«Нас никогда не существовало…»

 
Нас никогда не существовало.
Икс.
Игрек.
Лучшее – позади
лежит и плачет под одеялом.
Господь,
помилуй и пощади
свежевозлюбленных ранним утром.
Свежеразрубленных завтра днём.
Мы поступаем с тобой не мудро.
Придем друг к другу
и не уснём,
разбудим домик одноэтажный
и ты простишь меня за меня.
Я не бываю одна и та же
в пределах года
и даже дня.
 
 
Сейчас со мною
огни
и ветер.
Седьмая сорванная печать.
 
 
Я знаю, я за тебя в ответе.
Но я не знаю,
что отвечать.
 

Смех и смерть

 
В данном случае смех и смерть – однокоренны.
И, пожалуй, в том нет моей и твоей вины.
Я, бывало, влюблялась в запах, картинку, звук,
но тебя зовут – и как будто меня зовут,
но читаешь ты – и как будто мои слова.
Если не их источник, что еще целовать?
Этот стих, вероятно, выдумал тоже ты,
в нем проклюнутся и проглянут твои черты.
 
 
Мы похожи настолько, что даже смешно читать
эти строки твои, из которых сквозит мечта,
и хватает её танцующий на краю.
Это – две мечты, но я вижу в твоей свою.
Только взять себя за руку, словно твоей рукой,
не выходит. И я, теряя мирской покой,
выхожу к распластанной передо мной воде
и, тебя не найдя нигде, нахожу везде.
 
 
Что за путь я ни выберу – тернии или шёлк –
непременно окажется, что ты уже им шёл.
Что за знак я ни начертила бы, станешь им.
У тебя ведь такой же почерк, стило́, нажим.
Что за слово я ни сказала бы – повторишь
сквозь десятки белёсых санкт-петербургских крыш.
В данном случае ты и я – однокоренны.
 
 
Раздели со мной мир и властвуй в нём.
Без войны.
 

Не падай

 
До ближайшего дома с ужином и лампадой
очень долго ещё, сквозь тьму не видать предместий.
Если ты идешь рядом, то очень прошу, не падай.
Я тебя подхвачу,
но подхватывать лучше – песню.
 
 
Можно спеть, например,
о русской великой силе,
об эскимосской сотне названий снега,
о любви. Или смерти. Главное, чтоб красиво,
чтобы песня обратно в горло упала с неба.
 
 
Я забуду тогда о том, что трудна дорога,
что сносила шесть пар сапог, а седьмая пара
протекает, и до простуды совсем немного.
Ощущать себя безнадежно больной и старой
значит сдаться дороге, что мерит своею мерой.
 
 
До ближайшего дома, что сам по себе есть чудо,
остаются туман и хмарь.
И немного веры.
 
 
Здесь должна быть другая строчка, но я не буду
сочинять ее, чтобы не портить вечер.
Но немного – достаточно, чтобы дойти дотуда.
 
 
Если дашь мне огня и руку, то будет легче.
 

«Скорая ехала мимо, не довезла…»

 
Скорая ехала мимо, не довезла.
Умер на Невском, вечером, в шесть-ноль-ноль.
Я никогда никому не желаю зла,
но двадцать лет за руку держит боль.
Но двадцать лет за руку держишь ты,
имя имён, слепой интеллектуал,
в каждом столбе фонарном – твои черты,
я падал, а всем рассказывал, что летал.
 
 
Скорая ехала мимо не про меня.
Был недоступен сервер и абонент.
Пусть человек, лишающийся огня,
возьмет да и выживет. Выживет обо мне.
Куда-то же должен деться огонь в груди.
Мой, о тебе, раз у тебя есть свой.
Огня у тебя, бенгальского, пруд пруди.
Веснушчатые искры на мостовой.
 
 
Скорая ехала. Мальчик шёл, в облаках
витая уже семь лет из своих семи.
Но двадцать лет держу я себя в руках,
боль, ты, огонь – члены моей семьи.
Мой двадцать первый год – это Божий смех.
Держал и не выдержал, выбежал. Скрип колёс.
 
 
Очередной шаг к Цели, паденье вверх.
Там, говорят, больше не надо слёз.
 

«Мне не резон входить с тобой в резонанс…»

 
Мне не резон входить с тобой в резонанс:
не выдержит это акустика лучших залов.
Все, что не убивает, делает нас из нас,
это больно, но честно,
как время мне показало.
 

«Привыкни к ней, как будто к Петербургу…»

 
Привыкни к ней, как будто к Петербургу
приехавший откуда-то извне.
И, насыпая смуглый кофе в турку,
готовь его, пожалуйста, о ней.
Она хотела здесь ложиться в дурку
и там сходить с ума до бесконе…
 
 
Ее давно по имени не звали.
Ее давно никто не ждал назад.
Она молчала, и крепчала наледь
в усталых и негреющих глазах.
Ее давно смеющейся не знали.
Привыкли, что витает в небесах.
 
 
Привыкни к ней, как будто бы к жилищу,
завещанному добрым кем-нибудь.
Ее уже давно никто не ищет,
не выбирает, словно верный путь.
Но вырастут цветы на пепелище,
когда решишь ей Слово протянуть.
 
 
Ее давно не видели счастливой.
Воистину счастливой, а не так –
«Привет. Дела нормально. Только ливень,
Нет, не приду. Прости. Я занята».
Кто послабей, тот топится в заливе.
Она сильней. Поэтому – не та.
 
 
Привыкни, что вокруг нее – то зависть,
то чье-то беспощадное вранье…
Она с тобою рядом оказалась
не просто так. Но рядом – не вдвоём.
Пока я этой женщиной являюсь,
Я очень беспокоюсь за нее.
 

Ameno

 
Говорят, залпом пей до дна и достигнешь неба.
Всех поймешь и возлюбишь братьями или сёстрами.
Это чистая правда, все мы с одной планеты.
И ничьи слова не будут казаться острыми.
Было бы легче, если бы я пьянела.
И была бы душа закрытой, а не развёрстою.
 
 
Ameno, dori me, ameno, значит, бог с тобой.
 
 
Я сжимаю в руке бокал с дождевой водою.
Говорит о своей трагедии каждый выпивший.
Каждый из них – один. Раньше было – двое.
Каждый второй смеется над первым выбывшим.
Я здесь третья, служу им немым конвоем.
Будто я доктор и панацею выпишу.
 
 
Ameno, dori me, ameno, значит, выдержу.
 
 
Говорят, помогай другим – и себе поможешь.
Я пустею от каждой исповеди рассказанной.
Всё болит, и мне кажется, дальше – больше.
На моём окне истории их размазаны.
Я хочу им помочь хоть как-то, но эта боль же
по наследству передаётся от Карамазовых.
 
 
Ameno, dori me, ameno петь романсово.
 
 
Но какой по счёту бокал ни опустошаю,
мир вокруг меня не теряет в качестве.
Все считают, что я разумная и большая.
Говорят о проделках очередного мальчика.
Я молча слушаю их и не обижаю,
и становлюсь пустей своего бокальчика.
 
 
Ameno, dori me, ameno, пишем начерно.
 
 
Говори со мной о всём, о чём пожелаешь.
Если хочется говорить со мной, опустелою.
Я пишу тебе, почти не касаясь клавиш,
содержаньем души марая страницу белую,
их историй во мне хватило б на сотню кладбищ,
я молчала бы, но что я с собой поделаю?
 
 
Ameno, dori me, ameno, как бы пела я.
 
 
А спасённые мной не служат поводырями,
если лицо моё все пустей и каменней.
Говори мне о чем угодно, и наполняй меня,
словно комнату – мебелью, окнами и дверями.
 
 
Ameno dore ameno dori me ameno.
 
 
Если ты это слышишь, то я тебе доверяю.
 
 
Как перед Судным днём, перед госэкзаменом,
Ameno, dori me, ameno, повторяя.
 

«Ах, уберите блюда золотые!..»

 
Ах, уберите блюда золотые!
Оставьте Ваш витиеватый лоск!
Слова на перелатанной латыни;
Без этого жилось
 
 
гораздо легче мне в своей светлице,
что Вы темницей окрестили вдруг!
Снимите шторы! обнажите лица!
И маски – прочь из рук!
 
 
Вы заставляли петь на чужестранном!
И в воздухе вести – чужой рукой!
Пусть делает все это, как ни странно,
другая и – другой!
 
 
Ведется речь не о науках древних,
красивых и благих!
– О том, что мой исписан ежедневник
желаньями других!
 
 
Ах, уберите вашу лесть гнилую,
как паутину изо всех углов!
 
 
Оставьте мне
меня,
мою,
былую.
И звон колоколов.
 
 
Оставьте голос мой! Не трожьте руки,
Час Истины настал – вот этот Час!
Я здесь сойду с ума от вашей скуки,
а вовсе не от Вас!
 
 
Молчите впредь, как встарь всегда молчали!
Я двери в жизнь закрою на замок
не выбьешь дверь, не отопрешь ключами –
раз сердцем
ты не смог.
 

«Научи меня жить и писать о простом…»

 
Научи меня жить и писать о простом,
но волнующем самые черствые души.
научи меня верить,
что это потом
через горечь потерь приведет к самым лучшим
 
 
говорящим со мной
странам и городам,
и живущим в них людям, красивым душою.
Чтобы речи мои, как живая вода,
к ним стекались, меня обращая большою.
 
 
Научи меня быть
самой маленькой с ним.
с тем кто просто придет
и обнимет, и вспомнит
по едва уловимым движеньям ресниц,
как он был сто столетий назад мною понят.
 
 
Научи меня верить
в Твою правоту,
несмолкающий звук и немеркнущий светоч.
Научи меня так,
чтоб, куда ни пойду,
возрождалась весна на руках мертвых веток.
 
 
Научи меня плыть по огромной реке
по теченью иль против течения века,
и, перо вместо камня
сжимая в руке,
 
 
я прошу,
научи меня
быть
Человеком.
 

«Я Вам не нравлюсь таким, как есть!..»

 
Я Вам не нравлюсь таким, как есть!
Вам по душе позабавней кто-то
и бородатые анекдоты.
Их Вы найдете немало здесь.
 
 
Вы влюблены в простоту речей.
В жестикуляцию лживых пальцев.
Счастливо, милые, оставаться
в плену нелюбящих Вас очей.
 
 
Я Вам не нравлюсь – и чёрт со мной!
Я Вам не нравлюсь – и Бог же с Вами!
Любой бросающийся словами
за Вас не будет стоять стеной.
 
 
Цветы завянут спустя два дня.
У слов красивых отсохнут буквы.
Я постою здесь еще – а вдруг Вы
еще позаритесь на меня?
 
 
Но я не нравлюсь таким, как есть,
Вам, ждущим море в бездушном камне.
Печаль оставив тонуть в стакане,
я подожду Настоящих здесь.
 

«Я обыкновенный плагиатор и стихи дублирую, шутя…»

 
Я обыкновенный плагиатор и стихи дублирую, шутя:
строчки я краду у листопада и ворую рифмы у дождя,
голос я беру у водосточных труб, в которых бьются
сквозняки. Ну какой тут авторский источник, ну какие тут
обиняки? Собственный мой голос – он прокурен и хра –
пит в гортани про запас. В наши игры о литературе
голоса играют против нас.
 
 
Ходют-бродют критеги в очочках, поднимая выспренную
бровь: здесь как прядка выбилось полстрочки, и ну что ж
ты пишешь пролюбофь? «Подозренье рифм на отгла –
гольность, – молвит критег, челюстью скрипя, –
да и твой не уникален голос – так уже сказали до тебя!»
Я молчу и не читаю строки тех, с кем кто-то сравнивал
меня. Не они преподают уроки – те, чей свет за пазухой
храня, я иду, и мне светлее в самой нелитературной
темноте.
 
 
Я рифмую строки с чудесами.
Я ворую рифмы у детей.
 
 
У меня в стихах не «воют птицы» и не прочирикает зве –
рёк. У меня не «спится с тем, кто снится», разве это ста –
вят мне в упрёк? Надо, вероятно, чтобы «выли» «птицы
счастья» третьей мировой, надо, вероятно, чтобы были
трое: он, она и у него; надо, чтоб добряк побил злодея,
надо, чтоб «йа без него умру…»
 
 
Пусть не в меру я краду идеи: я краду идеи не в миру.
 
 
Я краду анапесты и ямбы у морей и тридевятых гор. И не нужно
петь мне дифирамбы или вызывать на разговор: если у тебя
в стихах ни строчки от того, что дарит эта Жизнь –
лучше, правда, ограничься точкой.