Он раскопал ракетку в дальнем углу шкафа. Даже полотенце нашел. Они вяло болтались в его руках, когда он пришел к двери Сары. Истинное расстояние от клуба до двери Сары, через бульвар, оказалось гораздо больше, чем можно было подумать. Путь от парковки центра до южных ворот комплекса Сары – без тротуаров или знаков перехода, ведь этот город строился не для пешеходов – занял около двадцати минут, по адской жаре, через бульварную аллею с обугленными рододендронами вместо тенистых деревьев, несколько автомобилистов останавливались и спрашивали, не нужна ли ему помощь. В их городе пешком ходили только беднейшие из бедных или недавние жертвы преступлений. В обширном запутанном комплексе у Дэвида закружилась голова – он был огромный, город в городе, без всяких указателей. Сара переехала сюда с матерью в двенадцать лет – их пятый переезд за четыре года, но первый – без отца. Сара с матерью перестали теряться в лабиринте гаражей, только когда нарисовали мелом крестик на выцветшей деревянной калитке, отделявшей их парковочное место от заднего дворика. Июль в их городе: средняя температура днем – тридцать шесть градусов. Дэвид по своей единственной подсказке – номеру ее квартиры – никогда бы не догадался, что она живет на дальнем от клуба конце, почти у противоположного, западного въезда. Сара объясняла, как пройти от западного входа, но он не стал запоминать, зная, что пойдет с другой стороны. Объяснять все это, свой план с поездкой в клуб, было стыдно, и стыдно, что у него нет своей машины, хотя машины не было у обоих: всего пятнадцать лет, по закону права дадут только через год. Ему и в голову не приходило, что она страдает из-за того же – из-за обделенности водительскими правами в этом автомобильном городе. Очередная мучительность того промежуточного этапа, когда они уже не дети, но еще не имеют возможностей взрослых. «Улицы» в комплексе были вовсе не улицы, а неустанно расползающиеся метастазы пешеходных и автомобильных дорог, отличавшихся только тем, что первые шли вдоль умирающего бальзамина, а вторые – вдоль парковок. Дэвид искал квартиру Сары больше часа. Возможно, прошел три-четыре километра. До этого он представлял, что обнимет ее, прямо как в тот день в темноте, но теперь стоял, приклеенный к ее порогу, с расползающимися перед глазами пятнами вскипевшей от солнца крови. Казалось, вот-вот накатит тошнота или обморок. Потом его коснулся общий воздух их детства – особый воздух их города, затхло погребенный и прохладный благодаря своему бесконечному странствию по вентиляционным шахтам, где никогда не светит солнце. Неважно, в особняке ты живешь или в маленькой кирпичной коробке: этот воздух везде пах одинаково. Дэвид слепо шагнул ему навстречу. «Мне надо в душ», – смог выдавить он.

Чтобы исполнить свой план, ему пришлось одеться в шорты, носки по колено, инфантильные белые кроссовки, спортивную футболку. Саре стало неловко от его вида. Он казался незнакомым, некрасивым, хотя эта придирка лишь робко выглядывала из-под тяжеловесности ее физической страсти. Страсть, в свою очередь, затмило другое, незнакомое чувство – волна печальной нежности, словно в мальчике на короткий миг промелькнул мужчина, которым он станет, полный непредвиденной тьмы и слабостей. Мальчик пронесся мимо и заперся в ее ванной. Ее мать работала целыми днями; в квартире была одна маленькая неряшливая ванная на двоих – такая непохожая на любую из четырех ванных в доме Дэвида. В этом странном мире он принял душ с гладким бруском мыла «Айвори», проведя им между ног, с силой намыливая каждый дюйм, тщательно и терпеливо из-за настоящего страха: он никогда не занимался сексом с девушкой, которую любил. До этого у него были две девушки, обе уже растворились в его воспоминаниях. Разум медленно расширялся, пока кровь остывала, больше не грозя закипеть. Дэвид включил холодную воду, почти ледяную. Аккуратно вышел из ванной с полотенцем на поясе. Она ждала его в постели.

Мистер Кингсли, их учитель, жил с мужчиной, которого звал мужем; рассказывая им об этом, он многозначительно подмигнул. Год был 1982-й, очень далеко до Нью-Йорка. Никто из них, кроме Сары, еще не встречал мужчину, который называл бы другого мужчину мужем и при этом многозначительно подмигивал. Никто еще не встречал мужчину, который много лет прожил в Нью-Йорке, участвовал в оригинальной бродвейской постановке «Кабаре» и, вспоминая о тех временах, называл Джоэла Грея просто Джоэлом. Никто, кроме опять же Сары, еще не встречал человека, у кого в кабинете на стене среди прочих удивительных и пикантных сувениров висит фотография колоритной и полуголой женщины, которая, несмотря на отсутствие очевидного сходства, странным образом напоминала самого мистера Кингсли – и, по слухам, была мистером Кингсли, хотя в это уже не верил никто. Двоюродный брат Сары, сын сестры ее матери, был дрэг-квином, невозмутимо поведала она одноклассникам, смотревшим на нее во все глаза; он жил в Сан-Франциско, часто выступал в женской одежде с грустными песнями о любви и в целом дал Саре ключ к пониманию эзотерики мистера Кингсли, чего не хватало ее сверстникам. Поэтому Дэвид и обратил внимание на Сару: из-за ее ауры видавшего виды человека. Иногда он видел, как она смеется с мистером Кингсли, и их смех казался общим, на каком-то далеком уровне. Дэвид завидовал, как и все остальные, и хотел захватить этот уровень себе.

В 1982 году никто, кроме Сары, еще не встречал гея. И точно так же в 1982 году никто не видел в ориентации мистера Кингсли ничего, кроме очередного признака его превосходства над всеми остальными взрослыми в их мире. Мистер Кингсли был невозможно остроумным и порой невозможно язвительным; перспектива разговора с ним устрашала и возбуждала; люди хотели дотянуться до его высокой планки и одновременно боялись, что это невозможно. Конечно, мистер Кингсли был гей. Им не хватало для этого слов, но он интуитивно вызывал в них фриссон: мистер Кингсли был не просто гей, но иконоборец – первый в их жизни. Вот кем они стремились стать сами, хоть и не умели это выразить. Все они были детьми, которые до того – доходя порой вплоть до острых мучений – не сумели никуда вписаться или не сумели обрести удовлетворение, и тогда они ухватились за свой творческий порыв в надежде на спасение.

Конец лета предвестили странные, уместные бедствия и травмы. С Карибского моря к ним полз ураган «Клем» – его колесо вертелось в телепрогнозах каждый вечер. Мать Сары взяла недельный отпуск и сидела дома, поглядывая на Сару с усталым подозрением и заставляя клеить на окна кресты из скотча и запасать воду в свободной таре. Сара смогла отпроситься только под предлогом того, что ей нужно в библиотеку – в университетском кампусе, совсем близко к дому Дэвида. Они с Дэвидом высадились далеко друг от друга – и по ошибке далеко от библиотеки, – и, даже когда наконец нашли друг друга, чувствовали себя как-то неприкаянно. Они гуляли по убийственной жаре, из конца в конец охваченного летом кампуса, в безнадежных поисках, куда бы себя деть, слишком употевшие и расстроенные, чтобы держаться за руки. Мимо периодически проезжал, косясь на них, уборщик в гольф-каре с брезентом и мешками с песком. Студентов не было. Сам кампус, включая библиотеку, был закрыт. Преодолев асфальтовый океан парковки, они вышли на футбольный стадион – похожий на римские руины, немые и выцветшие на жаре. Протиснулись через мятые раздвижные ворота. За киоском, под аппаратом для попкорна, на сложенных коробках, вонявших прогоркшим маслом, Сара отдалась Дэвиду: ее губы вжимались ему в ухо, ноги обхватили талию, руки с трудом держались за скользкую от пота спину. Его ритмически мучительные выдохи обжигали ее шею, когда он кончил. Она – впервые нет и почувствовала себя одинокой. Дэвид не смахнул налипший ей на ноги мелкий мусор и не сказал и не сделал ничего, чтобы она знала, что можно посмеяться. Дэвид, сражаясь со шнурками на кроссовках, жалел, что кончил без нее. Жалел, что почувствовал, как она оцепенела под ним на ложе из картона. Совсем не как в ее квартире, когда можно было расстелить свою страсть на всю ее кровать, и на весь пол с ковром, и весь коридор, и даже диван в гостиной и мягкое кресло напротив, когда они временами приходили в себя, словно ото сна, в новой комнате, и смеялись, и он касался каждого дюйма ее кожи губами, и проникал языком в нее, и держал ее руки, когда она билась и кричала, удивляя и заводя их обоих своим наслаждением.

Одевшись, они ушли из кампуса, раз уж и так оказались на его окраине, и попали на площадь с французской пекарней Сары. В магазине, который ей нравился, Дэвид наблюдал, как она примеряет украшения – всякие странные рукодельные штуки с неотшлифованными камнями. Когда на улице за витриной показалась «тойота» ее матери, Сара сбежала, не дав себя поцеловать на глазах у продавца. Дэвид задержался и ушел уже с коробочкой, перевязанной ленточкой.

Вспомните невозможную насыщенность времени, набитого изменениями и эмоциями, как бочка – порохом. Вспомните расширение и растворение, целые годы в днях. Их дни были бесконечными; между пробуждением и полуднем успевала распуститься и отцвести целая жизнь. Ураган «Клем» пришел и превратил бульвар, который Дэвид переходил в середине лета, в бурную бурую реку, затягивавшую машины с обочин и вырывавшую деревья с корнем. Первый день учебы отложили на неделю, подтверждая их подозрение, что минуло не лето, а целая жизнь. Им никак не может все еще быть пятнадцать. Они – актеры – довели до предела естественное для того возраста желание поразить сверстников летней метаморфозой. Шанталь вернулась в школу с афро на голове. Норберт попытался без особого успеха спрятаться за бородой. Самые горячие женские дружбы почему-то обрывались. Сара сама не знала, почему, войдя в Черный Ящик, оцепенела, когда к ней с визгом бросилась Джоэль Круз. Прошлой весной они практически жили вместе. У Джоэль была старшая сестра Мартин, школьница, и Сара реже бывала дома, чем с Джоэль – на заднем сиденье чумазой машины Мартин, гоняя по округе в поисках алкоголя, или наркоты, или того фейс-контроля, который поведется на их дешевые фальшивые удостоверения. Джоэль познакомила Сару с коксом, «Рокки Хоррором» и привычкой носить балетки с джинсами; теперь же Саре была отвратительна сама ее плоть. Слишком сырая и розовая. Сара чувствовала запах ее подмышек. Ей не казалось, будто Джоэль что-то делает не так, – она просто стала не такой. И Сара не отшила Джоэль. Не ответила ей холодно. Но нет, она изменилась. Она просто больше не подруга Джоэль. Это получилось так естественно, так логично для совершенно новых обстоятельств второго года учебы, что она не сомневалась: Джоэль тоже об этом знает, даже сама, может, и спровоцировала своим избытком чувств, а Сара только отреагировала.

Но безынтересность Джоэль была безынтересна Саре, даже когда та стояла рядом и говорила. Саре все стало безынтересно, кроме Дэвида. Она представляла, как его лицо сверкнет приветствием в ее сторону, словно зеркало. Они с Дэвидом уже зашли так далеко, только вдвоем, пропали за горизонтом, бросив свои школьные личности позади. Если сброшенная шкура и осталась, то только для маскировки. Для Сары само собой разумелось, что их лето будет их секретом, будто гора Олимп (знай она тогда, что это), на которой они шептались вместе, как боги. Ей и в голову не приходило объяснять это Дэвиду. Она думала, он и так это понимает.

Дэвид ворвался в Черный Ящик не подмигивающим зеркалом, а прожектором, ярким и жарким, слегка неестественно размахивая руками на ходу. Он что-то скрывал, но сам же и разоблачал это попыткой скрыть, окруженный десятком их однокашников, которые липли к его харизме, как пыль. Сара вдруг обнаружила, что уже держит в руках маленькую коробочку с бантиком и все смотрят на нее.

– Дэвид сейчас встанет на одно колено! – хмыкнул Колин.

– Ты посмотри на себя, красная как помидор! – рассмеялась Энджи.

– Открой, Сара, – умоляла Пэмми.

Сара сунула коробочку обратно ему.

– Потом открою.

– Открой сейчас, – настаивал Дэвид. Может, Колин, и Энджи, и Норберт, и Пэмми, и все остальные, кого так оголенно чувствовала Сара, были для него невидимы и он даже не слышал, что они говорят. Этот проблеск – одной себя в глазах его сердца – продлился только миг. Затем его безразличие к публике показалось вызовом или проверкой. Она не видела противоречий этому своему разгневанному выводу на его лице, таком же пунцовом, как у нее; если ее лицо – красное как помидор, то его – красное как ожог – шло яркими пятнами, которые, в паре с его юной клочковатой щетиной, превращали лицо в мешанину.

– Потом открою, – сказала она, когда вошел мистер Кингсли, размахивая руками над головой, как будто говорил, что очень славно встретиться снова, а теперь не изволят ли они заткнуться и рассесться по местам.

Дэвид оказался в двух рядах позади Сары; ей не надо было оборачиваться, чтобы знать, где он. Глядя перед собой, она горела от чувства несправедливости. Ее или к ней? Голова не повернется, она не посмотрит на него, как бы он этого ни хотел. В обоих ревел адреналин, горячо и непонятно о чем-то предупреждая. Всего пару минут назад Дэвид вошел в большие двойные двери – вошел даже вприпрыжку, даже влетел от легкости на сердце, потому что наконец-то появлялся на сцене в роли ее парня. А Сара – в роли его девушки. Для Дэвида эти роли были священны, только они его и трогали. Кого волнует Гамлет? Он переживал, что коробочка слишком маленькая, что ее разочарует коробочка, которая умещается на ладони. Но стоит ее открыть, как развернется серебряная цепочка, синий камень ляжет в ложбинку на шее, которую он так любил. И Сара будет излучать сияние, как он сам, а вовсе не страх, не отвращение, как сейчас. Или это стыд? За него, очевидно.

Дэвид с трудом упихал коробочку подальше. Надо спрятать ее в шкафчике, уничтожить, ее неперевариваемый силуэт выпирал в кармане его джинсов, как издевка. Для Дэвида любовь означала ее объявление. Иначе в чем смысл? Для Сары любовь означала общий секрет. Она чувствовала его взгляд на себе весь урок и сидела совершенно неподвижно, удерживала его силой воли. Много лет спустя, в будущем, когда Сара будет приходить в театры только в качестве зрителя, она увидит спектакль, где актер спросит: «Почему не может быть немого языка?»^[1] – и удивится слезам на своих глазах. В двух рядах перед Дэвидом, изнывая от усилий, чтобы сидеть совершенно неподвижно, чтобы его взгляд-мотылек не спорхнул с ее затылка, Сара еще не знает слова этого языка без слов. Она не поймет, что значит то, что Дэвид перестанет говорить с ней на этом языке.

– Для Реконструкции Эго, – сказал мистер Кингсли, – требуется основа. Мои дорогие второкурсники, вы на год старше и мудрее, чем в нашу первую встречу. Что это за основа?

И так ведь хотелось угодить. Но как, четкого понимания никогда не было. Ответить правильно? (А что?) Ответить нарочно неправильно, но прикольно? Задать в ответ другой вопрос, как он часто делал сам?

Пэмми подняла руку, полная воодушевления и надежд.

– Скромность?

Он в изумлении рассмеялся.

– Скромность! Объясни, почему ты так думаешь, и, пожалуйста, не скромничай. Раскрой свою логику во всей красе, Пэмми, чтобы я ее постиг.

Пухлое личико Пэмми под золотыми заколками зарделось до корней волос. Но у нее было странное упрямство, умение упереться и стоять на своем. Она была христианкой – обычное дело за стенами школы, но внутри это не поддерживалось, даже высмеивалось, и за прошлый год она уже привыкла защищаться.

– Те, у кого слишком большое эго, заносчивые, – сказала она. – Скромность – противоположность самоуверенности.

– Давайте сразу проясню: эго много не бывает, главное – держать его под контролем.

Самоконтроль – все боялись, что как раз этого им и не хватает. Взять Сару. В этом году она просила мать подать за нее заявление на водительские права по финансовой необходимости – это разрешение водить уже с четырнадцати лет, чтобы содержать семью, чем, заявляла Сара, она и занимается, окончательно обидев мать. В ссоре Сара запустила кухонным стулом в стеклянную дверь на задний дворик, и ремонт обошелся ей в весь летний заработок в пекарне. «А еще водить собираешься», – сказала мать.

Взять Дэвида. В день, когда Сара вернула коробочку, он так ее сжал, что порезал ладонь. Когда позже она пыталась спросить: «Можно теперь открыть?» – он ответил: «Не понимаю, о чем ты». Что доказывают эти примеры – наличие самоконтроля или его отсутствие, – он сам не знал.

– Основа Реконструкции Эго – это Деконструкция Эго, – заключил мистер Кингсли. Вот об этом они уже слышали в прошлом году, от тогдашних второкурсников, нынешних третьекурсников, которые вечно хвастались этой тайной, отказываясь поделиться хоть намеком. «Поймете, когда дорастете». «Вы пока еще первокурсники! Не бегите впереди паровоза». «Насколько я помню, нельзя перейти мост, начав с середины». Тогдашние второкурсники, нынешние третьекурсники были поразительно экспансивным сплоченным классом с какой-то даже особой аурой, не зависевшей от возраста, которой не хватало нынешним второкурсникам. Тогдашние второкурсники, нынешние третьекурсники были фотогеничнее – что по отдельности, что вместе. В школе без уроков физкультуры они выглядели как группа чирлидеров. Вся одежда – гармоничная, зубы – ровные и белые. Они сразу и надолго разбились по парам, а исключение Бретта и Кайли – чью прошлогоднюю сагу разрыва, скорби и восторженного воссоединения в пределах всего нескольких недель школа наблюдала с тем увлечением, с каким обычно смотрят мыльные оперы, – только подтверждало это правило. Даже редкие одиночки из тогдашних второкурсников не отрывались от коллектива, оставаясь Лучшими Друзьями или Третьими Лишними. Ни тебе нелюдимов вроде Мануэля, ни тебе неисправимых неудачников вроде Норберта. И никого вроде Сары, чьей жуткой тайной было то, что во время паузы в сериале Бретта и Кайли она провела ночь с Бреттом в кондоминиуме его отца, когда он рассказывал о Кайли, и плакал, и в какой-то момент оторвался от поцелуев с Сарой, чтобы выкинуть все простыни в окно. Когда они с Кайли помирились, Бретт в полумраке репетиции отчетного спектакля сжал запястье Сары и предостерег: «Никому не рассказывай», и она так боялась оставить пятно на его репутации, что не рассказала даже Дэвиду.

Но теперь Дэвид при виде ее в коридоре сворачивал. Неизбежно сталкиваясь в классе, он только холодно смотрел, а Сара – еще холодней, и получалось соревнование – кто больше навалит льда, яростно выгребая его из сердца.

– Сядем в круг, – сказал мистер Кингсли.

И как уже было не раз, они сидели, скрестив ноги, нервно осознавали свои промежности и чувствовали ледяное прикосновение линолеума, холодившего задницы. Большинство про себя решили, что Деконструкция/Реконструкция Эго – это какая-то бестелесная оргия, и беспомощно краснели, чувствуя мурашки от возбуждения и ужаса. Зеркальная стена удваивала их кружок, по орбите которого ходил мистер Кингсли. Его взгляд устремился куда-то мимо них. Уже сам этот взгляд открыто говорил, что они не дотягивают – до прошлогодних второкурсников? Собственного потенциала? Его знакомых актеров в Нью-Йорке? Незнание мерила только обостряло чувство неполноценности. Сара пыталась разглядеть Дэвида, но он сел слева или справа достаточно близко, чтобы она его не видела, и достаточно далеко, чтобы она его не чувствовала. Вызовут Дэвида? Вызовут Сару?

– Джоэль, – проворковал мистер Кингсли с сожалением и укором в голосе.

Чуть ли не в печали из-за ее неудачи – хотя что такого она сделала? Круглый год у нее была розовая кожа, но от летнего загара она пестрела и облезала и на лице, и ниже на груди, щедро открытой в треугольном вырезе облегающей блузки. Оголенная розовая кожа покраснела при звуке ее имени; шелушащиеся завитки будто так и зашуршали от страха. Ее поверхность отвратительна, думала Сара.