Le chemin de fer par lequel on va à Pompeï longe presque toujours la mer, dont les longues

volutes d’écume viennent se dérouler sur un sable noirâtre qui ressemble à du charbon tamisé. Ce rivage, en effet, est formé de coulées de lave et de cendres volcaniques, et produit, par son ton foncé, un contraste avec le bleu du ciel et le bleu de l’eau ; parmi tout cet éclat, la terre seule semble retenir l’ombre.

Les villages que l’on traverse ou que l’on côtoie, Portici, rendu célèbre par l’opéra de M. Auber, Resina, Torre del Greco, Torre dell’ Annunziata, dont on aperçoit en passant les maisons à arcades et les toits en terrasses, ont, malgré l’intensité du soleil et le lait de chaux méridional, quelque chose de plutonien et de ferrugineux comme Manchester et Birmingham ; la poussière y est noire, une suie impalpable s’y accroche à tout ; on sent que la grande forge du Vésuve halète et fume à deux pas de là.

Les trois amis descendirent à la station de Pompeï, en riant entre eux du mélange d’antique et de moderne que présentent naturellement à l’esprit ces mots : Station de Pompeï. Une ville gréco- romaine et un débarcadère de railway !

Ils traversèrent le champ planté de cotonniers, sur lequel voltigeaient quelques bourres blanches, qui sépare le chemin de fer de l’emplacement de la ville déterrée, et prirent un guide à l’osteria bâtie en dehors des anciens remparts, ou, pour parler plus correctement, un guide les prit.

Calamité qu’il est difficile de conjurer en Italie.

Il faisait une de ces heureuses journées si communes à Naples, où par l’éclat du soleil et la transparence de l’air les objets prennent des couleurs qui semblent fabuleuses dans le Nord, et paraissent appartenir plutôt au monde du rêve qu’à celui de la réalité. Quiconque a vu une fois cette lumière d’or et d’azur en emporte au fond de sa brume une incurable nostalgie.

La ville ressuscitée, ayant secoué un coin de son linceul de cendre, ressortait avec ses mille détails sous un jour aveuglant. Le Vésuve découpait dans le fond son cône sillonné de stries de laves bleues, roses, violettes, mordorées par le soleil. Un léger brouillard, presque imperceptible dans la lumière, encapuchonnait la crête écimée de la montagne ; au premier abord, on eût pu le prendre pour un de ces nuages qui, même par les temps les plus sereins, estompent le front des pics élevés. En y regardant de plus près, on voyait de minces filets de vapeur blanche sortir du haut du mont comme des trous d’une cassolette, et se réunir ensuite en vapeur légère. Le volcan, d’humeur débonnaire ce jour-là, fumait tout tranquillement sa pipe, et sans l’exemple de Pompeï ensevelie à ses pieds, on ne l’aurait pas cru d’un caractère plus féroce que Montmartre ; de l’autre côté, de belles collines aux lignes ondulées et voluptueuses comme des hanches de femme, arrêtaient l’horizon ; et plus loin la mer, qui autrefois apportait les birèmes et les trirèmes sous les remparts de la ville, tirait sa placide barre d’azur.

L’aspect de Pompeï est des plus surprenants ; ce brusque saut de dix-neuf siècles en arrière étonne même les natures les plus prosaïques et les moins compréhensives ; deux pas vous mènent de la vie antique à la vie moderne, et du christianisme au paganisme ; aussi, lorsque les trois amis virent ces rues où les formes d’une existence évanouie sont conservées intactes, éprouvèrent-ils, quelque préparés qu’ils y fussent par les livres et les dessins, une impression aussi étrange que profonde. Octavien surtout semblait frappé de stupeur et suivait machinalement le guide d’un pas de somnambule, sans écouter la nomenclature monotone et apprise par cœur que ce faquin débitait comme une leçon.

3. Regardez l'image et faites le devoir.

Traduction

Железная дорога, по которой едешь в Помпеи, почти всё время тянется вдоль моря; длинные его завитки пенятся, разворачиваясь на черноватом песке, похожем на просеянный уголь. Этот берег, действительно, образовался из потоков лавы и вулканического шлака и резко контрастирует, из-за своего насыщенного цвета, с голубизной неба и воды; среди всего этого блеска, кажется, только земля хранит тень.

Деревни, через которое ты проезжаешь или которые оказываются рядом – это Портичи, прославленные оперой господина Обера, Резина, Торре дель Греко, Торре-Аннунциата; ты замечаешь их дома, украшенные аркадами, с крышами, на которых расположились террасы и которые, несмотря на яркое солнце и молочный цвет местного известняка, имеют нечто плутониевое и железистое, как в Манчестере и Бирмингеме; пыль в этих местах чёрная, неосязаемая копоть цепляется здесь ко всему; чувствуешь, что громадная кузница Везувия дымит и тяжело дышит в двух шагах отсюда.

Трое друзей вышли на станции «Помпеи», посмеиваясь между собой над смешением античности и современности, которое естественным образом предстаёт уму от соединения слов: Станция и Помпеи. Греко-римский город и железнодорожные пути!

Они перешли поле, засаженное хлопчатником, над которым порхали белые хлопья; оно отделяло железную дорогу от местонахождения раскопанного города, и взяли гида в остерии, построенной за стенами античных укреплений, или, говоря точнее, это гид их взял. Бедствие, от которого нелегко откреститься в Италии.

Стоял один из тех прекрасных дней, столь нередких в Неаполе, когда от сияния солнца и прозрачности воздуха, предметы обретают цвета, кажущиеся фантастическими на севере и скорее относящиеся к миру грёз, чем к реальности. Кто угодно, увидевший один только раз этот золотой и лазурный, унесёт в глубине своего подсознания неизлечимую ностальгию.

Воскресший город, встряхнув уголок своего пепельного савана, возникал тысячью деталей в ослепительном свете дня. Везувий выделялся глубиной своей воронки, изборождённой голубыми, розовыми, фиолетовыми, позолоченными солнцем полосками. Лёгкий туман, едва уловимый при свете, накрывал капюшоном срезанную макушку горы; с первого взгляда его можно было принять за одно из тех облаков, которые и в самую ясную погоду обволакивают склоны вершин. Присмотревшись поближе, можно было увидеть тоненькую сетку белой дымки, спускающуюся сверху вниз пузырьками запеканки и объединяющуюся ниже в лёгкий туман. Вулкан, в этот день, был в добрейшем расположении духа, он спокойно покуривал свою трубку, и если бы не Помпеи, погребённые у его ног, можно было бы счесть, что характером он не более лют, чем Монмартр; с другой стороны, красовались холмы, волнообразных и сладострастных, как бёдра женщины, очертаний, остановив линию горизонта; ещё дальше, море, доставлявшее некогда боевые античные корабли к крепостным стенам города, тянулось спокойной лазурной полоской.

Вид Помпей один из самых ошеломляющих; этот резкий скачок на девятнадцать веков назад поражает натуры даже самые прозаичные и невосприимчивые; два шага ведёт вас от античной жизни к жизни современной, от христианства к язычеству; так что, когда трое друзей увидели эти улицы, формы существования на которых, остались в первозданном виде, как бы не были они подготовлены чтением книг и разглядыванием рисунков, испытали ощущение странное и глубокое. Октавиан, казалось, особенно оторопел и машинально следовал за гидом походкой сомнамбулы, не слушая монотонные перечисления, который этот пройдоха тараторил как зазубренный урок.