Я шла и голосовала машинам времени,
вдруг какая-то возьмет да и подберёт?
Одна остановилась, и вот уже все быстрей меня
несло в мое же прошлое,
но вперёд.
 
 
Приехала к старому дому, летом, полет нормальный.
Только сначала перед глазами все кренилось курсивом –
прохожие, окна домов, в своем я увидела маму,
она была как-то по-особенному
красива.
 
 
Я вернулась во время, когда еще в школу и не ходила,
а толк из меня не вышел на затяжной,
в несколько лет, перекур.
Тогда я любила, кажется, мультики про лопоухого
и крокодила,
а не словесный паркур.
 
 
Какая удача, мой возлюбленный шел навстречу.
С магаза, типа.
Да, мы жили в одном доме, девятый этаж,
девятый дантовский круг.
Я стрельнула у него сигарету и, пока он вытаскивал
Zippo,
сказала ему, что хочу сыграть с ним
в одну игру.
 
 
Что через пятнадцать лет я за ним приду, мол,
и буду метить на безымянный – так, чтоб сразу.
Он сказал, что он сам бы лучше и не придумал,
как в новом рассказе закончить
фразу.
 
 
Мы разговорились; скурили на пару полпачки кряду,
он уже намекал, что на чай пригласить был бы рад, но
хоть мое сердце драли на флаги котята,
была пора возвращаться
обратно.
 
 
Уже в своем времени я обратилась к нему
по имени-отчеству:
«Извините, пятнадцать лет назад похожая на меня
не бросила Вам в лицо несмешным пророчеством?»
Он нахмурился, видимо, подумал,
«что за фигня»,
 
 
И рассмеялся: «с первым апреля, таких вот шуток
мне еще не рассказывали;
откуда такие мысли, скажите на милость?»
Я не хочу верить, что этот временной промежуток
преодолела в кровати;
мне всё приснилось.
 

 
Не давай мне, Господи, рыбу.
И удочку не давай.
Дай поворочать глыбы,
Даже если дышу едва.
Дай мне собственный выбор,
а лучше два.
 
 
Дай по пути мне всяких.
По сердцу и по уму.
Где-нибудь на десятом
одиннадцатого пойму.
Дай мне быть непредвзятой
и предвзятой кому.
 
 
Дай мне бессмертья в близких
и смертности мне самой.
Дай мне быть одалиской
И в третьем ряду седьмой.
Дай мне идти на выстрел
от тех, кто с тюрьмы – с сумой.
 
 
Дай мне набрать силу,
лёгкость и красоту.
Чтобы я казалась красивой,
даже если я упаду.
Дай всех, кого я любила,
встретить в Твоем саду.
 
 
Дай мне верить, как раньше,
без разницы, сколько лет.
Чтобы было смешно и страшно,
когда Ты откроешь клеть.
Чтобы, падая даже,
Ни о чем
не жалеть.
 

 
Девочке пять, на горках американских даже привычней,
нежели на земле, девочке десять, она еще видит сказ –
кой жизнь, где добро – и то говорит о зле, девочке бу –
дет пятнадцать или шестнадцать, можно любые выделы –
вать антраша, можно в любого сладко, светло влюблять –
ся, и целовать, последствия не страшась.
Девочке двадцать. В луна- и солнце-парки – к счастью
ли, к сожалению – не ходок, есть тезисы, утренняя за –
варка и где-то в сердце оборванный проводок. Девочка,
научившаяся бояться, дует на воду, обжегшись на моло –
ке. Выглядит это смешнее ноги паяца, запутавшейся
в змеином своем шнурке. Все, на что ей хватает ума
и силы – это писать записки, как в детсаду, а он не за –
метит, как же она красива. И встретится с ней не ранее,
чем в аду.
 
 
А я от страха девочку отучаю, я – её внутренний голос,
живая стать, долька заморского фрукта в дешевом чае,
я покажу ей, кем она сможет стать, стоит ей только
вспомнить, что там, в начале.
 
 
Девочке пять.
 

 
Грустно смотреть даже на алфавит.
Каждый из нас состоит из воды и букв.
И если речь заходит вдруг о любви –
с именем заносится сор в избу,
так что не вымести. Вынести все сложней,
как буква N будет напоминать
все, абсолютно все – о нём, или нёй.
 
 
Так что пока не сказаны имена,
смелей обнимай, отнимай у всего и всех.
Целуй, обретая целостность или цель.
Имя звучит не так хорошо, как смех,
даже если он становится злым в конце.
Я влюблена в твой запах. Картинку. Звук.
Копейка к копейке, складывается рубль.
 
 
А если тебя, как кого-то из них, зовут?
Я не люблю ни рефрен, ни повтор, ни дубль.
Ни отголосок, ни даже подобье их.
А если ты – А, а я бы хотела – Б?
От имен слишком больно – после.
 
 
Давай без них.
Я безымянно все расскажу тебе.
 
 
И если мы вдруг расстанемся (несмотря
на то, что еще и нету понятья «мы»)
мне не придется врать потом, говоря
имя твое как имя тюрьмы, чумы
и прочих ассоциаций не про добро.
Любить Никого – никого не любить совсем.
 
 
Я назначу тебе свидание у метро
несуществующей станции. Завтра, в семь.
 

 
Вакансия Музы, в принципе, хороша: живи в центре
сердца, плюй в форточку для души, волосы старой
памяти вороша, на шею садись и приказывай:
«нннуу, пиши!». Автор не платит ни ломаного гроша;
её гонорар – ни больше, ни меньше – Жизнь.
 
 
Муза имеет право, мозги и вид на жительство между
самых красивых строк. Правда, она бесправна в своей
любви к Автору. Автор должен быть одинок, капельку
инвалид и тем – индивид. Как балерина, что не имеет ног.
 
 
Муза должна собой воплощать огонь, вечно цитируя
«Не для тебя зажглась». Если она и хочет подать ладонь,
надобно сжать в кулак и ударить в глаз, пока придуман –
ный Автором белый конь в голос ржёт за воротами
битый час.
 
 
Муза – равновелико добро и зло, прижатый к виску
заряженный пистолет. Сотрудничество плодотворно,
когда залог – это оставленный лёгким дыханьем след.
Бродскому в этом с Басмановой повезло.
Тысячи строк, мучительных надцать лет…
 
 
Даже не знаю, чего я больше хочу.
Муз или Муж?
Звёзды или цветы?
 
 
Гамма, палитра, спектр сумасшедших чувств –
это свеча в краю любой темноты.
 
 
Если я стану Бродской – хотя б чуть-чуть,
я обещаю, Басмановым будешь ты.
 

 
Было столько лиц. Не помню ни одного.
Было столько света, что, кажется, я ослеп.
Было столько всего. Столько было всего:
зрелища были яркими, свежим – хлеб.
Было столько звука, что, кажется, я оглох.
Было столько бумаг, что хватит ли мест в печах?
Было столько звонков, и я отвечал: «Алло»,
а иногда, быть может, не отвечал.
 
 
Было столько слёз, как только не стёр щёк.
Было столько зла, забыть всё – уже добро.
Было столько женщин, что я потерял счёт.
Ни одна из них не являлась моим ребром.
Надвое сломан меч и расколот щит.
Доспех стал платьем, забрало стало чадрой.
Было столько всего, что память по швам трещит.
Всё, что было, мы сотворили из ничего.
 
 
Было столько у нас ничего, и ещё есть.
Если хочешь, отдам. Вечером приходи.
Это самая что ни на есть никакая весть.
Всё еще будет.
Всё еще впереди.
Всё ищет путь во тьме к одному из нас,
и, как правило, этот кто-то стоит спиной.
Всё, я устал.
Скажи мне, который час.
И не спрашивай, что со мной. Ничего со мной.
 
 
«Всё или ничего» – ультиматум прост.
Я выбираю «или» из двух зол.
Как связующее звено или свайный мост.
 
 
Было столько, что самое время сказать «That's all.»
 

 
Так случается – те, кто лучше, обойдены!
Их как будто специально не замечают,
и не делят с ними трофеи своей войны,
подавляя желанье спросить у них:
«Может, чаю?
Может быть, расскажешь за чашкой мне,
как только удается тебе все это:
побеждать на войне, не будучи на войне?
Посреди поголовной тьмы не нуждаться в свете?»
Этим людям дают раз в тысячу меньше, чем
каждый из них заслуживает. Но разве
это важнее им, чем на одном плече
чувствовать снег, холодный, как чистый разум,
а на другом – чей-то влюбленный лоб
спящего усталого человека?
Лучших всегда задвигают подальше, чтоб
после представить их как синоним века,
честности
и невиданной теплоты,
ибо лампы – перегорают, софиты – гаснут.
 
 
А если у лучших – вдруг – остаёшься ты –
в строчках или на сердце –
разве то не прекрасно?
 

 
Я проступлю сквозь белизну листа
историей,
о многом умолчавшей,
и кто сумеет досчитать до ста,
не расплескав
долготерпенья чашу,
 
 
тот непременно убедится сам,
что есть любовь – не больше и не меньше,
что путь обыкновенным чудесам
открыт для всех Надпропастьюворженщин,
что тот, кто маяковски иссечась
отчаяньем,
себе не сыщет места,
но дом найдет в наречии «Сейчас»
любого космополитизма вместо,
 
 
что в настоящем –
прошлое болит,
что слово «мир» антонима не любит,
что для любой из ветреных Лолит
вдруг перестанет быть весомым Гумберт,
а горечь в послевкусии мечты
порой бывает так невыносима,
что хочется
стереть свои черты
и никому не говорить «Спасибо»,
но я – скажу.
 
 
Всё, бывшее со мной,
случается, вестимо, с каждым третьим.
 
 
Спасибо всем,
кто был секундным сном
на маленьком моем автопортрете!
 

 
Китайский фонарик в ночи над Марсовым полем
мирно летел, пожара не предвещая.
Я тебе заплетала косу. Ты был доволен.
Ты учил меня обращаться с семью вещами:
речью, мужчиной, влюблённостью, силой воли,
вниманием зала, прощением и прощаньем.
 
 
Я собиралась с тобой запустить такой же
китайский фонарик с письмом тому, кто создал нас,
но горелка в мешке отсутствовала. Похоже,
огня между нами быть не могло как данность.
Ты взял меня прямо там. Трава прорастала в кожу.
Я никогда так глупо не попадалась.
 
 
Я ничему тебя не учила, юности кроме,
жаркой, смешной, слегка совершеннолетней.
Если б мы даже были единой крови,
мы бы любили друг друга, плюя на сплетни
с башни, где занимались большой любовью.
Но мы, увы, действительно канули в лете,
 
 
хоть и была эта ваша Лета довольно мелкой,
как ров Инженерного замка, откуда Павел
смотрел и знал, что мой фонарик – подделка,
как знал и день, когда ты меня оставил.
С небесного потолка крошилась побелка.
А себя через Лету ты все-таки переправил.
 
 
И Павел смеется еще сотню лет из окон
над теми, кому бессильно желает боли.
Смех прорастает сквозь мой меланжевый кокон,
и я согреваться не буду ни алкоголем,
ни чуждыми мне телами, смотря, как на адрес Бога
китайский фонарик летит над Марсовым полем.
 
 
Не мой китайский фонарик над Марсовым полем.
 

 
Из дома выйдешь, наткнешься на магазины,
отдел полиции, зал концертный, ларёк табачный.
И на работу. А может, к чёрту? Притормози-ка.
Давай уедешь куда-нибудь и не будешь значить
ни гражданина РФ, ни продавца-эксперта,
ни бакалавра, ни дочери, ни подруги.
Ты – это песня певца немого. Но ты не спета.
Вот ты стоишь, и твоя сигарета не греет руки,
 
 
вот ты стоишь, и твое пальто постарее деда.
Что будет дальше? Не повышение, так уволят.
Когда-нибудь, когда им наскучит это
твое влечение к искусству и сила воли.
Ты не умрешь, нет. Но ты закончишься, что страшнее.
Ты будешь двигаться, говорить, покупать одежду,
пить пиво в Купчино, хлестать шампанское на Бродвее,
не ощущая особых различий между.
 
 
Твой понедельник начнется опять в субботу,
а запятые твои превратятся в точки.
Давай сегодня ты прогуляешь свою работу
и наконец-то сделаешь то, что хочешь.
Пройдись по улицам разноцветным, предновогодним.
Купи себе ту смешную кофточку, что хотела
и мандарины у старой бабушки в переходе,
счастливой делая только душу. Не это тело.
Влюбись в прохожего, брось монетку певцам-индейцам.
Достигни моря в любом троллейбусе голубом.
 
 
Все то, за чем мы всегда бежим, – это наше детство,
в платформу девять и три четвертых ударясь лбом.