Глава 3

В то время северные провинции Малазанской империи находились в подчинении кулака Севитт. О Севитт нам мало что известно, и теперь мы уже вряд ли узнаем что-либо новое. Любопытно, как история может выстраивать перед нами ряд свидетелей, и среди пытающихся что-то сказать лишь у одного из десяти или двадцати не зашит намертво рот. Прошлое часто немо, но те крики, что доносятся до нас в настоящем, кажутся пародией на дурное предзнаменование. Воистину, готов поспорить, что каждый разрушенный монумент – свидетельство чьей-то глупости. Никакая мудрость не выживает, и остается лишь тщеславная карикатура в облике гордыни и идиотизма.

Так о чем это я? Ах да, кулак Севитт…

Кахаграс Пилт. Предисловие к вводной части «Предварительных раздумий о переосмыслении истории». Великая библиотека Нового Морна

Поселок Серебряное Озеро, провинция Малин

Хотя большую часть своей жизни он был охотником, в ту ночь ему ни разу не пришла в голову мысль разбудить остальных жителей поселка. Он был уже немолод и повидал достаточно, чтобы понять, когда пора отложить лук, найти подходящий насест и молча созерцать нечто удивительное.

Каждый зверь отличался своими повадками, и легко было представить, что все ограничивалось лишь инстинктами. Есть, размножаться, растить потомство. Убегать от опасности и защищаться, если тебя загонят в угол. Он видел, как ведут себя животные, охваченные страхом и ужасом, болью и страданиями. Он даже наблюдал, как они бросаются с утесов, разбиваясь насмерть, когда стадо превращается в единого зверя, слепо бегущего от того, что он даже не в состоянии увидеть.

Ему доводилось встречать и других зверей, хищников, неустанно преследовавших добычу, и наблюдать, какой жестокой и безжалостной зачастую бывает нужда.

В жизни имелись свои узоры-закономерности: как простые, малые, так и настолько обширные и причудливые, что их с трудом можно было постичь. Растения, животные, люди – все они вписывались в эти узоры, нравилось им это или нет, признавали они это или нет. Поток времени увлекал всех, и ты либо плыл по течению, либо нет.

И вот сегодня ночью, ближе к рассвету, на поверхности озера возник новый узор, которого охотник никогда прежде не видел. Под щербатым полумесяцем, окутанные серебристым сиянием, на фоне негромкого треска сталкивающихся рогов в неподвижном воздухе, по озеру плыли карибу – тысячи, возможно, даже десятки тысяч.

На северном берегу озера рос арктический лес – среди беспорядочного лабиринта оврагов и ущелий, тянувшегося с востока на запад. Эти провалы в земле, вероятно, возникли задолго до того, как появилось озеро, и вода стекала с берега сквозь трещины в коренной породе, просачиваясь по подземным ходам. Их лабиринт уходил на север, огибая неровный край хребта Божий Шаг, в конце концов вливаясь в болота и дальше в тундру, простиравшуюся на сотню лиг, если не больше.

У оленей были свои повадки, но в их число никогда не входила миграция столь далеко на юг. Охотник точно это знал. Карибу зимовали в лесу, а с приходом весны обычно уходили на север, через рассекавшие трясину древние тропы, и дальше в бескрайнюю тундру.

Охотник никогда не бывал столь далеко в горах, но не раз слышал истории от обитателей леса на северо-востоке, от торговцев мехами, янтарем и диким рисом. Иногда он и сам охотился в лесу на карибу.

Стаду потребовалась большая часть ночи, чтобы переплыть озеро. Случись это лет двадцать назад, он, возможно, помчался бы в селение, собирая всех охотников, и они устроили бы резню, мечтая о грудах мяса и шкур, ведь им представлялся случай заработать целое состояние.

От жажды крови, как он теперь понял, избавиться нелегко, но в конце концов ушла и она. Он устал убивать.

И теперь просто сидел, глядя на зрелище, что разворачивалось в серебристом лунном свете. Тысячи карибу слились в единое стадо, нарушив свой вековой обычай, и понять, отчего сие произошло, было нелегко. Этому могли иметься десятки причин, возможно весьма важных и достойных внимания. Но то, что овладело душой охотника, занимая его мысли, пока ночь медленно шла своим чередом и звери выбирались на берег, а затем отправлялись дальше на юг, через пастбища и обширные пустоши там, где когда-то стоял лес, имело куда более глубокую природу. Люди воспринимали любые звериные повадки как проявление инстинкта, как будто животные являлись рабами своей собственной натуры.

Возможно, во многих отношениях так оно и было. Но в эту ночь охотнику открылась истина: все отнюдь не сводится к одному только набору инстинктов и звери ничем не отличаются от людей, живя своей жизнью в человеческом понимании. У них имеются свои надежды, возможно, даже мечты. И желания – о да, желания у этих оленей есть наверняка.

«Я не хочу утонуть».

«Я не хочу, чтобы мой теленок утонул или чтобы его утащили волки».

«Я не желаю, чтобы стрела остановила мое сердце. Или пронзила мои легкие, заставив кашлять кровью, слабеть, шататься, падать на колени».

Когда небо начало светлеть, последние карибу покинули озеро, скрывшись в тумане на юге. Он смотрел им вслед, чувствуя влагу на щеках.

Его товарищи-охотники наверняка придут в ярость. Многие отправятся следом за стадом, и звери падут от их стрел. Но тот миг, когда они были наиболее слабыми и уязвимыми, миновал.

Лишь тогда он спустился с каменного уступа, забрал связку подстреленных зайцев и направился к дороге. То был его последний день охоты. Отныне и во веки веков.

Таверна «Трехлапый пес» стояла в конце длинного ряда других строений, ближе всего к озеру, на перекрестке прибрежной дороги и главной улицы поселка, выходя на нее фасадом. Под нависающим балконом, над самой дверью заведения, красовался массивный конский череп, почти вдвое больше обычного, по крайней мере по южным понятиям.

Внутри таверны, над каменным очагом напротив стойки, висел закопченный череп серого медведя без нижней челюсти. В округлые камни очага был вделан череп теблора, верхнюю часть которого испещряли многочисленные вмятины и трещины.

Каждый раз, глядя на север через озеро или на окутанные дымкой горы на северо-западе, Рэнт представлял себе мир, где он был таким же маленьким, как и все прочие, незаметным для зверей и воинов. Будучи еще ребенком, Рэнт восторгался тремя черепами в «Трехлапом псе», но восторг этот, как и многие чудеса его воображения, растаял без следа, когда он вдруг принялся резко расти и друзья-ровесники перестали с ним играть, начав его сторониться.

Вскоре ему пришлось постичь и другие истины. Все в городке знали о безумии, поразившем его мать. Все считали ее сумасшедшей, хотя большую (на тот момент) часть жизни Рэнта она была единственным его проводником в странном мире взрослых, так что сам он полагал ее вполне нормальной. Рэнт пришел к выводу, что у взрослых есть скрытые лица: одно они показывали днем, на улице и в прочих общественных местах, а другое – ночью, в уединении собственного дома.

Рэнт даже верил – причем достаточно долго, – что и красные зубы его матери тоже вполне нормальны, пока не понял, что это не так, а чуть позже, пребывая в замешательстве от снизошедшего на него откровения, услышал слова: «Улыбка шлюхи кровавого масла». Ими пополнился его перечень сведений, которые пока мало что значили, но в будущем вполне могли оказаться важными.

Насколько Рэнт помнил, уже в девять лет он был на голову выше самого высокого взрослого в поселке Серебряное Озеро, а его старые друзья, трусливо сбившись в банду, швырялись в него камнями с другой стороны улицы. Два года спустя взрослые были Рэнту по грудь, а камни, которые кидали в него старые друзья, стали крупнее. Вскоре жители поселка начали называть парнишку «полукровкой-теблором», выплескивая на него весь яд, накопившийся после восстания рабов.

Разумеется, Рэнт видел рабов-теблоров и понимал, что череп в очаге тоже принадлежал представителю этого народа. Но в течение очень долгого времени он никак не связывал теблоров с собственной жизнью, своим чрезмерным ростом, незаурядной шириной плеч или со своей необузданной силой.

Восстание, вспыхнувшее в Серебряном Озере, было коротким, но жестоким. Дикари-теблоры, не скованные кандалами и цепями, пришли освободить сородичей. Они убили всех, кто пытался им противостоять. Все произошло за одну ночь. Из единственного окна своей комнаты, выходившего на Прибрежную улицу, Рэнт видел лишь далеко справа мертвенный отблеск пламени горящих бараков, в которых жили рабы, да бегущие по грязной улице внизу бесформенные фигуры. Мальчик чувствовал, как его пробирает дрожь от иногда доносившихся издали воплей.

С тех пор к страху окружающих добавилась ненависть, и Рэнт, который оплакивал потерю друзей и никак не мог взять в толк, почему все от него отвернулись, вдруг понял, что оказался еще более одиноким, чем ему представлялось.

Он не мог найти утешения у матери. До Рэнта постепенно доходило, что на маму полагаться не стоит, что ее яростный лихорадочный взгляд, когда-то казавшийся ему полным любви, на самом деле может означать что угодно. Это был взгляд безумца. А ее улыбка была вовсе не проявлением нежности, а «улыбкой шлюхи кровавого масла», преисполненной алчного голода.

Рэнт лежал не шевелясь в своей спальне на чердаке, отодвинув кровать как можно дальше от стены, свернувшись на сыром соломенном тюфяке и ощущая запахи, которых никогда не чувствовал прежде.

А мать носилась внизу туда-сюда, издавая перемежающиеся всхлипами смешки и время от времени ударяя себя кулаками по лицу, отчего оно покрывалось синяками и распухало до такой степени, что местами лопалась кожа.

Разумеется, Рэнт, который лежал наверху, уставившись в маленькое грязное окошко, сквозь которое виднелись тусклые очертания озера и размытая бесцветная полоска далеких гор, не мог видеть маминого лица. Однако он прекрасно знал, как оно сейчас выглядит.

В конце концов, точно так же мать хихикала, всхлипывала и лупила себя, когда оседлала сына, двигая бедрами, а он смотрел на нее, не понимая, что происходит, даже когда у него между ног начало странно покалывать, а та штука, через которую он писал, вдруг стала твердой и длинной, оказавшись внутри ее.

Взгляд, полный безумия. Улыбка кровавого масла. Внезапный приступ ужаса. Осыпаемое ударами кулаков лицо, кровь из ссадин, ноздрей и глаз. И пока Рэнт отчасти пребывал внутри матери, будто пронзая ее копьем, он вспомнил одно из прозвищ, которые ему дали односельчане. Ублюдок Кровавого Масла.

Кровавое Масло… Он понятия не имел, что это такое. Может, их родовое имя? «Ублюдок» означало, что у него нет отца. По крайней мере, слово «отец» он знал, слышал от своих друзей, хотя сам никогда его не употреблял. Матери были у всех ребятишек, а вот отцы…

Некоторые из тех, кого называли «отцами», погибли во время восстания.

Рэнта охватило смятение, и виной тому было не только безумие матери и то, что она впервые в жизни проделала с ним самим. Рэнт и прежде видел ее с мужчинами, поскольку такова была ее работа. Мужчины платили ей, и на это они вдвоем жили. Рэнт решил, что теперь сам должен чем-то ей отплатить. И дело было не только в тайне Кровавого Масла. Если как-то похоже звали его отца – отца, которого у него не было, – то имя это явно было не единственным, поскольку однажды пьянчуга Менгер, хозяин «Трехлапого пса», пытался дать ему пинка в переулке за таверной, где Рэнт обычно прятался, играя с местными одичавшими собаками. А когда пинок не достиг цели, лицо Менгера исказилось от ярости, и он осыпал парня проклятиями: «А ну, проваливай отсюда, вшивая падаль! Думаешь, ты единственный ублюдок, которого оставил после себя вшивый Сломленный Бог? Мерзкий полукровка, ублюдок Карсы Орлонга! Нет, ты не один такой, вернее, был не один – да вот только с остальными мы уже много лет как разделались! Прирезали всех, едва лишь у них стали проявляться вшивые теблорские черты, и точно так же стоило поступить с тобой! Ублюдок Кровавого Масла!»

И именно это больше всего тревожило Рэнта. Карса Орлонг. То же самое имя нараспев произносила мать, сидя на нем верхом с улыбкой кровавого масла, пока Рэнт отчаянно пытался придумать, как заплатить ей за эту работу, поскольку иначе им нечего будет есть.

А есть ему хотелось всегда.

После того как мама закончила и, продолжая всхлипывать, неуклюже спустилась с чердака, Рэнт перекатился на бок, подтянув колени, и стал ждать, когда взойдет солнце.

И теперь, в его рассветных лучах, он смотрел в крошечное окошко – через темное озеро, на размытую черную линию леса, на зазубренные склоны далеких гор.

– Рэнт!

Он вздрогнул, услышав ее хриплый зов.

– У меня ничего нет, – сказал он, внезапно почувствовав, как к глазам подступают слезы.

– Рэнт! Послушай меня! Ты слышишь? Тебе нужно уходить.

– Куда уходить?

– Убираться отсюда. Бежать прочь. Покинуть поселок и никогда больше не возвращаться! Я не могу. Не хочу. Некуда. Это неписаный закон! Я не хотела. Никогда не хотела… – Она что-то невнятно забормотала. – Слушай! Найди теблоров, тех, которые сбежали, – они про тебя знают. Они защищали тебя, но теперь их больше нет, понимаешь? Здесь тебя убьют, и очень скоро! Это не моя вина. Мне платили за страсть, понимаешь? Они вошли во вкус, просто вошли во вкус, и всё возвращались и возвращались, но ты, ты… нет. Уходи. Я не могу! Не хочу! – Мама начала бить себя кулаками по лицу.

– Не надо, – невольно вздрогнув, произнес Рэнт. – Не надо, прошу тебя.

Кулаки замерли. Голос ее изменился, внезапно став бесстрастным.

– Уходи. Сегодня. Прямо сейчас. Если не уйдешь – я убью себя.

– Я заплачу! Вот увидишь!

Мама вдруг закричала, и лестница, на которой она стояла, резко скрипнула. Рэнт еще сильнее сжался в комок:

– Я заплачу, обещаю.

– Всем всегда мало, Рэнт. Если останешься, то же самое случится и с тобой. А я не хочу. Не хочу. Что ж, лежи дальше. Знай, что я люблю тебя всем сердцем. И именно потому я сейчас перережу себе горло.

Возможно, Рэнт тогда зарыдал, хотя звучало это совсем по-другому, так что наверняка он бы сказать не смог, но внезапно тело его пришло в движение: он метнулся мимо матери, увлекая за собой одеяло, и соскользнул с края чердака. Ростом он превосходил высоту лестницы, по которой она только что взобралась.

– Не надо! – крикнул Рэнт, бросаясь к двери и не осмеливаясь обернуться. – Не надо!

Потом он побежал по главной улице, прямо к полоске каменистого пляжа – и там увидел каких-то выходящих из воды зверей, похожих на крошечных лошадей, но с рогами. Их было множество. Они метнулись прочь, когда Рэнт нырнул в самую гущу животных, вдыхая запах мокрых шкур, видя пар от их дыхания в холодном утреннем воздухе, ощущая исходящее от их спин тепло.

Оступившись, Рэнт поскользнулся в грязи, упав им под копыта.

Мир потонул в море слез. Мать перерезала себе горло. Потому что любила его. Потому что он не смог заплатить.

Стук копыт затих, и Рэнт поднял взгляд. Звери уходили. Перекатившись на бок в каменистом иле в сторону от берега, он взглянул на неспокойное озеро.

Когда найдут ее тело, мужчины возьмут луки и копья и отправятся его искать.