«Иногда чего-то не нужно знать…»

 
Иногда чего-то не нужно знать.
Так целее будешь, и спится крепче.
Время, уготованное для сна,
из-за этих знаний совсем не лечит.
 
 
В сказках дверь была о семи замках,
за которой чудо с концовкой «вище».
Но нашарит ключ чёртова рука.
Мы же с детства лёгких путей не ищем.
 
 
Если будешь съеден – то поделом.
Раз корабль показался тебе корытом.
Принимай чудовище за столом,
за одним с тобою столом накрытым.
 
 
Накорми его досыта. Напои.
Пой ему, пока не порвутся связки.
А когда уснёт, забирай свои
вещи – и долой из такой вот сказки.
 
 
И – к другим чудовищам. Но весна
обернет вас с кем-то женой и мужем.
Иногда чего-то не нужно знать.
А быть может, сказок читать не нужно.
 

«Женщина за кулисами знает, который час…»

 
Женщина за кулисами знает, который час
пробивает для каждого не из нас.
И она ошибается только раз –
раз, который не существует.
 
 
Годы делают лица расплывчатее у всех –
в черно-белых фото идёт снегопад помех,
а она – изваянье, и снег ей – мех,
 
 
Так приди, весна.
Подоткни листву ей.
 
 
Дай поярче звезд, побелей ночей,
сотню нерасплакавшихся свечей,
связку золотых и живых ключей –
 
 
дай себя же саму, не каменную, живую.
 
 
Дай ей силы вкладывать смысл туда,
где под камень азбучная вода
все течёт и течёт, и вертятся не туда
 
 
шестерёнки гремящих буден.
 
 
Тишина и воздух. Связующее звено.
Женщина за кулисами выглядывает в окно,
улыбается: всё, что ей было заведено,
 
 
крутится,
крутилось
и вечно будет.
 

Взрывать гостиницы

 
Повзрослеть – это значит забить на определения
чего бы то ни было и кого бы то ни было.
Синоптик был пьян, прогнозируя потепление.
Мне тепло только потому, что я сильно выпила.
Стань запятой, точка восстановления.
Но, пожалуйста, не ставь меня перед выбором.
 
 
В этом городе теплее от звезд и вывесок.
Батареи греют не лучше брошенной женщины.
Я хочу тебя, но заново я не вынесу.
И печаль моя комедийна и тем торжественна.
Нам друг друга с тобой уже ни простить, ни выпростать,
а если и говорить, то на грязном жестовом.
 
 
Почему мы не можем на ночь найти приятелей?
Да лениво под утро с балкона блевать да каяться.
Нам бы падать с крыш, да друг к другу опять в объятия.
Ни один из них так меня не крестил красавицей.
Ты приходишь ко мне увидеться или я к тебе.
Так щекой от щеки электричество высекается.
 
 
Не под силу симпатии выжить во что-то заново.
Да и sympathy – жалость, что мне не знакома отроду.
Здесь у нас симбиоз, сим-салабим-сезамовый.
Стратосфера из страсти, далекой от танца бёдрами.
Ни блеска, ни нищеты тебе куртизановой.
Ни блэкджэка.
Одна тёть Люба с пустыми вёдрами.
 
 
Повзрослеть – это значит забить. Пусть я буду детская,
и смешная, как будто мне вновь четырнадцать.
Не изменится ни время, ни место действия.
Нам бы рома со льдом.
И к Чёрному морю двинуться.
Слово best искони заложено в слове бестия,
как друг в друге – мы.
Так давай же взрывать гостиницы.
 

Я работаю там, где снег

 
Я работаю там, где снег. Очень много снега.
Лишь дурак по этому снегу пройдет ногами.
Я встречаю человека за человеком,
желающих потрогать его руками.
 
 
Эти люди идут не ко мне, а к сугробам в гости.
Я улыбаюсь, дарю им свои рисунки.
Они набирают снега полные горсти.
Размещают бескрайний Север в пределах сумки.
 
 
А те, кто боится холода или света
честней хирургической лампы и даже Солнца,
сюда не придут, пытаясь спастись от ветра,
дующего из головы. Я сюда был сослан
 
 
не в наказание, а по зову холодной крови,
текущей, как время, по синеватым жилам.
Снежинки ложатся спать на мои брови.
Я сам был когда-то снегом. Я жизнь прожил им.
 
 
Я лето и сотню лет мастерил сани,
в которых еду домой, счастливый чего-то сильно.
 
 
За спиной нарастает северное сияние
вывески книжного магазина,
 
 
где я работаю год и еще буду.
Я меняю мёртвую зелень на снег живой,
то есть, по факту, немного творю чудо.
 
 
А этот – бери даром.
 
 
Он полностью твой.
 

«я прошу Тебя: дай мне уехать…»

 
я прошу Тебя: дай мне уехать.
если можно, на две-три недели.
по эфиру гуляют помехи.
мне хронически все надоели.
 
 
не хочу я ни быть, ни казаться.
тошно мне среди душекрасилен.
мне наврядли помогут в Казанском,
если даже Исаакий бессилен.
 
 
пусть из грязи в князья прутся танки
по исколотым жилочкам улиц.
мне наврядли поможет Фонтанка,
если даже Нева отвернулась.
 
 
стал чужим диалог голубиный.
я иду за молчаньем в аптеку.
мне наврядли поможет Любимый,
раз Никто – человек человеку.
 
 
обратили Мечту анекдотом,
изменив ей пароли и явки.
мне наврядли поможет хоть кто-то,
если море запряталось в якорь.
 
 
зимний холод и летняя зелень.
из окна пьянибратские виды.
дай мне комнату площадью с Землю.
я могу обещать, что не выйду.
 
 
ну же! перечеркни мои планы,
Ты же здесь самый главный новатор.
только «Землю» впиши мне с заглавной:
мне до строчной еще рановато.
 

«Ставь на верных, детка. Всегда на них…»

 
Ставь на верных, детка. Всегда на них.
Отзвучит вторичный паршивый стих,
замолчит раскрашенный свистопляс,
отведет толпа сто потухших глаз
там, где градус выше, а шутки – ниже.
 
 
Ставь на верных, детка. Настанет час,
и с фонарных стволов облетят афиши.
И сойдет лавинами макияж
с тех, которым ломаный грош не дашь,
как проткнёшь их мыльный раздутый имидж.
С тех, которым манных не нужно каш,
только звёздную манну с небес, мой паж,
их природной наглости не отнимешь.
 
 
Можно сделать грудь, можно сделать стаж,
манекен рядить в соболя, в плюмаж,
и ходить с раскатанною губою,
получать проценты с самопродаж,
над людьми возвыситься на этаж,
но не над собою.
 
 
Ставь на верных, детка. На тех, кому
понимаешь: завидовать ни к чему,
не дворянской, а – дворовой породы.
Горе бродит в них от ума к уму,
но не бродит хмель: такова природа.
К ним любовь придёт, и виной тому
тяготенье сердец народа.
 
 
Их сейчас не знает почти никто,
но полюбят накрепко их потом
Не за модный вид, не за медный профиль.
Не за вовремя поданный шефу кофе.
Не за это. И, Господи, не за то,
как бывает на фабриках звёзд в начале:
снят сначала фильм, а потом – пальто,
а потом – давай-ка с тобой вальтом.
Каждый истинный голос – сейчас фантом.
Золотой горой за закрытым ртом
высится молчанье.
 
 
И, когда последняя из афиш
тех, о ком бездумно кричал Париж
и отпродюсировал нувориш,
тех, с кем, в общем, с лёгкостью переспишь,
если дашь конфетку,
тех, кто ярок да звонок секунду лишь,
облетает с ветки,
чей-то голос пронзает собою тишь:
 
 
«Ставь на верных, детка.»
 
 
Кто же верные?
Как их сейчас найти?
Бьют с размаху лежачие их пути –
равнодушием,
непризнаньем.
В чистом поле воин – всегда один.
 
 
Я их знаю. Мало, но всё же знаю.
 
 
Ждёт их, к сожалению, впереди
не звезда во лбу, но дыра в груди –
белая,
сквозная.
 

Браслет

 
Он, допустим, поёт на неведомом языке
под старинный орган, и волочится за
каждой юбкой до пола в хмельной уик-энд.
Ты, допустим, актриса; у тебя браслет на руке.
Ты не можешь вспомнить, какого цвета его глаза.
 
 
Он, допустим, целуется горько и горячо,
а в постели что твой испанский тореадор.
Ты, допустим, здесь вообще ни при чём.
У тебя есть текст, который тебя прочёл.
И оператор, который орёт: «Мотор!»
 
 
Ты не смотришь свои работы, не веришь им.
Этот фильм будет обруган критиками, любим
девушками, у которых в груди весна.
Он, допустим, посмотрит этот дурацкий фильм
и расплачется чуть, но так, чтоб никто не знал.
 
 
И, когда ты подумаешь, что тебя зарыли в окоп,
этот фильм, как психом управляемый пистолет,
вдруг возьмет да и выстрелит. Тебя вызывают, чтоб
вручить тебе какой-нибудь партбилет.
О тебе настрочат «Cosmopolitan» или «Сноб».
Он придет на вручение этих смешных наград,
он поздравит тебя и будет искренне рад,
у него будет синий пиджак и высокий лоб,
и забавная леди младше на пару лет.
 
 
Ты стоишь, и браслет на руке у тебя сверкает,
как стробоскоп.
И глаза сверкают от слёз,
но все видят только браслет.
 

Домик у залива

 
«Если это случится,
думает героиня, –
я буду носить красивое, и забуду
зрачки женщины, сидевшей на героине,
что манили меня к себе, обещая чудо.
Божьим посланием станет оконный иней,
изрисованный колким ветром из ниоткуда.
Если это случится, я более не покрашу
волосы в цвет, который мне не по нраву,
ради того, кто и не заметит даже.
И торжественно обещаю простить неправых.
Только бы, только бы не было так, как раньше.
Если это случится, я силу свою направлю
на благие дела, стоящие за словами,
на желающих, чтобы такая сила
тоже жила в них светом над головами,
я буду любить любой цвет. Не только синий.
 
 
Если этого не случится, я попрощаюсь с вами,
и уже никогда не буду такой красивой.
Мир будет из черного цвета и тишины, и
никому заговорить со мной не позволю,
вы покажетесь мне наивными и смешными,
ничего, ничего не знающими о боли!
 
 
Я хочу позабыть выдуманное имя.
Я застываю здесь на бумажном поле.
 
 
Страшно, что предназначенное мне Завтра
кто-то другой сегодня уже получит».
 
 
А где-то её прокуренный пьяный автор
думает, что второй вариант – получше.
Он завтра продаст свой старенький синтезатор
и много ненужных старых вещей до кучи,
ибо напишет книгу с концом счастливым.
Ее, как вы понимаете, мало купят.
 
 
У автора не будет домика у залива,
но он счастлив, что у его героини – будет.
 

Дети северных улиц

 
Если город сам за себя убежал во тьму,
не объясняя жителям, что к чему,
он исчерпал доверие. Потому
дети северных улиц ходят по одному.
Умоляю тебя, не спрашивай, почему.
 
 
Рано утром они выдергивают себя
из постылых постелей, линолеумом скрипя,
собираются, едут в город искать ребят
с южных улиц, пока они преспокойно спят
и веснушчатыми носиками сопят,
 
 
ничего не видя, кроме красивых снов,
потому что им не расшатывают основ,
двери их не заперты на засов
от изголодавшихся диких псов
и влетающих в окна заразных сов.
 
 
Югу Север, Востоку Запад – ни сват, ни брат.
Детям северных улиц не нужно чужое брать,
им родное бы всем давно отыскать пора,
одиноким и не желающим умирать.
И глаза их – волчий сверкающий амарант.
 
 
Их душа – батальоны. И просят они огня.
Пусть они придут, кольчужной броней звеня,
пусть от тепла расколется их броня,
пусть один из них с собой заберет меня,
будем под ноги мы друг другу слова ронять.
 
 
Я его у всех улиц северных отниму,
и того, что сама не имею, отдам ему,
если нет – так не достанься я никому! –
спрячусь в самом слепом, немом и глухом дому
и, как город, сама за себя убегу во тьму.