– Почему ты опять повесил эту дурацкую карточку, на которой ничего не разглядеть? – она ткнула пальцем в небольшую выцветшую и пожелтевшую фотографию в дешевом паспарту.

– Ты же знаешь, это с Читы единственная карточка моя осталась, когда есаул Долбаев снял меня с моими казаками после облавы на спиртоносов на золотых приисках в верховьях Индигирки. Ну, разве что вот та еще, где я на Грошике. – Он показал на фотографию, где он в мундире войскового старшины восседал на маленьком мохнатом жеребце.

– Мне больше нравятся твои последние, – сказала мамаша, сунув костыльком в угол, завешенный групповыми фотографиями важных персон со свитами у медвежьих туш. – Только тебя на них нету.

– Ну, маман, разве нужен был германскому послу Швейницу или секретарю Половцеву на фотографической карточке полицейский пристав?

Судейский поднялся из кресла и встал за спиной у мамаши.

– Надо было увековечиться, Иван. Вон лакей-то с шубами попал в историю. И ты бы рядом пристроился. Все-все! Умолкаю и иду курить к медведю.

Сергей вышел через сени на лестницу и спустился к медведю, где стоял заботливо вынесенный табурет и бронзовая пепельница на полу. Снизу из кухни доносилось шипение сковород на плите и грохот кастрюль и ушатов. Городовой, засыпанный снегом, вошел с улицы, обеими руками обнимая четверть мутного самогона, выставленную в снег для охлаждения, и важно прошествовал в помещения казармы. Затем в дверях возник молодой румяный парень, по виду приказчик, с сахарной головой в голубой бумаге и с холщовой сумкой, из которой торчали полдюжины бутылок шампанского. Он потоптался, приглядываясь к судейскому, потом вдруг расцвел и со словами «Иван Александрович, как вы помолодели, едва признал!» поднялся по лестнице и вручил Сергею голову и шампанское как подарок от владельца трактира «Акрополь». Вслед за приказчиком явился неразговорчивый чухонец с короткой глиняной трубкой в зубах, долго рассматривал судейского, потом так же молча поволок баклагу с молоком и кусок масла в чистой холстинке на кухню. Затем – молодая дама, которая срывающимся от волнения голосом спросила, не здесь ли живет жена директора Департамента полиции.

– Он так молод, умоляю вас, скажите ей, что он невиновен.

– Первый день творения! – всплеснул руками судейский. – А кто вам сказал, милая барышня, что жена Директора департамента живет здесь?

– Мне в городе об этом сказали…

– Ничего не скроешь! – сально ухмыльнувшись, сказал Сергей. – Впрочем, зачем вам моя жена? Вся эта механика в моей власти. Пойдемте в кабинет, мы с вами сейчас быстренько этот вопрос решим.

Он спустился вниз, но тут дверь опять распахнулась, и в участок ввалился в облаке морозного пара отец Серафим Свиноредский. Сзади проскользнул дьякон с крестом и иконами, завернутыми в покров.

– Пристав-то где? – спросил священник у судейского. – Скажите ему, что я с дьяконом пришел славить.

– Какие же дары принесли вы, батюшка?

– Святые, охальник! – огрызнулся поп. – Живо зови пристава.

Полицейский участок в жизни российской всегда был местом особенным, туда даже Христа славить по доброй воле никто не заходил. Исключение составляли те, кому это было положено по долгу службы, а именно священники и дьяконы ближайших к участкам церквей. В Полюстрово такой церковью была деревянная церквуха во имя Сретения Господня на Варваринской улице. Обойдя пивоваренный завод «Новая Бавария», отец Серафим Свиноредский и дьякон Семен Верзилов явились в участок, уже не очень твердо держась на ногах.

Заслышав знакомые голоса, пристав сам вышел навстречу отцу Серафиму и подошел под благословение.

– Нефедьев-то где? – спросил священник. – За елкой ушел? А как же вы тут-то? Надо бы табурет какой. Да нет же! Иконы и дьякон подержит. Под меня. «Бавария», понимаете, подкосила, – объяснил фальцетом батюшка приставу. – На канатной-то мануфактуре басурманин управляющий, полушки от него не дождешься, а на Охтинской и того чище, вот уже третий год на «Баварии» все и заканчивается. Там хотя и тоже басурмане, но наши обычаи чтят. Мы же с нею почитай почти на одной улице, нам сам Бог туда ходить велел.

Они отслужили положенное внизу, окурили казарму городовых, арестантскую, дежурную, кабинет пристава и канцелярию, и, даже не заглядывая на кухню, с трудом полезли по лестнице на второй этаж, где, как они знали, их ждало праздничное угощение.

– Чего не начинаем? – спросил отец Серафим, благословив всех в столовой.

– Братца ждем, – сказал судейский, спеша занять свое место. – Навизитничался в зюзю, наверное, вот и не едет.

В столовую вбежала вся в слезах дочка пристава и уткнулась лицом в подол матери.

– Папенька, – тотчас подскочил к отцу старший из его сыновей и с восторгом доложил: – Я только что с Машенькой совершил деяние, попадающее под статью 993 Уложения о наказаниях

– Чего-с? – побледнел судейский.

– Это что же за статья? – спросила Марья Ивановна, приподнимаясь в креслах.

– Да та самая, матушка, – также приподнимаясь, сказал Сергей и прихватил отпрыска за ухо. – О растлении малолетних.

– Вот он, сон-то твой, Верочка! – ахнула Марья Ивановна, все перекрестились, лицо Ольги Иосифовны перекосила гримаса ненависти, а сам пристав до белизны сжал кулаки и закусил губу.

– Ты чего там натворил, стервец? – взвизгнул судейский и очень больно дернул сына за ухо.

– Я ей сказал, что непорочных зачатий не бывает, просто мужьям надо получше за женами приглядывать.

– Это же 183 статья, молодой человек! – сплюнул пристав и растер плевок сапогом.

– Яблоко от яблони недалеко падает, – заметил отец Серафим. – Кощунственная семейка какая…

– Вот дурень! – вздохнул облегченно судейский.

– Прошу всех к столу, – поспешила объявить генерал-майорша. – Александра одного ждать не будем.

Дети были приведены из детской и все, повторяя за отцом Серафимом слова «Отче наш», прочитали молитву и сели.

– Мне светлое пиво не очень нравится, – сказал батюшка судейскому, с которым оказался рядом за столом. – Я больше «Мюнхенское» люблю, а паче того «Шпатенбрей». Странно, что Ивану Александровичу его не прислали, я знаю, что он тоже его любит. Мне вот полуящик от управляющего прислали, а попадье полуящик фруктового меда. Только пиво, оно, знаете ли, голос разжижает, а водочка благородная басит, без нее в голосе одна сипотина. После «Баварии» у нас с дьяконом никогда октава не складывается, а ведь и мы должны свой хлеб насущный в поте лица отрабатывать… Не нальете ли мне, чадушко, вот сюда?

– А разве духовным чинам на службе это дозволяется? – спросил судейский, налив только себе.

– Дозволяется! – побагровел отец Серафим. – И не крапивному семени меня учить! Потому, как и на вас тоже есть управа!

– Отец Серафим, батюшка, не сердитесь на моего брата, – сказал пристав. – Он всегда был брюзгой и невежей.

– Не сердитесь! Не сердитесь! – ворчал поп. – Не налил, а! Как тут не рассердишься! И всякий норовит умствовать! И веруют-то теперь все не по Закону, а как Бог на душу положит!

– И правда, батюшка, при Николае Павловиче о таком и помыслить никто не мог! – сказала генерал-майорша.

– Я вам, Марья Ивановна, на это такую историю расскажу: мой отец, тоже приходской священник, за такие умствования, какие тут ваш сынок изволит умствовать, одного помещичьего сынка прямо у себя в приходской церкви высек. Разложил на аналое, и по заду цепью от кадила!

– И что же полиция на это? – спросила Марья Ивановна.

– Да ничего, – ответил отец Серафим. – Зуботычин еще недорослю за вольнодумство добавили да к папаше на поруки отпустили. Потому как три основы русской жизни суть царь, полиция и вера. Не зря же слова Государь, Бог и Участок принято писать с большой буквы.

– Ни разу не видел участок, написанный с большой буквы, – ехидно сказал судейский, наливая, однако, в попову рюмку.

– Я вижу, не хотите внимать моим увещеваниям, молодой человек, – отобрал у судейского бутылку батюшка. – Да будет вам известно, за мною сам Константин Петрович, обер-прокурор Синода, между прочим, сюда, в Полюстрово посылал, чтобы я из его квартиры на Литейном мучившего его по ночам своими кознями нечистого духа изгнал.

– Изгнание нечистого духа духом пивным и водочным, – не удержался судейский.

– Константин Петрович и отца Иоанна из Кронштадта приглашал, – возвысил погустевший от водочки и гнева голос отец Серафим. – Тот и святой водой кропил, и молебен в комнатах служил, ан нет – как ночь пришла, чудовище это когтями своими опять сорвало одеяла с Константина Петровича. А я его одною молитвою на месяц угомонил. Теперь меня каждый месяц по двадцатым числам к нему в квартиру приглашают.

– Насчет Константина Петровича – это чистая правда, Сереженька, – укоряющее сказала Марья Ивановна. – Не забывай, что ты всего лишь надворный советник, и никто за тебя вступаться не будет. Пообещай лучше, Сереженька, отцу Серафиму пожертвовать на его церковь.

– Ах, ваше преподобие, – поклонился священнику судейский. – Как я счастлив, что существует столь простой способ загладить наши погрешения.

– Всякое даяние благо, – уже добродушнее сказал поп. – Только не забудьте. Я вам вот что скажу, молодой человек. У вас, у образованных, принято над верой надсмехаться. Но вот взять, к примеру, таинство миропомазания. Разве не уберег Господь Государя, помазанника своего, в Борках, и ранее, при злоумышлении 1 марта?

– Тогда почему же Господь батюшку государева не уберег? Он ведь миропомазанный был.

– Миропомазанный, – согласился отец Серафим.

– Тогда как же его убили? – встрял вдруг дьякон Верзилов, перестав жевать капусту.

– Видать, не тем помазали, – сказал судейский.

– Да как же не тем! – вступилась генерал-майорша. – При Николае Павловиче это было, тогда чем попало не мазали!

– Да как же маменька, при Николае Павловиче, когда Александра Николаевича помазали, когда Николай Павлович в бозе почил!

– Дурак ты, Сергей! – сказала Марья Ивановна. – Миро-то при Николае Павловиче еще изготовили!

Опасный философский спор сей прерван был самым неожиданным образом – в столовую ворвался едва державшийся на ногах гвардейский капитан с глобусом, с порога сунул его Ольге Сеньчуковой, сказав, что это от тестя детям, и объявил приставу, что только что у дверей участка арестовал человека и должен его допросить.

– Вот, ваше преподобие, вся наша юридическая система в лицах, – тихо сказал судейский отцу Серафиму. – Брат пристава по своему желанию взял и арестовал человека!

– Так это брат Ивана Александровича? – удивился священник. – Мне кажется, что я его где-то недавно видал. Кажется, я даже догадываюсь, где… Мог бы по фамилии догадаться…

– Да-с, наш средненький, Сашенька.

Пристав вскочил и зло стукнул по столу кулаком, так, что тарелки подпрыгнули и расплескалось вино в бокалах. Ольга Иосифовна попыталась удержать его за руку, но он грубо оттолкнул ее и сказал через стол:

– Ты, Александр, пьян. Какое право ты имеешь своевольничать у меня на участке?

– Это заговорщик, Иван! Если бы я пошел за разрешением к тебе, он бы сбежал!

– Уймись! – прикрикнул пристав и вновь грохнул кулаком.

Заплакала Машенька Сеньчукова, уткнув лицо в юбку матери, старший сын капитана в испуге прикрыл глаза, а сын судейского потер занывшее ухо. Уж он-то знал, что дядя Ваня тоже горазд ухи драть. И только отец Серафим сразу понял, что его пьяный собрат по Доброхотной лиге всерьез перепуган, и за его утверждением об арестованном заговорщике может крыться что-то серьезное.

– Да где же схваченный-то? – спросил он у капитана.

– Там внизу два городовых ему руки заломали.

– Иван Александрович, надо бы сходить, – обратился к приставу батюшка. – Если человек невинный, извиниться надо и отпустить с благословением, что же невинному человеку в светлый праздник в кутузке сидеть. А коли преступник, его надо в арестантскую запереть – у городовых сегодня тож праздник.

Тяжело вздохнув, пристав выбрался из-за стола, взял брата за плечо и они пошли вниз. Следом и все остальные потянулись, оставив в столовой только детей с Ольгой Иосифовной и капитаншей, да судейский отказался участвовать в балагане.

Заговорщик был совершенно замерзшим и нестрашным, в скромном пальто с телячьим воротником, в потертой, но приличной барашковой шапке и в сапогах без калош.

– Мы, ваше высокоблагородие, несли с Пятаковым к вам наверх самовар, когда ваш брат с шаром цветным набежали и велели этого господина споймать, – сказал один из державших задержанного городовых. – А что с ним дальше делать, – не сказали.

– И в чем же перед тобой провинился этот человек, Александр? – спросил пристав.

– Я его убью!

– Зачем ты велел его арестовать?

– Он мерзавец!

– С чего ты взял?

– Пусти, а то вырвусь!

– Если не ответишь, тебя самого велю в кутузку посадить!

– Он следил за мной!

– А может, ты ему должен?

– Целый день! Куда я – туда он, куда я – туда он. Да я из-за него чуть глобус не потерял! Ты посмотри на его наглую рожу! Сейчас заеду! Пусти!

– Кто вы такой? – спросил пристав у задержанного, поняв, что иначе брата не утихомирить. – И что вы делаете в Полюстрово?

– Же не компран па, – грустно ответил Артемий Иванович и разразился длиннющей тирадой по-французски.

– Чего такое?! – взорвался капитан, вырвался из рук пристава, и перед носом Артемия Ивановича замаячил кулак, обтянутый лайковой кожей перчатки.

– Нон, нон! – Артемий Иванович пальчиком отвел кулак в сторону и пояснил: – Альянс!

– Что за черт! – сказал пристав. – Кого ты приволок за собой, Александр?

– Ничего не понимаю, – пробормотал капитан. – Чего он говорит? По-французски, а ни слова не понять…

– Макаров на месте? – спросил пристав у одного из стоявших рядом с Артемием Ивановичем городовых. – Приведите его живо сюда!

Посланный городовой тотчас вернулся из канцелярии с долговязым прыщавым юношей, исполнявшим при участке обязанности письмоводителя.

– Драздвуйте, – сказал Макаров, шаркнув сапогом.

– Ты в гимназиях обучался, по-французски можешь говорить?

– У меня по ядзыкам двойка была-с, – прогундосил недоросль.

– Вот черт! Батюшка, ради Христа, может, вы по-французски разумеете?

– Нет, Иван Александрович, я не могу… – сказал отец Серафим. – В академии я французский плохо учил, вот если бы с древнееврейского или греческого толковать. Когда ваш брат поймает какого древнего грека или, Боже упаси, еврея, тут я со всем удовольствием… У нас на курсе был один грек, Папа-Никола, он был…

– Они говорят, что граф Монтебелло, – смущенно сказала приставу Вера.

– Господи, какой конфуз! – сказала генерал-майорша. – Верочка, ты ничего не путаешь?

– Я, маменька, давно не имела практики во французском языке, – еще больше смутилась Вера.

– Граф Монтебелло – французский посол, – с убитым видом сказал пристав. – Фамилию Монтебелло он действительно произнес, значит, он жаловаться хочет.

– Сейчас я ему рожу разобью, а потом пусть жалуется, кому хочет! – выкрикнул капитан. – Они же заговор на Государя!

– Александр, успокойся, – пристав был настроен очень агрессивно, у него просто руки чесались выкинуть брата на улицу, захлопнуть дверь и забыть о нем. – Мы и так уже попали из-за тебя в неприятную историю.

– Они с сообщником хотели меня под лед пустить! И вчера у кондитерской Вебера напали! Я его узнал! Обыщи его! Я думаю, у него бомба, он хотел бросить ее в участок!

– Боже, какой ужас! – всплеснула руками Мария Ивановна. – Здесь же дети! Иван, ну сделай же что-нибудь!

– Vive Ravachol! – крикнул Артемий Иванович, услышав про бомбу.

– Держите его крепче! – велел, вздохнув, пристав, и сам взялся обыскивать арестованного. Двое городовых крепко взяли арестанта за плечи, а Артемий Иванович извивался и хихикал.

Найти удалось немного. Из карманов предполагаемого бомбиста было выужено и передано капитану для осмотра дешевое клеенчатое портмоне со смутившими всех словами «От товарищей по Якутской ссылке», выведенными чернильным карандашом, фотография прилично одетой дамы на фоне Эйфелевой башни с английской подписью на обороте, горсть конфет «Ушки» и 40 рублей денег.

– Ну что, братец, а где бомба? – насмешливо спросил пристав.

– Наверное, он ее в снег бросил, – сказал капитан. – Когда его городовые вязали.

– Ну, так пойди да поищи. Заодно протрезвеешь на морозце.

– Только ты его, Иван, в кутузку посади. На случай, если найду, – капитан с ненавистью посмотрел на Артемия Ивановича и, взяв услужливо поданный городовым фонарь, вышел на улицу.

– Посадить-то я посажу, да только коньяком от этого мусье пахнет взаправдашним, хорошим, – сказал пристав, дав городовым знак отвести задержанного в арестантскую.

– К столу, обратно к столу! – возгласил судейский, и все, топоча по лестнице, полезли вверх.

– Я вам, Марья Ивановна, так скажу, – говорил отец Серафим, подталкивая генерал-майоршу снизу в поясницу. – Если у вас какой бес дома объявится, или порчу напустят – прямиком ко мне.

– Кадилом беса не отшибешь, – мимоходом заметил судейский.

– Есть у нас беда, батюшка, горе-печаль неизбывная. Вера в девках засиделась, видать, и вправду кто-то порчу навел…

– Приезжайте с ней как-нибудь после Водосвятия, я ее отмолю, – сказал отец Серафим.

– А что, батюшка, – сказал судейский, когда они сели за стол. – Вот нынче альянс с французом грядет, ходят слухи, что и военный союз будет, а тут такое неудобство: братец Александр военные действия против французского посла открыл… А как к этому православная церковь относится? Вот вы же благодарственный молебен сегодня служили в память восьмидесятилетия изгнания французов.

– Молебен я служил об изгнании двунадесяти языков из пределов российских, и победили мы тогда чудом, и освободили народы европейские, порабощенные революционным тираном Бонапартом, потому, что была еще сильна вера в русском народе, и молились здесь, на Руси, великие подвижники. А при таком кощунственном неверии, как я сегодня здесь имел примеры видеть, и в своих пределах не убережемся, напади на нас германец, к примеру. До самого Якутска не опомнимся!

– Так значит, по вашему мнению, отец Иоанн Кронштадский не великий подвижник? Ну, уж одна тогда надежда, что вы успеете великим подвижником стать, прежде чем на нас нападут. Давайте, тяпнем воронцовской.

И они в полном согласии тяпнули.

– А вот и наш бомбоискатель пришел, – сказал Сергей, ставя рюмку на стол.

– Нашел бомбу? – спросил пристав.

– В печку ее, в печку, – сказал судейский. – Нечего в доме всякую дрянь держать.

– Нет, не нашел, – уже вполне трезвым голосом сказал капитан и потер замерзшие руки. – Наверное, сообщник увез. Подельник его поодаль в извозчике сидеть остался. Видать, пока мы этого допрашивали, он ее из снега и выкопал.

– Ты хоть приметы этого второго запомнил?

– Конечно. Длинный, в шубе, в очках.

– А бляху у извозчика разглядел?

– Нет. Но мой извозчик его знает.

– А где твой извозчик? Отпустил? А бляху запомнил?

– Панфил зовут. С Лиговки. Там все его знают.

– Тьфу! Садись лучше, Александр, между отцом Серафимом и дьяконом, там тебе место оставлено.

Капитан послушно поплелся на указанное место.

– А я вас, батюшка, сразу признал, – тихо сказал он священнику. – Полагаю, мы с вами вдвоем этого заговорщика прямо к Его Высочеству должны сейчас свезти.