Вынужденные уступки, частные извинения

В ходе первомайских парадов 1932 года советский режим впервые публично продемонстрировал успехи в деле механизации Красной армии, причем не только в Москве, но и в Ленинграде, Харькове, Киеве, Тифлисе и Хабаровске ^[617]. В тот же день дала ток первая очередь Днепрогэса, и этот запуск обошелся без осложнений. («Мы говорим с крыши величайшей большевистской победы», – надрывалось советское радио ^[618].) Однако ни танки, ни электричество не могли ни накормить, ни одеть рабочих ^[619]. 4 мая Сталин провел на Политбюро дискуссию, итогом которой стало снижение заданий по хлебозаготовкам и согласие на рекомендованную специальной комиссией закупку сотен тысяч голов скота в Монголии, Западном Китае, Иране и Турции ^[620]. 6 и 10 мая режим издал указы о сокращении задания по хлебозаготовкам для колхозников и оставшихся крестьян-единоличников с 22,4 до 18,1 миллиона тонн. В то же время задание для совхозов было поднято с 1,7 до 2,5 миллиона тонн, и новое общее задание было установлено на уровне 20,6 миллиона тонн. Это составляло всего 81 % от реальных поставок в 1931 году. В указах даже запрещалась дальнейшая ликвидация единоличных крестьянских хозяйств, приказывалось вернуть конфискованный скот и положить конец беззаконию и говорилось, что после выполнения заданий по сдаче государству хлеба нового урожая (в качестве крайнего срока устанавливалась дата 15 января 1933 года) крестьяне были вправе продавать излишки непосредственно потребителям на «колхозных рынках» ^[621].

Это происходило во сне или наяву? Еще совсем недавно, на партийном пленуме в октябре 1931 года, Микоян от имени Сталина решительно отверг все предложения разрешить сельскую торговлю по рыночным ценам после выполнения обязательств перед государством ^[622]. А теперь крестьянам разрешалось иметь коров (но не лошадей), обрабатывать свои семейные наделы и продавать значительную часть плодов своих усилий по рыночным ценам ^[623]. Вообще говоря, частная собственность на средства производства оставалась под запретом (семейные наделы нельзя было продавать и передавать по наследству). И все же выходило, что крестьянам нужно создавать стимулы в виде частного скота и продажи на рынке хотя бы части продукции их колхозов. Стимулы приходилось создавать и для рабочих в виде дифференцированных заработков ^[624]. Промышленным предприятиям, находившимся в собственности и под управлением государства, не позволялось вступать друг с другом в прямые рыночные отношения, но они делали это незаконно. «Необходимость избегать остановки производства, – объяснял один функционер из Магнитогорска, – вынуждает предприятие любыми возможными методами изыскивать другие источники требуемого сырья» ^[625].

Сюрпризы продолжались. Сталин вернул Шапошникова на важную должность в столице, назначив его начальником Военной академии имени Фрунзе, а 7 мая 1932 года даже письменно извинился перед Тухачевским за то, что осудил как «красный милитаризм» поданную им в январе 1930 года записку с нереальными задачами по перевооружению. «Ныне, спустя два года, – писал Сталин (копия его послания была адресована Ворошилову), – когда некоторые неясные вопросы стали для меня более ясными, я должен признать, что моя оценка была слишком резкой, а выводы моего письма – не во всем правильными». Сталин отмечал, что Тухачевский предлагал создать армию мирного времени не в 11 миллионов (согласно обвинениям Шапошникова), а в «восемь миллионов душ» и делал предположение, что создание шестимиллионной хорошо снабжаемой и хорошо организованной армии «нам более или менее по силам». (Численность советских вооруженных сил на тот момент все еще не превышала одного миллиона.) К этому он добавлял: «Не ругайте меня, что я взялся исправить недочеты своего письма [1930 год] с некоторым опозданием» ^[626].

Что дальше? Сталин долгое время запрещал направлять в деревню больше потребительских товаров, чтобы стимулировать сдачу крестьянами хлеба, но сейчас он согласился и на это ^[627]. Он даже пошел на импорт зерна («Уже куплено в Канаде дополнительно три миллиона пудов хлеба, – телеграфировал он 8 мая партийному боссу Восточной Сибири. – Свою долю получите») ^[628]. Впрочем, показательно, что Сталин не выступал в роли инициатора хотя бы каких-либо из этих уступок; к тому же от него неизменно исходили жесткие напоминания о необходимости безусловного выполнения установленных центром заданий по поставкам и о вероломных капиталистах ^[629]. В отличие от Ленина в 1921 году Сталин не желал допускать «отступления» или неонэпа ^[630]. В таком подходе отражалось его нежелание признавать любые свои ошибки, стремление сохранить свой авторитет первого лица системы и полная идеологическая неуступчивость ^[631].

Резкий контраст с СССР составляла Монголия, советский сателлит. Фанатики из Монгольской народной партии, подзуживаемые советниками из Коминтерна, объявили «классовую войну» «феодализму», конфискуя поместья, подвергая разграблению буддистские монастыри, убивая знатных людей и лам и принуждая скотоводов к коллективизации ^[632]. Погибла по крайней мере треть поголовья скота – главного богатства страны. Резко выросла инфляция, наблюдалась нехватка многих товаров. Весной 1932 года в обстановке слухов о том, что либо престарелый панчен-лама (находившийся в тибетском изгнании), либо японцы приведут войска для освобождения Монголии от коммунистической оккупации, четыре провинции на северо-западе страны были охвачены восстаниями, во главе которых стояли ламы ^[633]. Восстания застали Сталина врасплох («Последние телеграммы сообщали об успехах; соответственно, такое неожиданное и резкое ухудшение необъяснимо»). Из СССР в Монголию были направлены потребительские товары и десять истребителей, расстреливавших повстанцев с воздуха; всего погибло около 1500 человек. Перед лицом уничтожения повстанцы предавались убийствам и каннибализму ^[634]. 16 мая Политбюро осудило монгольскую партию за «слепое подражание политике советской власти в СССР». Властям Монголии было приказано отказаться от коллективизации кочевников, создать «всенародное правительство» и публично отказаться от некапиталистического пути развития в текущих монгольских условиях. Этот поворот был утвержден на пленуме Монгольской народной партии и окрещен «новым курсом» ^[635]. Это был полный откат, какого Сталин не потерпел бы у себя в стране.

В кольце паникеров

Могли ли эти вынужденные уступки спасти положение, оставалось неясно. «…поздно Сталин додумался торговать с колхозами, – утверждал, согласно донесению ОГПУ, один рабочий из Минска, – если бы он додумался об этом в 1929–1930 годах, куда лучше было бы, а теперь из этого ничего не выйдет, потому что у крестьян ничего нет, все уничтожено» ^[636]. Общесоюзных запасов продовольствия и фуража хватило бы примерно на месяц, причем на Украине, Северном Кавказе и Нижней Волге их было еще меньше. Напуганный Куйбышев 23 мая 1932 года написал синим карандашом сверхсекретную записку, в которой предлагал урезать нормы снабжения даже для самых приоритетных категорий получателей («особый список» и «список № 1»). Политбюро не пошло на это, но оно сократило снабжение Красной армии на 16 % и приняло решение об ускорении закупок хлеба в Персии ^[637]. Молотов отправился на Украину во главе комиссии, которая докладывала (26 мая), что «ситуация хуже, чем мы предполагали», и предлагала выдать населению еще больше посевного зерна, фуража и продовольствия в виде «займов». Сталин согласился на отпуск еще 41 тысячи тонн посевного зерна из стратегических запасов на Украине и в Белоруссии ^[638]. Предполагалось, что эти займы, объем которых по всему Союзу достиг 1,267 миллиона тонн за год, что было втрое больше выданного весной 1931 года, будут возвращены после сбора урожая 1932 года в пропорции 1:1 ^[639].

В конце мая Сталин, как обычно, отбыл на юг в отпуск, который оказался особенно продолжительным (до конца августа). «Количество запросов ПБ не имеет отношения к моему здоровью, – писал он из Сочи. – Можете слать сколько хотите запросов, – я буду с удовольствием отвечать» ^[640]. Он ответил отказом на предложение направить в Монголию красноармейские части. «Нельзя смешивать Монголию с Казакстаном [так в тексте] или Бурятией», – указывал он Кагановичу (4 июня), добавляя, что монгольское руководство «должно объявить, что главари повстанцев являются агентами китайских и, особенно, японских империалистов, стремящихся лишить Монголию свободы и независимости» ^[641]. Кроме того, он приказал вывезти из Улан-Батора документы, касавшиеся советско-монгольских отношений ^[642]. «Японцы, конечно (конечно!), готовятся к войне с СССР, – писал он в июне 1932 года Орджоникидзе, – и нам надо быть готовыми (обязательно!) ко всему» ^[643]. Он и в дальнейшем не ослаблял нажима. «Подают ли наши промышленники по плану танки, аэропланы, противотанковые орудия? – писал он Ворошилову (9 июня). – Посланы ли бомбовозы на восток? Куда именно и сколько? Поездка по Волге была интересная, скажу больше – прекрасная. Хорошая река Волга, черт меня побери» ^[644].

Сталин пребывал в переменчивом настроении. «Здоровье мое, видимо, не скоро поправится, – жаловался он Кагановичу в середине июня. – Общая слабость, настоящее переутомление – сказываются только теперь. Я думаю, что начинаю поправляться, а на деле выходит, что до поправки еще далеко. Ревматических явлений нет (исчезли куда-то), но общая слабость пока что не отходит» ^[645]. Его, как обычно, возили на машине лечить полиартрит в соляных ваннах в соседней Мацесте. Отдыхая на террасе или отправляясь на рыбалку, он рассказывал окружающим истории из революционного подполья и своей тюремной жизни. Он ухаживал за мандариновыми деревьями, ягодниками и виноградом и играл в бадминтон или кегли вместе с поваром против телохранителя. По вечерам он развлекался бильярдом, причем проигравшие, в том числе и он сам, должны были проползти под столом, а победители награждали их тумаками. Ужин и выпивка, затягивавшиеся до ночи, сопровождались цыганскими танцами и другими представлениями. Свет у Сталина обычно гас лишь в два или три часа ночи.

Почта, доставлявшаяся отдыхающему Сталину, приносила все более скверные известия. «Как Вам известно, из-за всеобщего голода крестьяне начали скапливаться» на железнодорожных станциях, – писал 10 июня 1932 года с Украины верный сталинец Григорий Петровский. «В некоторых случаях из сел на поиски хлеба уходят две трети всех мужчин» ^[646]. (Ягода в это время доносил о строительстве дачного поселка под Москвой для наркомата хлебозаготовок за счет государства ^[647].) Сталин сохранял твердость, предложив (18 июня) провести совещание партийных секретарей из главных хлебопроизводящих областей и республик по вопросу о «безусловном выполнении плана» по хлебозаготовкам ^[648]. Он приказал дать в «Правде» передовицу, в которой следовало подчеркнуть, что документы «устанавливают полную победу колхозов и совхозов в сельском хозяйстве, так как удельный вес единоличного сектора не составляет в этом году и 20 % [посевной площади]». К этому он добавлял: «В статье надо обругать грубо и резко всех лакеев капитализма, меньшевиков, эсеров и троцкистов, а также правоуклонистов, сказав, что попытки врагов трудящихся вернуть СССР на капиталистический путь окончательно разбиты и развеяны в прах, что СССР окончательно утвердился на новом, социалистическом пути, что решительную победу социализма в СССР можно считать уже завершенной» ^[649]. Передовица вышла в должный срок (26.06.1932). В тот же день Сталин согласился существенно сократить экспорт зерна в третьем квартале года ^[650].

В полете был испытан первый массово производившийся советский тяжелый бомбардировщик, четырехмоторный ТБ-3, но Ворошилов докладывал («Дорогой Коба!»), что выпущено всего четыре самолета, да и у тех наблюдаются неполадки с радиаторами ^[651]. Кроме того, он был вынужден сообщить Сталину о шокирующем числе катастроф при обучении летчиков: только с 5 по 20 июня разбились 11 самолетов, унеся жизни 30 членов экипажей. Ворошилов просил разрешения провести со Сталиным несколько дней на юге («…уже давно не сплю нормально»). Сталин ответил ему 24 июня: «Самое тревожное – аварии и гибель наших летчиков. Гибель самолетов не так страшна (черт с ними!), как гибель живых людей, летчиков. Живые люди – самое ценное и самое важное во всем нашем деле, особенно в авиации» ^[652]. Срыв диверсии в Маньчжурии также разозлил Сталина ^[653].

Региональные партийные боссы собрались в Москве 28 июня 1932 года, и Молотов зачитал им жесткое письмо Сталина (отправленное десятью днями ранее): «…на Украине, несмотря на неплохой урожай, ряд урожайных районов оказался в состоянии разорения и голода» ^[654]. Это второй известный по документам случай, когда Сталин употребил слово «голод» ^[655]. Молотов и Каганович одобрили только небольшое снижение заданий по хлебозаготовкам ^[656]. Сталин в двух телеграммах (от 1 и 2 июля 1932 года) срывал злобу на украинском руководстве (называя его «демобилизаторами») и приказал обоим своим главным подручным присутствовать на грядущем совещании украинских партийных секретарей ^[657]. На этом совещании (6–9 июля) Косиор (член союзного Политбюро) указывал, что в некоторых регионах уже начался голод, а глава украинского правительства Влас Чубарь (кандидат в члены союзного Политбюро) предлагал Молотову и Кагановичу лично ознакомиться с ситуацией на местах ^[658]. Впоследствии Каганович писал Сталину, что «все члены [украинского] Политбюро… высказались за снижение плана», но «мы категорически отклонили пересмотр плана» ^[659].

А затем 24 июля Сталин пустил их труды насмарку. «Наша установка на безусловное исполнение плана хлебозаготовок по СССР совершенно правильна, – писал он Кагановичу и Молотову. – Но имейте в виду, что придется сделать исключение для особо пострадавших районов Украины. Это необходимо не только с точки зрения справедливости, но и ввиду особого положения Украины, общей границы с Польшей и т. п.» ^[660] На следующий день он снова попытался обосновать изменение своей позиции, заявив, что во время совещания украинских партийных секретарей не хотел «сорвать хлебозаготовки». Как Каганович и Молотов восприняли эту смену курса, не известно. Сталин делал ставку на урожай, виды на который, как он писал, «выяснятся (уже выяснились!) как безусловно хорошие по СССР». Однако поступавшие прогнозы по урожаю были завышенными, а Сталин оставался глух ко всему, что он не желал слышать ^[661].

Посевная площадь заметно сократилась. Не хватало ни тягловой силы, ни семенного зерна, ни фуража. Весенний посевной сезон выдался коротким, а пшеница, посеянная в конце мая и позже, всегда дает более низкие урожаи и более чувствительна к августовским дождям, а они на этот раз начались уже в первых числах месяца и оказались особенно сильными. Значительная часть посевов пшеницы пострадала от ржавчины, что стало неприятным сюрпризом для должностных лиц, не сумевших распознать эту болезнь ^[662]. Деморализованные крестьяне, силком загнанные в колхозы, вели молотьбу и удобряли поля спустя рукава и проявляли безразличие к обобществленному скоту ^[663]. Ворошилов, получивший отпуск, 26 июля писал Сталину о том, что по пути на юг он видел «тяжелую картину безобразной засоренности хлебов [сорняками]» на Северном Кавказе.