Я чувствовал приятную слабость, которая весьма располагала к любовному философствованию, и оттого пытался воссоздать перед внутренним взором ее черты: короткие стриженые волосы осеннего оттенка, чуть выступающие скулы, ровненький носик и карие глаза. Она как-то незаметно вытянулась и стала со мной почти вровень – прямые плечи, крошечные груди, узкие бедра. Волки обиняком трунили друг над другом – сейчас я их понял. Здесь считалось, что если тебя «выводит» мужчина, то всё ладно, а если женщина – твоя андрогинность даёт сильный крен на мужскую сторону. Было бы ради чего…

– Кстати, я всё не удосуживался поинтересоваться: как мы, законченные ангелы, умираем?

– Да вообще-то никак, – вздохнул Амадей.

– Вот попал… Раньше нельзя было просветить?

Тогда Иоганн со своей обычной философской миной пояснил:

– Ничто земное нас не берёт, хотя множество вещей причиняет страдания. Пламя, например. Ты сам видел, как легко твоя плоть тому поддалась, хотя это последствие скорей болезни, чем обращения. Сильный холод – мы, в общем, теплокровные и можем заснуть до полусмерти. Но когда ты насытишься здешними играми и сам захочешь уйти, а наверху будут согласны тебя принять – тогда получится. Только не в горе и отчаянии, не посреди возложенных забот и когда твои кровь и плоть успокоятся.

– Ангелоиды умеют страдать?

– Люди считают, что боль и страх смерти делают человечными. Мы их не разочаровываем, – ответил он кратко.

– Человечность из-под палки, – ответил я. – В них, я имею в виду.

– На то и люди, чтобы ходить битыми, – промурлыкал Амадей. – Рабы всего, вплоть до обстоятельств. И так до самого финала.

Это слово вызвало во мне ассоциации.

– Други, вы, собственно, что – со мной закончили? В литературе говорится, что меня обратно напоить надо.

– Ну, при первом знакомстве мы как раз это и сделали. С избытком.

Амадей был прав – это я знал еще до вопроса.

– И еще научить охотиться. Так?

– Уж это теперь лежит всецело на Марии.

Я почувствовал, что моя слабость выросла раз в сто, а, может быть, и в двести.

– Она же этот… эскуайе. Оруженосец рыцаря. Вы меня еще до удаления прежней головы так именовали.

Разумеется, я перепутал ступени, взяв тоном выше. Эсквайром назвала меня моя прекрасная леди, которой нынче присвоили именно первый титул. И означал он всемерную помощь избранному ей кавалеру.

Что делать, что делать…

И эта малявка будет учить меня кровопийству?

Вначале, однако, она преподала мне урок моды.

– Весна, без большой нужды тёплые дафлы не надо носить, – сказала она. – Только если как форму и знак отличия. Вот тренчи, плащи такие с поясом, накладными карманами и погончиками – то, что нам надо. Нуар, чёрный стиль. Никакой высоколобости.

– Ага. Шляпа, очки, кольт, – подхватил я.

– В чернолаковой сумочке, – подхватила она. – И рядом – патрончик с ярко-красной губной помадой…

– … надорванная пачка сигарет и зажигалка.

– Ты разве красишь губы?

– А ты… вы разве курите?

– Ты. А насчет курева…

Она была права. Все мои дурные привычки отшибло напрочь.

Одежду нам приволок незаменимый Хельм. Брюки и водолазки. Габардиновые тренчи, мужской и женский. Серые, слегка обмятые по фигуре и – ужасно! – с пластиковыми пряжками и пуговицами. Мягкие до бесформенности береты. Туфли со шнурками. И никакого оружия.

– Оружие – мы сами, – сказала она.

– Чудесно звучит. Сущий дохляк и подросток.

– Туда, где есть люди, мы сегодня не пойдем, гер… Пабло, – ответила она. – Хотя пока всё равно будем под надзором старших.

Когда мы поднырнули под низкий пролет выхода, первое, что я увидел, – низкие холмы. Потом до меня дошло, что это развалины домов и крепостей. Они обратились в щебень и песок, их затянуло бурьяном, кустарником, хилыми березками и осинками – такие деревца обыкновенно вылупляются на балконах старых домов. Однако в глубине их я угадывал осколки руин, из руин же в моём воображении вставали горделивые очертания былых зданий.

А за холмами сияла озерная гладь. Та самая, в которую опускалось тогда вечернее солнце.

Озеро холодное и беззвёздное, как и небо, где еле был виден кружевной призрак месяца и одна-единственная звезда. Геспер, охраняющий сад Гесперид. Или то была его аватара по имени Фосфор?

– Весь исторический центр города обрушился, – кивнула Мария, прижавшись к моему локтю. – Давно. Ты не знал?

– Никто из людей не знал. Военные оцепили место и поставили бетонный забор в три метра вышиной. Говорили, старинная бомба грохнула.

– Там всё было источено как червем – ходы, подземелья, тайники… Диггеры предупреждали лет двадцать подряд. Кажется, и в самом деле что-то взорвалось, меня не очень это волновало.

– Меня тоже. Доходили одни сплетни, знаешь. А потом начались проблемы. Что в столице не однажды побывала чума, все знали. Но с той, которая вышла из развалин вместе с рукописями, уже невозможно было справиться.

Мария печально кивнула. Всё вокруг было пронизано этой печалью. Оттого мне показалось, будто неподалеку от миража зубчатых крепостных стен, поросшего синими ёлками, снова возник печатный и узорный пряник Академии Исторических Архивов, куда эмчеэсники с торжеством затащили сундук с легендарной библиотекой. Разумеется, любовно пропущенной через жёсткое излучение, смертельное для всякой жизни.

Всё-таки интересно, мою Эли удалось похоронить вместе с остальными приёмщиками? Приятель обещал поспособствовать, но потом я его не встречал, как и всех из нашей компании.

– Твоя жена была эмпат, хотя не понимала того сама, – кивнула Мария. – Опасность чувствовала однозначно, а когда попыталась хотя бы слегка притормозить работу над заражёнными текстами…

– Судили за вредительство и расстреляли в двенадцать часов. Режим уже был практически военный. Тела казнённых родичам не выдают, – прибавил я сухо. – Хотя как знать, может, оттого я так долго и протянул на своей нежно любимой дури. Мор тогда вспыхнул вообще до небес. Против всех ожиданий. Мы же, суеверные дебилы, думали, оно как чудотворная икона подействует. Библиотека святой византийской царицы. А вышло как всегда и даже хуже. Я, по счастью, оказался как в футляре: домашний арест и всеобщее презрение в качестве прибавочного бонуса.

Говоря это, я не испытывал никакой горечи. Собственно, всё произошло не со мной, а с тем Андреем, что оставил свое тело на дыбе. На всех пыточных снарядах мира, который был насквозь пропитан страданием и тщетой.

Экий я стал философ!

– С голоду, – мигом откликнулась девочка. – Ты же добавил в ментале: «Не в коня корм», верно?

Я рассмеялся – слегка сардонически.

– Давным-давно, ещё когда был, Андрей понял, что скорбим мы всегда и везде – лишь о себе. Где бы ни была Элька, ей там куда лучше здешнего, а на земле ей без затей пустили пулю в затылок еще в коридоре суда. Никаких мук и совершенно никакого страха. Мне об этом сказала наша общая подружка Марикита. И не говори мне, что такая слабая наркота не пробивает и не способствует ясновидению.

– Да что ты, я в этом вообще не смыслю. Только, пожалуйста, не криви так губы и не думай плохо. Испугать можешь.

– Кого, тебя?

– Нет. Смотри.

Мария вынула из кармана свисток и подула в него. Прежде бы мне было даже тона не разобрать, но своими новыми ушами я безошибочно уловил простенькую ультразвуковую мелодию.

На ее зов из какой-то пещеры вышла собачья стая и уселась вокруг в порядке четкой субординации. Отборные дворняги: желтовато-серого, иногда чепрачного окраса, широкая грудь, мощные лапы с длинными когтями, морда обыкновенно тёмная в тон пятнам или чепраку, вокруг больших глаз – светлые обводы. Я так подробно описываю, потому что это было в листках, наклеенных на двери: вторая по величине опасность после ВИЧа. Дикие или, верней, одичавшие псы-людоеды.

Однако тут я даже не отпрянул.

– Говорили, что на них половину пропавших тел списывают.

– На деле дай им бог хотя бы десятину, – отозвалась она. – К заразе, особенно принятой внутрь, они едва чувствительны, это люди верно понимают.

– И что дальше, Мари?

– Зови. Думай внутри себя. Проси помочь.

Я не знал, как делать, но вышло само.

Откуда-то из укрытия появился вожак: огромный лохматый самец абсолютно неразборчивого оттенка. Он прихрамывал то на одну, то на другую переднюю лапу, но держался боевито.

– Саркома. Начальная стадия, – пояснила Мария. – Как решишь?

На этих словах псиная образина подошла ко мне, встала дыбом, уперев обе распухших конечности в мой тренч, и приветливо махнула хвостом.

– Ему лет шестнадцать, и молодые сильно теснят его с места. Опять же боль: не такая сильная, как у человека, но всё-таки. Вылечить его ты не можешь – пока нечем. Убить – убьёшь легче легкого, он сам не против. Но если удержишься, обеспечишь анестезией до конца его дней.

– Как вообще это делают?

Мария тихо рассмеялась:

– Сверни язык, как в детстве. Не поперек, а вдоль. Мама говорит, стоило бы людям начать гонение на тех, у кого язык в трубочку скатывается. И на трубкозубов… Факт ведь кровососы.

На последних словах во рту у меня стало щекотно, и когда я приоткрыл рот, это было уже то самое, что у Волков.

А дальше всё происходило без участия ума. Кажется, я пригнулся, и жало само нашло под шерстью набухшую вену.

На вкус жидкость не была ни приятной, ни особо противной: так, неочищенная водопроводная муть. Но внутри меня аж заклокотало от весёлой ярости, от резкого наплыва незнакомых ароматов, шелестов, плеска.

Я выпрямился, а он как мешок сполз на землю.

– Убил?

– Нет, я думаю. Отойдет – будет собачьим… как это? Шестёркой. Но кормить его не перестанут. Обещали мне, – сказала Мария.

– Что дальше?

На сердце у меня было тяжко, но я хотя бы его в себе почувствовал. Тем более что моя оруженосица крепко к нему прижалась.

– Дальше? Ну, как я захочу. Животную душу ты узнал. Можно было бы и травную, и древесную. Ой, знаешь, меня прямо с этого начали посвящать. Такое жёсткое! Но зато стихи нужно читать.

– Какие? – я удивился, но несильно.

– Лонгфелло в переводе Бунина. «Дай мне, Ель, смолы тягучей, дай смолы своей и соку…» Вообще-то что попало годится, лишь бы настроение создалось верное. А «Гайавату» я люблю.

– Седой таёжный кедр здесь тоже когда-то рос. Огромные, раскидистые сосны, от стены одни зубцы. Потом вождю что-то не так показалось – заменили на другие хвойники.

– Такой могучий ствол тебе пока не под силу.

Говоря так, Мария двинулась куда-то в обход большой воды. Ландшафт здесь был уже не таким аморфным – нередко попадались обломки стен с выведенными на них дугами и или поребриком, колонны без капителей и даже нечто вроде огромных волнистых раковин, какие любили рисовать ученики художественных училищ. Последние были вмурованы в плоскость и имели порядочный размер, вокруг иных густо плелись какие-то лианы с набухшими и во многих местах проклюнутыми почками.

– Вот. Это плющ тут прижился.

– Не холодно ему в наших местах?

– Нисколько. Южная стена и еще снизу греет. Там источник.

Мы стали рядом, и я увидел редкие зеленые побеги этого года. Мария сорвала один и приникла к ранке, а потом показала мне:

– Втягивай в себя – можешь просто губами. Этим ты ему не очень повредишь – хотя листья пошли в рост, соки еще бурно движутся по всей длине.

Я послушался – на вкус это было точно молодое, едва забродившее вино, что, как говорил поэт, не успело опомниться. И кипело внутри так же буйно.

– А стихи ему нужны, этому плющу? – спросил я глуховато. – «Я ошибся: кусты этих чащ…»

– «Не плющом перевиты, а хмелем», – отозвалась Мари.

Дальше было что-то про плащ, но эти слова оказались совсем не нужны.

– «Вкруг меня твои руки обвиты», так? – спросил я. И получил ответ.

Между нами и шероховатым камнем не было ничего, помимо впопыхах сброшенной одежды. Между нами и бледным небом простёрся широкий карниз в виде раковины, с карниза тянулись узловатые плети, все в юной листве. Ее тельце почти таяло в моих объятиях, ее руки жгли меня, как пламя. Рыжие волосы ласкали, как искусная любовница. Рты наши не сливались друг с другом, но впивались и отыскивали самые потаённые места в телах, которые причудливо и стройно изгибались в такт неслышной музыке. И когда мы оба не могли более терпеть, Мария гибко извернулась и подставила моему языку совсем другие свои губы.

– …пить друг друга… пей непентес, сок забвенья… – пробормотала она. Ее жальце скользило вдоль моего тайного члена, иногда поглаживая головку или дразняще проникая внутрь. Я робко раздвигал и перебирал ее лепестки – в глубине виднелось нечто выпуклое, затянутое плевой, как глаз дремлющей птицы, и ритмично пульсирующее.

– Ударь, – сказала она с какой-то внезапной отвагой.

В жаждущий рот мой хлынула ее девичья, ее первая женская кровь, что пахла тотчас изошедшим из меня семенем, и крик мой тотчас захлебнулся в этой терпкости.

Потом мы оба спустились к озеру, как есть нагие, и долго плескались в прохладной и чистой воде.

– Кто смотрит на нас сверху – Геспер или Фосфор? – спросил я внезапно.

– Венера, – счастливо рассмеялась Мария. – Но если говорить, как у нас принято, – Люцифер.

– Что это было? – спросил я немного спустя.

– Ты прошел полное посвящение в рыцари, – объяснила Мари сквозь ворот своего свитерка – она как раз его натягивала. – Зверем, Древом, Человеком, Сумраком и Девой. Зверь – ясно. Плющ обвивается вокруг дерева, пьёт его соки и оттого ему сродни. Я дева и дитя сумрака. Ко всему прочему, со мной поделился один человек, очень хороший и настоящий. Он знал, для чего мне нужна его кровь.

– А когда инициируют женщину?

– Формула меняется, конечно. Сумраком и Мужем.

Мари поглядела мне в глаза и улыбнулась:

– Да конечно, женская печать тогда не снимается. По большей части ее уже не бывает. И человека пьют самого́, а не через посредника. Просто мне в голову вступило. Разве так не лучше?

А дома, среди Волков, произошел разбор полётов.

– Молодец, Пабло, что сумел непроизвольно остановиться, – говорил Амадей. – Однако вожак хотел уйти чисто, а ты его опустил перед всеми. Ничего, поправим.

– С деревом и прочим вышло куда как затейливо, – добавил Гарри. – Однако девицу следовало бы как-то прочувствованней поблагодарить. Она ведь старалась. Конечно, ты наивен, как только что вылупившийся петушок, и откуда тебе знать, что в ходу у нас, благородных сумров.

– Сомневаюсь, что тебе удастся, – Иоганн вынул изо рта трубку и постучал ею об столешницу. – Эсквайр не означает любовницы. Вот если бы у вас могло получиться дитя…

– Как у хитромудрой Беттины, – хихикнул Амадей.

– Не говори о ней. В своё время перебрала весь поэтический бомонд, мою жену прилюдно обозвала «бешеной сосиской», а мужа себе нашла – самого кроткого и чистого из возможных претендентов.

Я так и не понял, говорит ли он о нынешней Беттине или ее человеческом прототипе: концы не сходились ни так, ни этак.

Однако почти не удивился, когда, возвратясь поздно вечером в нашу с Хельмом комнатушку, обнаружил у самого входа матрасик, а на нем – дремлющую Марию, закутанную в нечто вроде конской попоны.

– Сторожить нанялась, – кивнул Хельм в ее сторону. – Говорит, ее дело теперь – блюсти рыцаря. Я ведь хоть и слуга всем, но в самом себе волен.

– Чудесная логика.

Я наклонился, чтобы поднять ее и устроить на своём ложе, но девушка спросонья уперлась рукой мне в грудь и что-то сердито пискнула.

– Кончен бал, – ухмыльнулся Хельмут. – Субординация, чёрт ее дери.

– Постой, я не понял.

– И Волки тебе не сказали, – он снова изобразил улыбку.

– Она же меня посвящала. Вводила в курс, так сказать. И она ведь настоящий Сумеречник, хотя и не Волчица.

– Волчицей Марии никогда и не быть. У них другой звериный покровитель, иначе тотем, – объяснил он с важностью. – Медведь какой-то. Питаться ее обучили с малолетства – едва на дыбки встала и от материнских сосцов отлипла. Они тут долго по нашим меркам грудь сосут, лет десять. Отлучают их примерно по той же методе, что и тебя. Молоко с кровью, кровь с молоком, бобы с молоком, молоко с соком, чистый сок. Но и понятия у них до последней поры вроде как у тебя самого. Раскрываются постепенно.

– Надеюсь, без твоей помощи?

– Там свои олимпийские игры. Хотя тоже ничего себе. Сам посуди: ты взят со стороны, а Мари вырождённая.

– Урождённая, – поправил я.

– В смысле матушка такой выродила. В полный рыцарский или кавалерно-дамский чин ей еще лет через пято́к входить. Тебе-то его в поощрение дали. Каждый божий раз ты попадаешь на шаг выше, чем прочие. А образцового человека в сумеречное племя переворачивать – это вам с Мари ещё только предстоит. Совсем другой компот. Тебе, вообще-то, и незачем в Волки пробиваться. Жену из другого рода полагается брать.

Я так понял, что это намёк на Волчицу Беттину, но словами выразить поопасался: засмеёт еще. И то удивительно, что Хельм сообщает мне всякие наполовину секретные детали.