– Джоэль, пожалуйста, встань точно посередине круга. Ты – ось. От тебя к каждому однокласснику тянутся невидимые линии. Это спицы. Твои одноклассники, ты и спицы вместе – это колесо. Ты – ось этого колеса, Джоэль.

– Ладно, – отозвалась она, горячо краснея от бурлящей под кожей крови.

– Теперь выбери одну спицу. Посмотри в ее направлении. На того, кто на другом конце. На того, с кем ты объединена спицей, проходящей сквозь тебя – и сквозь него. На кого ты смотришь?

Больше линолеум не казался холодным. Пожалуйста, нет, запоздало осознает Сара, уставившись прямо перед собой, на мягкий живот Джоэль, скрытый облегающей блузкой.

– Я смотрю на Сару, – хрипло, чуть ли не шепотом говорит Джоэль.

– Скажи ей, что ты видишь.

– Ты не звонила мне все лето, – с трудом выдавливает Джоэль.

– Продолжай, – просит мистер Кингсли, глядя куда-то вдаль; он даже не смотрит на Джоэль. Возможно, он краем глаза видит ее горящую кожу, блестящие глаза, слишком тесный топ в зеркальной стене.

– А я звонила, а ты не перезванивала, и, ну, может, я сама виновата, но, как бы, такое ощущение…

– Отстаивай свои чувства, Джоэль! – рявкает мистер Кингсли.

– Мы были лучшими подругами, а ты делаешь вид, будто мы вообще не знакомы!

Задушенную скорбь в ее голосе вынести гораздо тяжелее слов. Сара застыла – статуя, – слепо вперилась в противоположную стену, в дверь в коридор, словно может силой воли перенестись из класса, но срывается с места сама Джоэль: бросается через круг, чуть не наступив на Колина и Мануэля, распахивает дверь и, издав истошный вопль, пропадает в коридоре. Никто не дышит, никто не смотрит ни на что, кроме пола, никто не смотрит на Сару. Вся жизнь застыла. Мистер Кингсли резко разворачивается к ней.

– Ты что сидишь? – резко спрашивает он, и Сара тревожно вздрагивает. – Иди за ней!

Она вскакивает на ноги, за дверь, не в силах представить ли́ца, оставшиеся позади, даже Дэвида. Она так и не поняла, где он в круге.

Коридоры пустые, твердые подошвы громко стучат по скользким черно-белым квадратикам. На ней ее панковские ботинки с брутальными мысками, металлическими каблуками и тремя большими серебряными квадратными пряжками на каждом. За закрытыми дверями классов в западном коридоре дремлют на обязательных уроках первокурсники и третьекурсники – английский и алгебра, обществоведение и испанский. В южном и восточном коридорах слышится истинная школьная жизнь: джаз-бэнды гремят Эллингтона; в танцевальной студии руки одинокого пианиста гарцуют по клавишам под аккомпанемент туго стянутых окровавленных ног. Во дворике для курения пусто, на выбеленных солнцем лавочках – только желуди с огромного дуба. Уличный класс – огороженный прямоугольник газона со сценой в одном конце – тоже пуст, калитка в переулок закрыта на замок. Саре хочется, чтобы в этих укромных уголках появился Дэвид, а не Джоэль, чтобы это Дэвид сидел на пустой лавочке курильщиков, чтобы это Дэвид сидел под дубом. Задний выход ведет на парковку, где паркуются, а в хорошую погоду и обедают студенты, прямо на капотах. Джоэль – сразу перед дверями, свернулась, захлебывается всхлипами. Явно хотела сбежать на машине, но догнало горе; ключи от «мазды» торчат из кулака. У нее новенькая «мазда», как маленькая ракета, Джоэль купила ее за наличные, больше десяти тысяч долларов, которые однажды показала Саре – в банке из-под кофе у нее под кроватью. Сара не знала, откуда у нее столько денег. От продажи легких наркотиков, думала она; может, еще откуда. Джоэль каждый день едет из школы до дома друга в нескольких кварталах от своего и паркуется там, а потом идет пешком, чтобы родители не узнали. Джоэль не глубокая, а простая, не угрюмая, а солнечная, и все же большая часть ее жизни – подпольная жизнь профессиональной преступницы, чем она и очаровала Сару. А теперь Джоэль оголилась, душа нараспашку. Она просто девушка, которая любит веселиться и слишком хочет нравиться. Это осознание пугает не своей нелестностью, а тем, что, как внезапно понимает Сара, таких осознаний мистер Кингсли от них и добивается. В прошлом году во время Наблюдений, пока они говорили друг другу что-нибудь вроде «Ты очень добрая» или «По-моему, ты красивый», он нетерпеливо мерил шагами класс. И все же, точно так же понимает Сара, сейчас разворачивается такая история, куда не вписываются истинные чувства ее самой. Ей полагается обнять Джоэль, помириться. Она это знает так же четко, как если бы мистер Кингсли стоял рядом и наблюдал. А ощущение такое, будто он и правда наблюдает.

Джоэль, не по годам фигуристая и резко пахнущая, настолько очевидно воплощает телесное, что Саре становится отвратительна собственная застенчивая телесность, а заодно и собственная плоть, собственный запах. Огромные груди Джоэль усыпаны веснушками, все морщинки и складки постоянно потеют; за промежностью, стянутой джинсами, тянется обонятельный стяг, словно это какой-то липкий ночной цветок, возбуждающий летучих мышей в джунглях. Джоэль спит с мужчинами намного старше, в школе и не смотрит на парней, словно они даже не будущие мужчины. Она смотрит только на Сару.

Прикрыв глаза, чуть ли не стиснув зубы, Сара обнимает Джоэль. Та благодарно липнет к ней в ответ, пропитывает плечо слезами и липкими соплями. И это тоже самоконтроль, думает Сара. Когда пинками заставляешь себя действовать. До сих пор она принимала за самоконтроль только сдерживание: не выбивай стулом стекло.

– Прости меня, пожалуйста, – слышит она свой лепет. – Я просто запуталась, я не хотела отдаляться. У меня тут творится какое-то безумие…

– А что творится? Я же видела, что у тебя что-то творится! Я так и знала…

Скоро обман завершен. Сара не собиралась доверяться никому, меньше всего – Джоэль. А теперь, словно читая сценарий, рассказывает ей о маскировочной теннисной ракетке, о пустом киоске. После исповеди она снова объект всецелой преданности Джоэль. Всхлипы переходят в смех, отчаянная мольба – в радость. Теперь она цепляется за Сару не из слабости и скорби, а чтобы не кататься по земле от хохота. Снова купив дружбу, которая ей не нужна, осквернив то единственное, что ценила, Сара знает: это и неважно, что она доверила Джоэль «секрет», приведя ее в такой восторг. Та чуть ли не обвивает Сару, как лоза, когда они влетают обратно в класс и почти буквально – в Дэвида, потому что их не было так долго, что урок закончился, а он первый вскочил сбежать. При его виде Джоэль хохочет и прячет лицо. Дэвид грубо проталкивается мимо Сары, и она чувствует, как на ее коже вспыхивают костры. Мистер Кингсли, тоже уходя, бросает словно между прочим:

– Сара, зайди ко мне завтра во время обеда.

Даже Дэвид во время своего побега слышит это приглашение, даже он понимает, что оно значит. Даже Джоэль, полностью перевравшая для себя весь эпизод с Сарой, понимает, что значит приглашение мистера Кингсли. Она стискивает жаркую хватку на ее руке с сестринской завистью. Сара стала той Проблемой, которой хотелось стать им всем.

– Вчера ты совершила добрый поступок, – начал мистер Кингсли, закрыв дверь с гулким щелчком. Он показал на кресло, куда ей нужно сесть, и, наверное, как раз из-за новизны ощущений – сидеть у него кабинете – она сразу же выпалила:

– Я не хотела.

Она видела свое опасное желание поспорить с ним.

– Почему? – спросил мистер Кингсли.

– Я больше не чувствую, что мы с Джоэль близки. Я думала, вы всегда нас учили, что надо уважать свои чувства. Но вчера мне показалось, будто мои чувства роли не играют.

– Как это?

– Вы хотели, чтобы я пошла за ней и утешила, сказала, что мы все еще лучшие подруги. И я сказала, хоть и соврала. А теперь мне придется врать дальше, потому что она верит, что мы лучшие подруги.

– С чего ты взяла, что я этого хотел?

– Вы же сами сказали идти за ней!

– Да, но больше я ничего не говорил. Не просил утешать. Не просил врать и говорить, что вы все еще лучшие подруги.

– А что мне было делать? Она же плакала. Я чувствовала себя виноватой.

Теперь уже плакала Сара, а ведь зарекалась. Весь гнев, что она принесла в кабинет, изошел на всхлипы. С ее края стола лежала пачка салфеток «Клинекс», будто на ее месте плакали часто – от гнева или от других чувств. Она выдернула сразу несколько и высморкалась.

– Ты должна была оставаться с ней, не теряя упорства и честности. Так ты и сделала.

– Какая тут честность. Я соврала!

– И сама знаешь, что соврала, и знаешь почему. Ты была там, в тех обстоятельствах, Сара. Больше, чем Джоэль.

О том, что это пренебрежение одноклассницей Сары, причем наедине с ней, можно считать нечестным поведением самого мистера Кингсли, Сара и не думала. В чем-то его слова показались правдивыми, и на миг слезы прекратились.

– Я все еще не понимаю, почему вранье – это верность своим чувствам, если только вы не имеете в виду, что утешать людей важнее, чем говорить правду.

– Ничего подобного. Честность – это процесс. Отстаивать свои чувства – это процесс. Это не значит, что надо наплевать на всех остальных. Не будь ты принципиальным человеком, ты бы сейчас тут не сидела и не обвиняла меня в том, что вчера случилось.

Сара встрепенулась, услышав, что она его «обвиняет». Очевидно, это было правильно.

– Мне пригодится твоя принципиальность, когда весной приедут английские школьники, – продолжил он. – Им не помешает помощь кого-нибудь вроде тебя.

Эта футуристическая лидерская роль казалась Саре совсем не такой реальной, как нынешние кризисы.

– Такое ощущение, будто, сказав, что мы еще друзья, я попала в ловушку.

– Ты найдешь выход.

– Какой?

– Я сказал – ты найдешь выход.

Сара заплакала с новой силой и проплакала так долго, что наконец даже заметила непривычную роскошь слез. В основном она плакала одна, редко – перед матерью, но в любом случае параллельно со скорбью чувствовала нетерпение, свое или материнское, по поводу ее слез. Мистер Кингсли как будто становился тем спокойнее и терпеливее, чем больше она плакала. Сидел и благодушно улыбался. Под анестезией его терпения подмывало рассказать о настоящей причине слез, но, вспомнив о ней, она заплакала так, что не могла выговорить ни слова, а потом уже плакала и думала так долго, что показалось, будто она уже рассказала о Дэвиде, а то и услышала совет, и ее накрыло странное умиротворение, а может, и просто усталость. Мистер Кингсли все еще благодушно улыбался. Он выглядел все довольнее и довольнее.

– Расскажи о себе вне школы, – сказал он, когда унялись затухающие вздохи.

– Например? Эм-м. Мы с мамой живем в «Виндзор-Апартментс».

– Где это?

– Вы не знаете? О боже, это же прям самый огромный жилкомплекс в мире. Все дома, парковки и деревья одинаковые. Первый год каждый раз, когда мы выходили, потом не могли найти дорогу назад. Пришлось пометить калитку крестиком.

Тут он рассмеялся – и ее наполнило удовольствие.

В основном они работают – с мистером Кингсли – над сдержанностью во имя раскрепощения. Они словно подавляют чувства, чтобы иметь к ним полный доступ. Доступ к своим чувствам = присутствие в моменте. Актерская игра = настоящие чувства в придуманных обстоятельствах. Они строчат в тетрадях подобные отдельные утверждения, и в момент написания кажется, будто они предлагают ключ – или, может, замковый камень, который объединит всю конструкцию, – но потом, перечитывая тетрадь, Сара слышит только однообразную мелодию, которая никогда не доходит до кульминации и не заканчивается, как раздражающая мелодия мороженщика летом. Сара винит строчки за непостижимость – или мистера Кингсли, их источник, – не больше, чем книгу, через которую не может пробиться, «Тропик Рака» Генри Миллера. Конечно, она еще не доросла для «Тропика Рака», но смиряться с этим не хочется; если понять, что значат слова, смысл книги обязательно раскроется. Она упрямо не бросает. Как упрямо не бросает актерское мастерство. Как и с Дэвидом – упрямо поддерживает их дуэт, за создание которого каждый винит другого; этот новый вкус тоски, теперь – с горчинкой возмущения, но по-прежнему уникальный для них. Это все равно обещание, упрямо верит Сара. Все равно та же актерская игра, но только для одного человека. Она скрывает свой страх, что ошибается – что у нее нет таланта или Дэвида, – за юным стильным безразличием, упорным заявлением, что готова на все.

В конце сентября начались репетиции. Их учебный день и так кончается поздно – в четыре, в отличие от обычных школ, где отпускают в два тридцать. Но в периоды репетиций, то есть больше половины года, репетиции начинаются в полпятого и могут занять три-четыре часа. В перерыве после уроков все школьники-актеры идут через парковку в продуктовый «Ю-Тотем» за перекусом: кукурузные колечки «Фаньенс» и хрустящие свиные шкварки с острым перцем, мороженое, карамель «Свитартс» и пригоршни шоколадок «Кит-Кат». Джоэль в основном ворует и никогда не попадается. На парковке они пируют, бросают упаковки в уличные мусорки и моют руки перед сценой. Несмотря на все их пиханья, подростковые вопли, наплевательство на правильное питание, негигиеничный беспорядок, выражающийся в шкафчиках, рюкзаках и – у тех, у кого есть права, – машинах, у всех школьников-актеров, как группы, есть свои безусловные педантичные привычки. Им и в голову не придет есть на сцене, за кулисами, в зале с креслами, обшитыми красным бархатом. Может, они и подростки, но в их преданности этому месту, их храму, ничего подросткового нет. Для них съесть здесь шоколадку – все равно что опростаться в проходе. Некоторые привычки они пронесут до конца жизни. Уже пройдут годы после того, как театр и мечты о театре останутся позади, а они все еще будут писать его так, как учил мистер Кингсли. Альтернативный вариант вечно будет казаться проявлением безграмотности. Гордость мастера своим трудным ремеслом: за это они должны благодарить мистера Кингсли, что бы о нем ни думали.

Эти долгие дни, эта жизнь почти целиком без родителей, в практически безнадзорном мире сверстников – причина их страсти к школе. Свобода, самостоятельность – все эти неосязаемые вещи, когда-то словно закрепленные только за взрослыми, – оказывается, уже принадлежат им. Теперь даже Сара – до водительских прав все еще месяцы, до машины чуть ли не целая вечность, после того как пришлось потратить все накопления на замену стеклянной двери, – чувствует эту свободу на себе, когда Джоэль ее катает на своей «мазде» куда угодно и когда угодно, хоть они и живут в часе езды друг от друга, на противоположных концах города. Вот так просто утешить Сару из-за того, что пришлось возобновить их дружбу. Они обе работают с костюмами, и им нечем заняться, пока не снимет мерки мистер Фридман, художник по костюмам, но они остаются на репетиции, потому что им и в голову не придет уйти, сидят в зале со своей унылой домашкой по истории. Дэвид работает с реквизитом, и ему тоже нечем заняться, потому что реквизиторы ждут, когда мистер Браун, художник по реквизиту, и мистер Кингсли, режиссер, уладят некоторые конфликты, но в зале остаются и они; остаются все, надо им или нет, кроме некоторых первокурсников, которые еще не прониклись этикой или чьи родители против двенадцатичасового учебного дня.

Со своего места в зале Сара видит, как Дэвид во время перерыва в планировании мизансцен проходит по сцене вдоль задней стенки справа налево. Он исчезает в направлении мастерской. Все занавесы собраны наверху в колосниках; сцена волнительно широка – утилитарная бездна, где болтаются в ожидании актеры. Сара быстро встает, говорит Джоэль, что ей надо в туалет. На выходе из зала поворачивает налево, в коридор, который ведет к двери мастерской. Та, словно по сигналу, открывается, и выходит Дэвид. Уже за шесть вечера, коридор пуст. Они одни – впервые с того дня в кампусе под конец лета. Коридор пуст, но эта пустота мимолетна: мастерская – прямо здесь, дальше – вход на левую часть сцены и декорации, которые еще никто не собирает, ожидая, как и реквизиторы, разрешения конфликтов вокруг постановки, но в любой момент рабочие забредут сюда, в свое царство.

Сара и Дэвид неделями копили потоки обвинений, чтобы обрушить друг на друга. Теперь ярость их оставляет.

– Привет, – говорит Дэвид, и из воротника его футболки-поло по коже крадется горячий румянец.

При виде румянца в груди у Сары словно что-то нарастает и лопается. Сердечная боль течет не через сердце, а по хрупкому мелкому каналу грудины.

– Привет, – говорит она, уставившись ему в грудь, спрятанную от нее под футболкой. От мучительного томления хочется приложить к ней голову.

– Ты куда? – спрашивает он.

– Не знаю, – честно отвечает она.

Они входят в мастерскую. Мастерская – высотой до крыши здания. Циркулярная пила, ленточная, лишние обломки фанеры, опилки на полу. На другой стороне – крутая, как приставная, лестница, ведущая на складские антресоли; в противоположном конце антресолей – дверь в коридор второго этажа, в мир музыкальных репетиционных. За лето кто-то разгреб старые задники, разобранные декорации и прочий хлам – антресоли стоят пустые. Они выходят через дверь и попадают в коридор второго этажа. Сара идет через него к двойным дверям оркестровой репетиционной. Двери – в алькове, отстоят на метр от коридора; она дергает за ручку, но они заперты. Когда она оборачивается, Дэвид ловит ее губы своими, вжимает ее в угол алькова, и она чувствует, как ей в руку впиваются торчащие дверные петли. Никакого укрытия; прижатая к углу, она видит весь коридор. Надежда только на то, что никто из одноклассников сюда не забредет. Эти мысли ползут на задворках разума, отчетливые, но неважные, пока она упивается губами Дэвида. Вот в чем его власть над ней: не член и не руки, а губы. Его член и руки тоже опытны не по годам. Они принадлежат везучему и уверенному в себе мужчине, но неведомо почему вернулись назад во времени к подростку. Губы, в отличие от них, – не какая-то чужая сила, это ее собственная недостающая частичка. Увидев его впервые в прошлом году, она, узнавая, уставилась на губы – на их некрасивость, сходство с обезьяньими; рот широковат для узкого мальчишеского лица. Его губы совершенно не похожи на ее, потому что сделаны для них; их первый поцелуй – первый в ее жизни опыт, превзошедший ожидания.