Чиф-полиглот

Танкер вспомогательного флота ТОФ «Илим» подходил к Марселю, где на рейде нас ждал представитель принимающей фирмы «АСМР»^[2]. Формальности не заняли много времени, и вот танкер уже пришвартован к заводскому причалу. Сразу же на судне появились главный инженер фирмы и несколько мастеров – уточнить дефектные ведомости и определиться с объёмом работ. Контракт есть контракт: каждый день сверх контракта – минус пять процентов от суммы оплаты. Так что время никто из французов не тянул. Меня сразу поставили вахтенным помощником, и я, нацепив повязку, стал возле трапа.

И тут на палубу вышел наш старпом Иваныч с одним из прибывших мастеров. Иваныч пытался что-то втолковать мастеру-арабу, но поскольку познания старпома во французском были «по нулям», а в английском – чуть более, деловой разговор походил на диалог двух глухонемых. В основном – жестами.

Иваныч, старый каботажник, получил визу на загранплавание незадолго перед рейсом. Поскольку английский язык в Охотском море был ему без надобности, он благополучно его забыл (практики-то не было), и теперь старпому приходилось туго. Переводчик фирмы и знающие английский язык штурманы был задействованы в переговорах, проходивших в капитанской каюте, я же изучал только немецкий и вряд ли мог Иванычу помочь.

Но старый морячина не растерялся. Поскольку речь шла о том, что на палубе надо срезать, а что оставить, Иваныч, тыча указующим перстом в предмет, говорил либо: «это – йес», либо: «а это – на х…»

Араб, делая пометки мелом на палубе, послушно за ним повторял: «Уи, мсье, это на х…» – и записывал в книжку.

Языковый барьер был блестяще преодолён. А мастер, поясняя на следующий день рабочим, что надо срезать, с неподражаемым марсельским акцентом повторял понравившееся русское выражение.

Надо сказать, что к концу полугодичного ремонта взаимопроникновение языковых культур достигло максимума, а словарный запас французских докеров и наших моряков существенно обогатился.

Байки из времён югославского ремонта

Сто пятьдесят процентов

Я сижу в кают-компании и вяло пишу гуашью на кумаче лозунг:

«Выполним план ремонта на 150 %!».

Писать и рисовать всякую всячину – это моё старое, ещё с института, хобби, которое постоянно эксплуатируется помполитом Леонтьичем в своих корыстных, далеко идущих политических целях.

Рядом на диване, закинув руки за голову, лениво возлежит Динко – заводской пожарник Дино Козулич (мы его зовём для удобства Козлевичем), мой постоянный оппонент по политическим спорам. Динко – внешне типичный представитель местной «отрицаловки», основное кредо его декларируется им весьма незамысловато: «Найглавнейше в жиче ест пича, фича и новци, а политика – то е курво!», что в вольном переводе с сербохорватского означает, что главнейшее в жизни – это женщины, машины и деньги, а политика – дело весьма нехорошее.

Он носит курчавую бороду и длинные волосы. Динко очень интересуется Россией, неплохо говорит по-русски и активно осваивает нашу ненормативную лексику, коей обильно уснащается разговорная речь моряков танкера во время ремонта. Надо сказать, что Динко достиг на этом поприще немалых успехов и уже активно вступает в диалоги с нашим боцманом, потрясая своих соплеменников незаурядными познаниями.

Дело в том, что сербохорватская матерщина выглядит на фоне нашей очень бледно и невыразительно и зачастую слабо доходит до объекта воздействия. Динко же, гоняя нерадивых сварщиков, роняющих искры где попало, выражался по-русски хотя и с акцентом, но очень доходчиво и, что для гордых горцев немаловажно, необидно.

А ещё он страсть как любит задавать всякие каверзные вопросы.

– Доктор, а как можно план выполнить на сто пятьдесят процентов? – невинным голосом, глядя в подволок, интересуется Динко. Опять какую-то пакость готовит Козлевич, не иначе.

– Ну как, как! Поднапрячься, изыскать внутренние резервы! – отвечаю.

– А откуда могут быть резервы? – нездорово оживляется он. – У нас же всё рассчитано. Вот тебе на каюту надо ровно шесть квадратных метров линолеума, это мне Иозо сказал. Как же он тебе план перевыполнит, а? Одну банку клея ему дал мастер утром – как раз на каюту. Так что у тебя сто пятьдесят процентов точно не выйдет, – злорадно сказал Динко.

Всё-таки нудные они люди, эти европейцы! Всё посчитано, дотошно выверено, никаких случайностей быть не должно. Тоскливо, не то что у нас. А самое-то обидное, что он вообще-то прав! Крыть нечем – достал-таки Козлевич! Сейчас я его шугану, экономиста хренова!

– Дино, вучкин курац, на баке пожар! – кричу я, показывая в иллюминатор на палубу. На баковой надстройке точно что-то слегка дымится, и Динко, матерясь по поводу сварщиков, исчезает, громыхая тяжёлыми армейскими ботинками. Дискуссия отложена до следующей встречи.

Однако следующая встреча состоялась нескоро. На границе с Албанией, у озера Шкодер, была какая-то заварушка, «юги» начали призывать резервистов, отовсюду на сборный пункт деловито, без шума и воплей, потянулись серьёзные люди, одетые в чёрное и зелёное, в походной амуниции, с ранцами и касками (полевая форма у резервистов хранится дома).

Среди них я с удивлением обнаружил и одетого в форму лейтенанта флота Дино Козулича, садившегося на заводской катер, набитый моряками-резервистами и следующий на военно-морскую базу в Тивате, которая находилась на другом берегу залива. Он был без бороды, коротко пострижен, непривычно элегантен и необычно серьёзен. Непростой ты парень, оказывается, пожарник Козлевич! Вот тебе и «пича-фича»!

И всё же, брат Динко, хреново ты нас, русских, знал! План ремонта нами был-таки перевыполнен – аж на сто тридцать процентов. Сэкономлено для родного отечества сто тысяч долларов, изыскана масса внутренних резервов. Что с нас взять, с азиатов? Не были мы тогда обучены европейской экономике.

Кстати, нам от всей этой благодати перепало по почётной грамоте на красочных бланках по тридцать пять копеек и снятие ранее наложенных выговоров, за что мы Родине были безмерно благодарны!

Сёма-Штирлиц

Семён Семёныч Кривоносов, второй механик, был парнем весёлым и общительным. Хороший специалист, на звук определявший неисправности громадного, величиной с трёхэтажный дом, судового дизеля «Зульцер-Цигельский». Он в машине проводил больше времени, чем в каюте. Специальностью своей очень гордился, не слишком высоко ставя штурманов, считая их просто извозчиками. Над его креслом в машинном отделении висел плакатик с изречением, приписываемым Петру Первому: «Штурмана народ хамский, до баб и зелья весьма охочий. Слова путного не скажут, однако драку завсегда учинят. Но по знанию зело хитрых навигацких наук до ассамблей допущены быть могут!»

Мотористы его любили и почитали за честь стоять с ним вахты.

Семёныч был очень тепло, почти как родной, принят местной черногорской общественностью, а поскольку в Биеле самой распространённой фамилией была Кривокапич («капа» – голова), то его звали Кривоносичем и считали за дальнего родственника.

Поскольку Черногория была какой-никакой, а всё же заграницей, ходить нам по территории завода разрешали только минимум по двое (кабы чего не вышло). Поскольку на судне незанятых людей практически не бывает, Семёныч, прихватив не очень занятого судового доктора (то бишь меня), с утра отправлялся в заводоуправление. Далее общение начиналось с кабинета главного инженера примерно одинаковым диалогом:

– Здраво! Имате проблему?

– Имам! – хором отвечали мы и вкратце излагали суть проблемы.

– Ништа! Данае мале попием – и нема проблема! Шта будемо пити – «лозу», сливовицу, «стомаклию»? Кафу?

Нам больше нравилась крепкая сливовица и, приняв внутрь европейскую (по нашим понятиям – чисто символическую) дозу сего живительного напитка и запив его крепчайшим кофе, мы отправлялись в следующий кабинет, где диалог повторялся. Причём даже тактичный отказ расценивался как нечто неприемлемое и, более того, оскорбительное, а мы, как истинные интернационалисты, не могли, разумеется, обидеть хозяев в их лучших чувствах. В результате на пароход мы с Семёнычем являлись уже слегка «на взводе». Поскольку это регулярно случалось со всеми судовыми командирами, капитан (что вполне разумно) не обращал на такие вещи особого внимания, лишь иногда одёргивая слишком уж увлекавшихся товарищей.

Однажды, блуждая по заводу в поисках куда-то запропастившегося технолога Божо Кривокапича, мы с Семёнычем совершенно случайно забрели в цех, где стояли корабельные пушки и ракетные установки – на случай войны.

Это не осталось без внимания – к нам зачастил крючконосый Бранко Костинович, заводской начальник режима, «вучкин хорват», как его звали рабочие. Не найдя ничего лучшего для установления контакта с целью последующего разоблачения советских шпионов, Бранко стал регулярно появляться на пароходе с литровой бутылкой «Звечево бренди», что нами было встречено со сдержанным одобрением.

Меня, как существо в военном отношении не опасное, Бранко всерьёз не принимал, а за опрос Семёныча взялся серьёзно.

Безобидные беседы вперемежку с возлияниями и вопросами на чисто военно-морские темы указывали на то, что сверхбдительный Бранко явно заподозрил в Семёныче крупного шпиона. Мы же по очереди старательно пичкали его информацией, почерпнутой из старой подшивки «Зарубежного военного обозрения», из «Справочника по корабельному составу иностранных флотов» и всякой псевдовоенной бредятиной, придуманной на скорую руку. Вроде камчатских атомных лодок, стреляющих ракетами из жерла курильских вулканов.

Весь пароход с интересом следил за этим единоборством, особенно, конечно, наш штатный контрразведчик Женя Максимов, которому мы заплетающимся языком потом докладывали о результатах бесед. Бранко, до краев переполненного информацией и бренди, как правило, сводили с парохода, взявши «под белые крылья», и бережно доставляли на заводской машине домой.

В конце концов, после десяти дней алкогольного марафона, Бранко «сошёл с дистанции» и с обострением язвенной болезни, а также с начальными явлениями «белой горячки» надолго угодил на больничную койку. Нашёл тоже с кем соревноваться! Перепить русского военного моряка, вспоенного казённым «шилом», невозможно даже теоретически. Но бедный хорват Бранко этого не знал.

По прибытии во Владивосток, после того как семейные моряки разошлись по домам, на борту состоялась крепкая пирушка.

Наутро Семёныч, с трудом оторвав лохматую голову от подушки, обнаружил у себя в каюте улыбающегося чекистской «отеческой» улыбкой капитана второго ранга, начальника особого отдела нашей бригады. Тот почти официально поблагодарил его за помощь, оказанную разведке в части прикрытия действующего сотрудника, и положил на столик коробочку с наручными часами «Командирские» с военно-морской символикой.

Обалдевший Семёныч сонно промямлил «С-служу Советскому Союзу!» и… продолжил спать, видимо, приняв всё произошедшее за фантастический сон. Особист, посмеиваясь, вышел из каюты.

Проснувшийся к обеду Семёныч, обнаружив на столе коробочку с часами, на которых не было никакой гравировки, зашёл в каюту к всезнающему начальнику радиостанции за разъяснениями.

Хмурый Володя Анищенко (который дежурил по судну вместо загулявшего третьего штурмана и был эти обстоятельством весьма недоволен) сказал:

– А что ты хочешь, чтоб тебе написали? «Шпиону Кривоногову от КГБ», что ли? На, возьми-ка вот лучше бутылку сухого вина и дуй к доктору, у него тоже такая коробочка есть, на пару и подумайте! Давай вали, Штирлиц ты наш, а то мне к диспетчеру на связь выходить! Это ж надо, до чего флот докатился – за пьянку ещё и награждают!».

Так Семёныч и стал Штирлицем.

Известная личность Шура Баранкин

Радист Шура Баранкин ещё задолго до пребывания нашего судна на ремонте в Югославии стал в бригаде личностью известной. Главным образом своими приключениями на суше и на море. Причём он заметно выделялся в этом отношении даже среди морской братвы, которая впутываться во всяческие истории и сама куда как горазда.

Внешне Шура представлял из себя невысокого блондина с обманчиво-безмятежным взглядом круглых голубых глаз, носом-картошкой и лихим чубчиком соломенного цвета. Этакий мальчонка Нильс Хольгерсон из известной шведской сказки, только что верхом на гусях не летал. Но некоторые его реальные «полёты» заслуживают отдельных упоминаний.

Однажды Шура, перед выходом в море, был направлен на флотские склады получить запасные радиолампы – и исчез на пару дней. Пароход уже стоял на внешнем рейде, готовый к выходу, когда Шура в состоянии глубочайшего похмелья, в обнимку с вещмешком, полным коробок с радиолампами, вывалился из такси на пирсе вспомогательного флота в бухте Артур.

Вахтенный помощник с рефрижератора «Ульма», оценив ситуацию (а по бригаде уже объявили поиск), с помощью матроса загрузил Шуру на попутный катер-Торпедолов – и его, полусонного, доставили на судно, где капитан уже готовился срочно вызывать другого радиста.

Старпом Михалыч, облегчённо вздохнув, поздравил Шуру с открытием сезона выговоров в этом рейсе. Шура, еле ворочая языком, привычно ответил: «Служу Советскому Союзу» – и, приложив ладонь к «пустой» голове, противолодочным зигзагом проследовал в свою каюту.

А танкер «Владимир Колечицкий» направился на операцию по обеспечению подъёма остатков южнокорейского «Боинга», сбитого нашей авиацией над Сахалином.

Любовная котлета от Кузьминичны

В конце декабря 1983 года танкер, после операции по «Боингу» следуя на ремонт в Югославию, бросил якорь на внешнем рейде вьетнамского порта Дананг. Там и решили встретить Новый год (первый в этом походе).

Закипела работа по подготовке к празднику.

У первого помощника Леонтьича добавилось забот по поиску скрытых запасов спиртного. Зная склонность моряков к приготовлению самопальных спиртных напитков из подручных средств и логично увязав это с пропажей нескольких килограммов сахара из провизионки, Леонтьич, взяв в помощь председателя судового комитета, устроил тотальный шмон по всем пароходным закоулкам и огнетушителям. Пустая затея, как впоследствии выяснилось!

На празднование Нового года на трофейном американском бронекатере прибыли вьетнамские пограничники – в Дананге ещё постреливали в джунглях остатки недобитых южновьетнамских «коммандос». Вместе с погранцами прибыл и начальник военно-морского района с двумя офицерами.

Новый год начался, как и положено, с торжественной застольной речи капитана и салюта сигнальными ракетами. По случаю праздника на столах была выставлено по бутылке казенного сухого вина на четверых – и веселье стартовало.

Народ периодически куда-то загадочно исчезал поодиночке – и появлялся уже повеселевшим. Начальство и вьетнамские офицеры после торжественной части перебрались в каюту капитана – укреплять дружбу между народами. Стало заметно посвободнее.

И тут меня вызвали в трюм – якобы там рулевой матрос Серёга Цема не то ушиб, не то сломал ногу. Естественно, что я, прихватив санитарную сумку и проволочную шину, туда шустро прибежал.

Правда, «травмированного матроса» там не было, а присутствовали (уже навеселе) боцман с донкерманами, пригласившие меня «откушать бражки», заведённой ими после выхода и замаскированной в груде пустых шлюпочных анкерков (деревянных бочонков), которые везли в Аден. Поскольку почти все они ранее входили в состав «замполитовской» комиссии по поиску заначек спиртного, стало понятно, почему данная операция была обречена на провал изначально.