– Тогда осмелюсь просить завтра пожаловать, – кухмистер знал, что нельзя упускать случай. – Уважьте старика! Обед будет исключительный, можете не сомневаться. Сам к плите встану ради такого случая. Кулебяка у меня будет сверхъестественная…

Артемий Иванович посмотрел вопросительно на поляка. Кухмистер тоже посмотрел умоляюще на Фаберовского, а потом вдруг вскочил с табуретки и, бормоча под нос: «Сейчас я карточку принесу, не извольте сомневаться», побежал вверх по лестнице за бумажником.

– У нас к вам поручение будет, – сказал швейцару поляк. – Наблюдайте за тем домом напротив да примечайте, кто туда ходит, да каких полков. Особенно нам интересен тот капитан-семеновец. Да записывайте все для памяти, чтобы не забыть. Вот вам гривенник – на тетрадку. За благодарностью с нашей стороны дело не станет, особенно если что интересное приметите.

– Рад стараться, ваше превосходительство!

– Вы только поглядите на эту фотографическую карточку! – вернулся кухмистер с фотографией кабинетного размера в деревянной рамке. – Вот ваш батюшка, а это ваш покорный слуга с лупой. Это мы с ним на комиссии по назначению вашего батюшки поставщиком императорского двора.

– Не помню, чтобы у батюшки такое звание было, – усомнился Артемий Иванович, глядя на скверное фото с двумя склонившимся над столом фигурами, больше похожими на хирургов в ординаторской, чем на купцов. – Мне бы сказали.

– Так не выгорело дело. Но кандидатами мы состояли.

– Что, снетки мелковаты оказались? – спросил поляк. – Даже в лупу не разглядеть?

– Мне бы вам два слова наедине, ваше превосходительство, – засуетился кухмистер. – Позвольте в кухмистерскую зайти.

Он отпер дверь ключом, и они вошли в темную прихожую с гардеробной и стойкой для галош.

– Ваше превосходительство, – зашептал кухмистер поляку, прикрыв дверь. – Дозвольте вас персонально с праздником поздравить.

В ладонь поляку всунулась бумажка.

– Окажите честь, завтра к нам на обед, с вашим подчиненным… Мое семейство в долгу перед вами до моей гробовой доски будет!

– Сколько там, у меня в руке?

– Пятьдесят рублей.

– А чего же ты, шельма, фотографическую карточку поддельную показываешь? Почему в комиссии по назначению поставщиков двора сзади у стенки шкаф с клистирами стоит?

В темноте щелкнула застежка бумажника, и лихорадочно зашелестели бумажки.

– Еще пятьдесят, – сказал кухмистер. – И вот еще бутылочка коньяку шустовского, ради праздника.

– Ну, и тебя с праздником. Ко скольки пожаловать?

– К шести часам.

– Ну жди, шельма. А карточку-то порви да сожги.

Выйдя из кухмистерской и дождавшись, когда Петр Емельянович поднимется к себе в квартиру, Фаберовский с Артемием Ивановичем подошли к швейцару и поляк спросил:

– Скажи, Лукич, как бы нам дом напротив осмотреть, с листом не представляясь? Может, с дворником можно договориться?

– Да дворником там Андрейка Мухоморов, которого украли, разве с ним договоришься? – махнул рукою Лукич.

– А если, Степан, мы туда как дезинфекторы? – предложил Артемий Иванович.

– Холера-то кончилась! Да и не знает нас тут никто.

– А мы туда, как к племяннику пристава Бирона. Помнишь, не хотел он нас в лавку пускать, артачился?

– Неплохая идея, – согласился Фаберовский. – В следующий раз сразу с гидропультом приедем. Лукич, где бы нам закваски раздобыть?

– Так я вам из кухмистерской вынесу. Много надо?

– Кружки хватит. Только незаметно.

Лукич открыл своим ключом дверь в кухмистерскую и вернулся с повязанным сверху тряпочкой горшком дрожжей.

– Если отливать – заметят, – пояснил он. – А так целиком дрождяник пропал, ну и ладно…

Они взяли у швейцара горшок и сквозь вьюгу направились с ним во двор дома Балашовой. За метущим снегом было видно, как дворник Мухоморов ковыряется с лопатой в подворотне, мешая свободному входу во двор.

– В тот раз у нас штукатурка была, – крикнул Артемий Иванович сквозь ветер, останавливаясь посреди улицы на рельсах конки. – А сейчас как?

– Еще и лучше, – ответил Фаберовский, наклоняясь к уху Владимирова и прикрывая от снежной крупы рот. – Насади-ка мне на голову ком снега, только осторожней, да встань слева от ворот.

Артемий Иванович отдал горшок поляку, подобрал слежавшийся ком снега и водрузил его на шапку Фаберовского. Затем забрал горшок с дрожжами и встал в сторонке. Придерживая ком на голове, чтоб не сдуло ветром, поляк подошел к дому и, встав в воротах, закричал противным склочным голосом:

– Где этот дворник!? Мерзавцы! Вот как сейчас позову околоточного!

Мухоморов испуганно уронил лопату в снег.

– Ты тут дворник?! – набросился на Мухоморова Фаберовский. – Почему у тебя снег на крыше неубранный?! Экий ком на голову свалился! Едва не убил!

Перепуганный дворник подхватил лопату и метнулся вниз во дворницкую.

– Да ты как смеешь! – заорал на дворника поляк, спустившись на пару ступенек следом и загородив собою от Мухоморова вид через дверь в подворотню. – Ты знаешь, кто я такой? Я в городской Санитарной комиссии служу! Антисанитарное состояние нарушаешь?! Вот я у вас в доме проверку устрою, то-то твоя хозяйка будет довольна!

Почувствовав, как сзади Артемий Иванович похлопал его по плечу и поняв, что дело сделано, Фаберовский смягчился:

– Вот что, любезный, ступай сей же час на крышу и убери снег, пока еще кого-нибудь не зашибло.

* * *

– А что, пан Артемий, если дрожжи не подействуют? – спросил Фаберовский, когда они дошли до Литейного и встали погреться на углу у жаркого костра, у которого уже сидели на корточках двое извозчиков и приплясывал закутанный в башлык пожилой городовой. – В тот раз лето было, жара. Выгребная яма и без дрожжей могла вспухнуть. А ныне такой мороз!

– Пятьдесят лет на свете живу, а не запомню таких морозов, – согласился городовой, хлопая себя по бокам меховыми рукавицами.

– И ведь почитай, третью неделю без передышки жарит, – поддакнул один из извозчиков, не поднимаясь с корточек.

– Замолили, братцы, нынче трактирщики Бога, – сказал второй извозчик. – Сколько за день чая в трактирах выпьешь – страсть просто!

– И дровяники замолили, – сказал городовой. – 50 копеек сажень березовых!

– Мороз дрожжам не помеха, Степан, – Артемий Иванович повернулся задом к огню и задрал на спину полы пальто. – Вспухнет. Вот увидишь.

– Что вспухнет-то? – спросил городовой. – Ежели дрожжи в выгребную яму уронили – точно вспухнут. Вы бы в ассенизационные обозы съездили к золотарям, пусть очистят, пока не поздно. Эй ты, желтоглазый! Ну-ка, свези мигом господ в обозы на Пески.

Стало ясно, что городовой от них так просто не отстанет.

– Это чья карета? Твоя? – спросил Фаберовский у извозчика, натягивавшего рукавицы. – Нет? А чья тогда? Мы на карете поедем.

Поляк отвел в сторону второго извозчика и после долгих споров – тот решил, что его заставят возить дерьмо, – подрядил за пять рублей на весь день.

– Не видать мне седоков по такому морозу, – вздохнул отвергнутый «ванька». – Самое бы дело сделать еще один конец да в трактир.

Он забрался в санки, хлестнул лошадь и со словами «Ну, ты, живая! Разогревайся!» уехал. Кучер извозной кареты достал из-под козел мешок с соломой и стал менять подстилку на полу.

– Так, значит, в обозы не поедем? – спросил он еще раз, перед тем, как закрыть дверцу.

– В Семеновский полк поедем, – ответил Артемий Иванович. – За любовником ихней жены следить будем. Да что ты, Степан, локтями толкаешься?! Лучше бутылку открывай.

Увязая колесами в снегу и с трудом пробираясь через заносы, в час извозчичья карета добралась до Семеновского плаца. Велев извозчику остановится у полковых ворот на Звенигородской, они поочередно стали прикладываться к бутылочке шустовского коньяка, так, что едва не пропустили момент, когда капитан вышел после банкета в офицерском собрании на Загородный, придерживая рукой шашку на боку.

– Езжай за тем капитаном, – забарабанил в переднее стекло Фаберовский, когда капитан подозвал «ваньку» и покатил в сторону Забалканского проспекта.

Маршрут праздничных визитов капитана был запутанный и хаотичный. Он то и дело останавливал извозчика и исчезал в каком-нибудь доме минут на десять, так что спустя четыре часа в списке посещаемых набралось восемнадцать фамилий. В действительности их должно было быть девятнадцать, но один генерал-майор умудрился в сочельник помереть, и капитан успел лишь, не слезая с извозчика, снять шапку, когда после короткой литии выносили тело. Из одного дома он вышел с большим, завернутым в коричневую бумагу круглым предметом, а закончил свое путешествие на Миллионной.

Фаберовскому и Владимирову пришлось встать за Зимней канавкой у казарм Преображенского полка, откуда, несмотря на метель, были кое-как видны ворота с калиткой в ограде, ведущие во двор штаба. Здесь капитан пробыл полчаса. Наконец он явился вновь и с трудом взобрался в санки. За целый день визитов он сильно нагрузился спиртным, и теперь едва сидел на узком сиденьице, обхватив круглый предмет, похожий на глобус, руками.

– Может, вас веревочкой подвязать, вашбродие? – спросил извозчик, но капитан ничего не смог ответить. Извозчику с трудом удалось от него добиться, куда же ехать дальше. Сани переехали канавку и покатили мимо поляка и Артемия Ивановича по Миллионной в сторону Летнего сада.

Тут выяснилось, что их собственный экипаж стоит передком не в ту сторону, колеса вмерзли в лужу, которую успела напустить лошадь, шустовский коньяк закончился, а сам кучер, надев на голову своей кобыле торбу с овсом, ушел в буран с ведром за водой.

– Степан, давай за капитаном не поедем, – сказал Артемий Иванович. – Вишь, он домой поехал. Поехали тоже!

– Я полагаю, что он только что был дома, – возразил поляк, очередной раз протирая от снега очки. – Он вышел в другой шинели и без шашки. Да и этот круглый предмет смущает. Может, он бомбу поехал снаряжать?

Фаберовский выпрыгнул из кареты и замахал рукой проезжавшему мимо извозчику. К счастью для поляка и Артемия Ивановича, везший пьяного в дугу капитана, ванька ехал тихонько, боясь вывалить его высокоблагородие из саней, и уже у Фонтанки, в темнеющей снежной мгле они догнали преследуемых.

Когда капитан повернул с Гагаринской на Шпалерную, у них возникло предположение, что он направляется в тот самый дом, где живет Варакута и Череп-Симанович. Артемий Иванович тут же предложил высадиться у кухмистерской и подняться к Владимирову, откуда можно в тепле и уюте наблюдать за домом Варакуты, а заодно и восполнить иссякшие запасы коньяка. Однако извозчик проехал мимо, а капитан даже головой не шелохнул. Миновав Смольный монастырь, санки с офицером съехали по деревянным сходням на невский лед и поехали по отмеченной редкими масляными фонарями дороге, накатанной санями до вокзала Ириновской на противоположном берегу.

На Неве ветер задувал еще сильнее и Сеньчуков проснулся.

– Драндулей, драндулей! – забормотал он. – Подумаешь, цифрой ошибся! Самому тебе драндулей!

Заслышав его бормотание, извозчик обернулся и сказал:

– Рупь накинете, барин, я вам чего скажу… Не-е-ет, полтинничек не сходно будет. Рупь. Мое слово твердо. Если вы оглянетесь, то увидите санки, которое за нами едут. Так они за нами от самого Семеновского полка следуют. Только они сперва в карете ездили, а на Миллионной на санки сменили. Вы в какой дом с визитом пойдете, они тотчас к дворнику, и все про вас расспрашивают. Я, как они в дворницкую зайдут, у ихнего извозчика спрашиваю: что, говорю, баре-то тебе заплатют? А он мне: баре мои развеселые, одна надежа, что в Рождество не обидят.

– Стой! – крикнул капитан и, встав коленями на сидение, вперил взор в снежную круговерть. Вскоре из нее вынырнул еще один извозчик с двумя седоками и остановился шагах в пятидесяти. Сеньчуков вылез из санок и утер лицо снегом. Ветер сдул оставшийся в одиночестве круглый предмет с сидения, тот упал на лед и покатился по снегу, так что капитану пришлось бросился на него плашмя, чтобы остановить его прежде чем он наберет скорость. Тем временем извозчик преследователей слез с облучка и нацепил лошади на морду торбу с овсом.

– Они из полиции? – испуганно спросил Сеньчуков у своего извозчика, забираясь вместе с предметом обратно в санки… – Агенты?

– Непохоже, – пожал плечами тот. – Уж больно веселятся. А агентам чего веселого – за вами в такую погоду следить? Может, они вас хотят почикать? Самое подходящее место.

– Так что же ты встал! Гони! – крикнул капитан.

– Какое «гони», барин! – ответил извозчик укоряюще. – Я с вами целый день по визитам езжу, лошадь не кормлена совсем. Бог даст, своими силами до берега доплетется, а вот взъедет ли или подталкивать придется – не знаю. Съезды в этом году крутые выстроили, ломовики так вовсе взобраться с грузом не могут.

– …еич! – окликнул его «ванька» преследователей. – Клячу-то покорми покуда! Моя вот все уже, на прикол встала!

Минут пятнадцать противники стояли посреди Невы, заметаемые бураном, пока лошади набивали свои утробы овсом. Капитан, укутав свой таинственный предмет полостью, осатанело бегал вокруг жующей кобылы, кляня себя за то, что не взял револьвера или хотя бы шашку, а со стороны преследователей доносились взрывы хохота – это Артемий Иванович рассказывал о том, как он ходил сегодня утром в церковь. Извозчик ушел в пургу покалякать с товарищем, а заодно и спросить, не замышляют ли его седоки против капитана худого. Вернулся он весьма скоро.

– Плохи дела, барин, – сказал извозчик дрожащему от холода и страха капитану, забираясь на козлы. – Пожалуй, ехать надо. Я сейчас своими ушами слышал, как один из этих двух говорил другому: «Давай, стало быть, пока чухонцев нету, отведем капитана за «кабаны» да и утопим в мойне.» – Он показал кнутовищем туда, где сквозь вьюгу виднелись ряды ледяных глыб. – «И полдела, считай, сделано. Останется только заговор на Государя, да это не наша забота. Для того другие люди имеются.» А второй ему отвечает: «Видали, какой скорый! У нас еще на Шпалерной куча дерьма своего часа ждет. Уж заварили кашу, так придется расхлебывать». Ты, барин, как в участок приедешь, сразу приставу обо всем скажи! Заговор на Государя! И тебе какое благодарствие за спасение царя-батюшки выйдет, да и меня, может, не забудешь. Меня Панфилом звать, в извозчичьем дворе Зубкова на Лиговке меня все знают.

Капитан вскочил в санки, огрел извозчика промеж лопаток, тот хлестнул лошаденку, и погоня возобновилась. Скоро впереди замаячило в буране черным пятном деревянное здание пристани на плашкоуте, вытащенном на берег, а там и железнодорожный вокзал. Дальше путь пролегал уже по берегу, по Горушечной улице, и извозчики прибавили ходу, не боясь более заблудиться в пурге.

Все закончилось у крыльца Полюстровского участка. Капитан скрылся за дверями, Артемий Иванович велел извозчику вместе с Фаберовским обождать его вдали, а сам направился к капитанскому «ваньке», который все еще стоял у участка, поправляя упряжь, чтобы допросить его. Поляк увидел, как внезапно двери участка распахнулись и из них вывалило человек десять городовых, которые мгновенно скрутили Артемия Ивановича и уволокли к себе в логово порядка и законности.

«Выкрутится», – подумал поляк, нащупав у себя за пазухой оба открытых листа, и велел везти его обратно на Конюшенную.

* * *

– Настасья! Пора уже ставить самовар!

Полюстровский пристав Сеньчуков, плотный лысеющий подполковник в темно-зеленом полицейском мундире захлопнул дверь на кухню и пошел по лестнице на второй этаж. Остановившись перед чучелом громадного медведя на площадке, державшего в лапах пепельницу, Сеньчуков вздохнул и покачал головой.

– Хорошо тебе, Потапыч, стоишь себе на лестнице, скалишься. Разве что моль жрет. А у меня полная столовая сродственников… понаехали. Век бы глаза мои их не видели… А надо идти…

Пристав вздохнул, и поскрипел дальше по лестнице юфтевыми сапогами. Пройдя через узкие темные сени, отделявшие столовую от гостиной и увешанные шинелями и дамскими шубами, Сеньчуков откинул тяжелую портьеру и вошел в столовую. Стоя в дверях, он придирчиво оглядел ее. Большой овальный стол был накрыт на 13 персон, посреди на блюде стоял запеченный кабанчик, украшенный зеленью, рядом селедочница с плохо вычищенной селедкой, фарфоровая супница и бутылки с вином и водкой. В углу, рядом с дверью в детскую подвывала изразцовая печь, облицованная дешевой белоглазированной финляндской плиткой. Большой буфет с треснутым стеклом и обколотыми углами был уставлен бутылками банкетного пива, три ящика которого – 90 бутылок, – было прислано от конторы «Новой Баварии» лично приставу к Рождеству. А полуящик темного «Шпатенбрея» он припрятал у себя под кроватью в спальной, рассчитывая употребить его со своим большим приятелем Резвановым, брандмейстером Охтинской пожарной команды, когда все наконец съедут.

Все семейство, кроме брата пристава, было уже в сборе. Жена капитана Сеньчукова, унылая рыхлая особа в полтора охвата, сидела, скучающе глядя в потолок, оба ее отпрыска носились из столовой через сени в гостиную с сыновьями младшего Сеньчукова, Сергея, чиновника в Военно-окружном суде. Сам Сергей, расстегнув верхнюю пуговицу мундира, сидел, развалившись, в кресле, предназначенном для маман, и что-то говорил присевшей рядом жене. Жена пристава, Ольга Иосифовна, сидела отдельно ото всех, меланхолично, с отрешенным лицом причесывала дочку Машу и вспоминала своего нового знакомца, графа де Спальского.

Вдоль увешенной фотографиями и картинками стены медленно, опираясь на клюку, передвигалась мать пристава, вдова генерал-майора Сеньчукова, Марья Ивановна. За нею хвостом ходила единственная и все еще незамужняя дочь Вера.

– Акуловой Маньке кирасир на коне явился, встал по ту сторону зеркала, ус подкручивает эдак загадочно… – говорила дочь мамаше, поддерживая маман под локоток.

– Кирасир-то знакомый?

– Манька говорит, что не признала. А я не видала. А дочка госпожи Ефимовой сказала, что это был корнет Борхвардт.

– А ей-то самой чего привиделось?

Дочка прыснула в кулак и зашептала матери что-то на ухо.

– Да ну, Вера, не может быть! – сказала генерал-майорша. – А с виду такая скромница… Ну, а тебе чего явилось?

– Ой, маменька, и сказать страшно…

– А ну-ка рассказывай, как на духу…

– Явился мне в зеркале представительный чиновник, солидный, с бакенбардами, в тужурке…

– В каком чине был – разглядела?

– Три больших серебряных звезды на петлицах.

– Тайный. А шитье рассмотрела?

– Петлицы бархатные, темно-зеленые, с дубовой веткой. И лацканы у тужурки темно-зеленые. А приборное сукно малиновое…

– Межевое ведомство Министерства государственных имуществ, – вынесла вердикт многоопытная Марья Ивановна. – Повезло тебе, Верочка.

– Вы дальше слушайте, маменька. Говорит он мне: «Здравствуйте, Вера Александровна», и фуражку снимает. А под фуражкой рога козлиные.

Генерал-майорша перекрестилась.

«Идет, говорит, Вера Александровна, новая беда в старой личине». Повернулся, чтобы уйти, а у него из-под тужурки хвост коровий висит!

– Александр Захарьевич как живой на нас смотрит! – сказала мамаша, взглянув на висевший на стене столовой на самом видном месте портрет, изображавший ее саму вместе с покойным супругом на фоне ворот Верхнего сада в Петергофе. – Старая беда, говоришь…

Марья Ивановна увидела старшего сына в дверях столовой и вдруг неожиданно накинулась на него: