Редактор Александр Рубин

© Татьяна Масс, 2017

ISBN 978-5-4485-3708-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть 1. Русский картезианец

«Давно, усталый раб, замыслил я побег

В обитель дальнюю трудов и чистых нег».

Александр Сергеевич Пушкин

Предисловие

Франция. Монастырь Гранд-Шартрёз. Ночь. В кубикуле русского монаха горит свеча. У стены – альков с постелью, у двери встроенный в стену алтарь, с православными иконами. Дощатый пол перед алтарём за века отполирован до янтарного блеска коленями молящихся здесь монахов. Вся мебель в келье, как и во всём монастыре, сработана руками братьев-картезианцев, и на ней отпечаток аскетического отношения к земному комфорту. В центре кельи небольшая чугунная печка, похожая на те, что в России называются буржуйками.

Высокий худой монах стоит на коленях перед маленьким алтарём и молится.

Светает. Раздаётся звук колокола, призывающего картезианцев на молитву. Монах поднимается с колен, собирается выйти.

В дверь стучат. На пороге женщина.

Одновременно:

Он: Приехала!

Она: Сынок!

Молчат, потрясённые встречей.

Сын: Как ты добралась?

Она: Быстро. Две с половиной тысячи километров за три часа.

Оба говорят и в то же время как будто присматриваются друг к другу. Мать гладит его по плечу. Потом говорит тихо:

– Ну, здравствуй, сынок.

Сын, после паузы: Мама, здравствуй…

Мать оглядывается по сторонам, стараясь скрыть слёзы: Тут ты и живёшь? Покажи мне свою келью.

Сын: Да, здесь я и живу. Ложимся спать поздно вечером по звону колокола, ночью встаём на молитву несколько раз, утром колокол собирает опять на общую молитву. Жизнь здесь как будто очень похожа на тюремное заключение, но только в монастыре она совершается по доброй воле. Там, на втором этаже у меня маленькая молельня «Аве Мария», называем её так по молитве, которую нужно читать всякий раз, входя в неё. Там же чулан, который приспособлен под рабочий кабинет. Внизу дровяной сарай и мастерская, где каждый брат два-три часа в день занимается ручным трудом. Для нас это просто развлечение. Это необязательная работа.

Мать: А там из окна вижу садик?

Сын: Да, садик. У всех моих соседей садики ухоженные – они каждый день проводят несколько часов за садовыми работами. У западных людей больше дисциплины. Мой садик заброшен.

Мать: Там только камни и трава…

Пауза.

Сын: Я должен cразу попросить у тебя прощения. Я бросил тебя, уехал и скрылся. Все эти годы мне было так тяжело от этого. Ты вначале даже не знала, где я…

Мать (перебивая): Скажи, Андрюша, ты счастлив?

Сын: Мама, да разве в этом дело?

Мать: Для матери – да. Когда я была беременна, я молилась, чтобы ты, которого я не знала, но уже любила, чтобы ты был счастлив. А иначе зачем женщинам было бы рожать детей?

Сын: Какую тяжёлую обязанность ты возложила на меня – быть счастливым, мама… (подойдя к ней и целуя ей руку). Я должен тебе многое рассказать.

Мать: Я почти всё знаю.

Сын: Откуда?

Мать: Я думала о тебе дни и ночи – и постепенно вся твоя жизнь мне стала понятной. Я знаю всех твоих соседей – монахов-картезианцев, знаю, что ты не ешь мяса. А когда ты поменял келью, в новой у тебя была плохая печь. Она дымила.

Сын: Правда, дымила… Матери часто из-за подробностей упускают главное. Так было и в детстве, когда я влюбился в соседскую девочку, а ты думала, что я сержусь потому, что ты не можешь купить мне новые джинсы.

Мать: Я знала сынок, что ты влюбился в ту девочку. Поэтому и хотела подарить тебе модную одежонку. Хотела, но не смогла.

Сын: Но давай поговорим о главном. У нас не так уж много времени. Я должен всё объяснить тебе, рассказать, почему я здесь.

Мать подходит к окну: Красиво тут у вас… Андрюша, ты выбрал путь монашества. Это случается сегодня. Но почему, именно католический монастырь? И во Франции? Почему ты сделал такой выбор?

Сын: Я не выбирал, мама… Меня выбрали…

Россия. У Лукоморья. Суйда. Зима 1995 года

Завклубом – высокий худой парень 20 лет – повесил замок на дверь клуба. На морозе железный замок клеился к пальцам. Недовольные ранним закрытием, парни в одинаковых чёрных полушубках хмуро курили у крыльца. Цедили сердитые слова, как бы между собой, но так, чтоб завклубом услышал.

– Завтра подольше потанцуете, – пообещал им Андрей, и, не отвечая на колючие слова вдогонку, заспешил домой по утоптанным дорожкам, поскальзываясь задеревеневшими на морозе ботинками. Шарфа и рукавиц на нём не было: дом-то рядом. Из старого драпового пальто торчали шея и покрасневшие руки.

– И как не скучно им каждый вечер в этот клуб-то тащиться! Ганнибалово потомство! – на бегу стучал зубами от холода Андрей. Работал он завклубом полгода, вернувшись домой после армии, но эта обязанность – ежевечерне, кроме понедельника, открывать клуб, уже не казалась ему такой лёгкой и ни к чему не обязывающей, как вначале. Каждый вечер ему приходилось бросать свои дела и бежать в клуб. Сидеть там часа три, а по выходным и праздникам и того больше, глядя на куражистые токования местной молодёжи под громкую надоедливую музыку.

Из-за этой работы, которая давала не деньги, а запись в трудовой книжке, он не мог продолжать учёбу в университете на вечернем отделении исторического факультета. Пришлось перевестись на заочное. А чтобы ему ездить в Питер на конференции музейщиков, открывать-закрывать клуб приходилось его матери, проживающей с отчимом Андрея в районном центре. В такие дни мать приезжала из Гатчины в Суйду, оставляя дома своего мужа, недовольного тем, что ему самому придётся греть ужин и накрывать на стол. Андрей после замужества матери третий год жил отдельно, в Суйде, в деревянном доме, доставшемся ему по наследству от деда.

Сегодня утром ему позвонил Озеров, руководитель его дипломной работы, и сказал, что для него – Андрея – есть работа. Уточнил адрес и попросил быть дома после 20 часов. Сказал, что заедет с важным человеком.