я.

– Потому что похищаете то, что на иных условиях и в иное время было бы вам дано с радостью. Но вы ж не хотите ждать милостей? Вам мерзостно предлагать натуре жертву, как в старину? Уворовать всегда кажется более простым.

– Ну да, слыхали мы бубны за теми горами, куда Макар телят не гонял, – тем же тоном проговорил я.

– Насчет врага святой Умар, пожалуй, вывернул ситуацию наизнанку. Не мир вам враг – это вы враги миру.

Вот даже как? Не очень давно по палатам расхаживал такой поп, обносил умирающих причастием. Меня тоже обнёс. Дело в том, что отец Херувим или Серафим – точно не помню, – причащая со своей серебряной ложечки, всякий раз читал коротенькую проповедь на тему греха и искупления. Выходило так, что быть противником миру, падшей природе и дьяволу, что за ними обоими прячется, – самое то. Я ругнулся из последних сил, что во мне оставались, а он, как говорится, не остался в долгу.

Только, знаете, одно дело, когда ты защищаешь сатану, но совсем другое, когда он тебя. Или не защищает, а именно что наоборот. Хотя и придерживаясь одной с тобою точки зрения…

Нет, я точно еще не протрезвел и вконец запутался.

В чей конец, интересно?

Клянусь, уж этого я вслух не произносил. Небожитель, я так полагаю, уловил идущие от меня эманации и рассмеялся.

– Не прошу со мной соглашаться. Этого вообще не нужно. Просто думай, пока позволяют. Это ведь легко – объявить сатану врагом Бога, а природу – его детищем. Чтобы без зазрения совести манипулировать ею – и образом Светоносца тоже.

Выбил тлеющую трубку о ладонь, будто рука была у него негорючая, встал и удалился.

Не успел я чуток охолонуть от сей загадочной беседы, как по мою душу явился Хельмут, удрученный донельзя.

– И с чего это ты нашего мэтра так обхамил, – сказал он. – Ладно, не обхамил – просто отвечал не вполне адекватно. Он тебе мудрость веков – а ты в ответ свои вульгарные мыслишки толкаешь. Вот и получишь завтра по полной, как говаривал ихний коллега Влад Цепеш.

Это имя возбудило во мне какие-то сомнительные этимологические ассоциации. Ну и фразка выродилась, однако! Верный грех блудословия.

– Так что завтра снова готовься. Нет, что за напасть – даже передохнуть не дают человеку! – продолжил Хельм.

– Кому – тебе или мне?

Он только хмыкнул с укоризной:

– Тебе, может статься, и приходится терпеть, но исхитряюсь да изворачиваюсь один я. Ты лишь по течению плывёшь, однако. Да, кстати, на аппетит тебя не пробило?

К своему изумлению, я понял, что не прочь опустить в свою чувствительную утробу что-нибудь не совсем железобетонное.

– Ломтик свежего хлеба с рожка́ми, – сказал я. – Черно-синими такими. Если уж нельзя прямо кислотой закинуться.