Многие греки в срочном порядке выехали в Грецию, потому как видели, что в стране происходит что-то невообразимое. В ту пору почти у всего греческого населения был только вид на жительство в России, они не являлись ее гражданами, поэтому могли беспрепятственно уезжать, если имели деньги на выезд. Многие решили ехать более дешевым путем – по морю. Небольшой абхазских поселок Пиленково, недалеко от реки Псоу, был пограничным с Россией, местом, где в конце весны 1921 года греки встали палаточным лагерем, ожидая, обещанные греческим правительством, два парохода из Патриды. Семья Христопуло тоже решилась на отъезд. Кокинояни ездил за месяц до этого в Красную Поляну к Билбилу, но тот не решался уезжать: младший его сын как раз сильно болел. Да и не хотелось прерывать учебу старшего, очень одаренного сына Георгиса, который учился в Ростове на учителя. В семье же Янко в том двадцать первом году старшему сыну, Илье только что исполнилось восемнадцать лет, и остальные сыновья были уже крепкими ребятами. Каждый нес на себе тяжелые поклажи, кто сколько мог унести. Пароходы должны были прийти в сентябре; люди собирались раньше, чтоб не пропустить их. Продали, кто смог, свои дома, имущество и с необходимым скарбом сходили с окрестных горных сел, близлежащих городков и поселков. К концу лета собралось около трех тысяч людей. Здесь были и Парфале – греки, которые говорили на турецком языке. Когда-то они проживали в турецком городе Парфа, где им запретили говорить на родном языке. Собрались здесь и Герасундейцы, греки, говорившие на греческом. Они когда-то жили в турецком городе Герасунд. Там не было запрета на родной язык. Герасундейцы, к ним относились Христопуло, недолюбливали Парфалов. Кокинояни всегда возмущался по этому поводу: «Спрашивается, из-за чего их презирать? – вопрошал он, сверкая глазами. – В чем они виноваты, если под страхом смерти их заставили заговорить на турецком? Ведь им предлагали на выбор: или забыть язык или веру в Христа. Страшнее было бы, если б изменили веру. Не так ли?»

И вот они все оказались здесь, на побережье: скопище молодых, старых и малых. Ни уборных, само собой, ни нормального количества воды, никаких других элементарных условий. Огромное поле – пустырь перед морем. Близрастущая трава у побережья, была вытоптана людскими ногами. Ничего не радовало глаз, кроме синего, а в шторма – черного бескрайнего моря. Местность кругом была болотистой, но несмотря на тучи кровопийцев-комаров, люди могли первое время сидеть часами на берегу высматривая корабли с противоположного берега. Через месяц перестали вглядываться в далекую даль. Начался голод, а позже и холод. Сначала спасало лето и дешевые овощи с поселка Пиленково, но, когда ни в сентябре, ни в октябре не дождались кораблей, начались болезни, и смерти. Хоронили рядом с лагерем. Наконец, в ноябре пришел один корабль. На борту его крупными буквами красовалось на греческом языке «Святой Георгий» Обещали, что второй придет через месяц. Но люди хотели уехать сейчас. В страшной давке погибло несколько человек, задавило троих детей. Когда ушел перегруженный корабль, на берегу осталось около тысячи растерянных и плачущих людей. Что им было делать? Куда идти? Везде ждала смерть. Кругом война, убийства, голод и холод. Многие люди ушли кто куда с тем, чтоб через месяц вернуться, многие же боялись хоть на день уйти, в близлежащие поселки за продуктами или лекарством: а вдруг придет второй корабль? Так их и застала зима, которая прошла в страшных голодных мучениях. Весной посеяли семена овощей прямо на этом пустыре. Получили неплохой урожай и прекратилась смертность из-за голода. Но антисанитария привела теперь к массовой болезни брюшным тифом. Немало людей скончалось в муках. Не было дня, чтоб кто – то не умер. Заболел и Илья Христопуло. Кишечные боли и высокая температура мучили его уже около недели. Все ждали его конца, так как даже под кожей его уже жили какие-то паразиты, похожие на крошечных червей. Отчаявшийся Янко сам отправился в город, отдал чуть ли не все золото, чтоб уговорить доктора посмотреть сына. С трудом согласился старый доктор-немец поехать с ним к больному. В Пиленково попросту боялись появляться, в страшном очаге тифа, говорили, что, не ровен час, и сама чума пожалует. Илья и сам рад был бы умереть, чтобы не терпеть адские боли. Немец не долго осматривал его, сказал день – два и наступит кризис, а там, как Бог даст. Отец, мать и братья ухаживали за ним сами едва живые, но еще не больные тифом. Позже от этого умрет младший брат Харлампий. А пока в самодельной палатке лежал и бредил один Илья. Кто-то из родных сказал, и он это слышал, что если он переживет эту ночь, то выздоровеет. Илья на это не надеялся и в промежутках между спазмами молился Богу, просил забрать его. Наступила ночь, через открытое отверстие в виде оконца он видел звезды. Тело его пылало, голова гудела. Вдруг, в какой-то момент, открыв свои горячечные воспаленные глаза, он увидел, как раскрывается над его головой полог палатки и перед ним появляются два человека с крыльями. Наступила резкая и какая-то блаженная тишина. Они подхватили его под руки и стремительно втроем взмыли в небо. Илья пришел в себя и, еле слышно, спросил, что происходит, кто они и куда его несут.

– Пришел твой час, сейчас предстанешь пред Богом, – был ответ.

– Перед Богом!? – Илья затрепетал, язык как будто отнялся. Больше ничего спросить он не смог.

Через мгновение яркий свет ослепил его, и он услышал звуки трубы. Ангелы, а это были они, остановились перед сияющими воротами. Открылась маленькая дверца, и Илья увидел голову старого человека, от которого исходило мягкое сияние, отчего его седая голова и борода были ярко – серебряного цвета.

– Кого вы привели? – спросил он строго.

Сына Божьего, Илью, – последовал ответ.

– По-моему, вы не того Илью привели, – последовал ответ, – сейчас проверю.

Старец открыл что-то перед собой, провел рукой по ней и сказал:

– Это не тот Илья. Отправьте его назад. Его время еще не скоро настанет.

Ангелы склонились перед старцем, подхватили Илью, и через мгновение он увидел себя на своем месте в палатке. Он долго лежал с широко открытыми глазами, пытаясь осмыслить, что произошло. Свое состояние он ощущал, как большой испуг. Была глубокая ночь. Все спали. Ему так хотелось сейчас поведать всем, что ему еще не время умереть, что он еще поживет. По щекам текли счастливые слезы. Боли он не чувствовал. Заснул с улыбкой на губах и с ней же проснулся от материнского удивленного возгласа. Илья с трудом разомкнул слипшиеся веки.

– Сыночек, как ты? – на него тревожно смотрели измученные, почти неузнаваемые глаза матери. – Яврум, пос исе? Ты улыбался во сне и цвет лица твоего посветлел. Неужели о Теос услышал меня, и ты не оставишь нас?

Ночную историю Ильи она и все остальные слушали плача и причитая. На удивление, голос больного был крепок и звучал вполне внятно. С того дня он резко пошел на поправку. Через неделю он уже мог ходить. Что послужило выздоровлению? Ведь он так захирел, что от него оставались лишь кожа да кости. Было это видением, или все это в самом деле имело место? Божье ли это дело, или шок заставил организм перестроиться? Кто его ведает? Но Илья свято верил, что это Божий промысел и не уставал благодарить Всевышнего за чудесное выздоровление.

Вскоре заболел и умер его младший брат Харлампий.

Второй корабль «Кокино Энос», пришедший в марте. Он был затоплен на глазах у ожидающих, артиллерийским огнем с побережья. Недавно народившаяся страна Советов не признавала никаких посторонних кораблей в своих морских водах, какие бы гуманные цели не преследовал его экипаж. К тому же, страна не собиралась демонстрировать миру свои язвы и болячки, о которых могли поведать миру беглецы: они полагали, что явление это временное, естественное и вполне излечимое со временем.

* * *

Оглушенные несчастьями последнего года, поредевшие ряды отчаявшихся греков вынуждены были снова решать, куда идти и, что делать. Многие остались в селах вблизи Пиленково, многие ушли в Грузию. Семья Христопуло, истощенная, потерявшая младшего сына и брата, вернулась в Хостинский район в свои Юревичи. Благо хитрый Кокинояни дом не продал, а отдал в распоряжение своему русскому другу Кузьме Мировичу. Все это время там жил его холостой сын, Никита, который был рад вернуться в город к отцу. Видать, не весело ему жилось среди оставшихся немногих греков, не зная языка. Хотя, к приезду хозяев домой, он уже изрядно изъяснялся. В тридцать седьмом бедного парня посадили за «общение с греческими заговорщиками». Единственная же вина Никиты была в том, что у него в Хосте был друг – грек, у которого он бывал дома и разговаривал со всеми членами семьи на ломаном греческом языке. Кому-то это не понравилось и, недолго думая, донес в органы. А там не церемонились даже со своими ОГПУшниками.

Что успели, по возвращению, Христопуло посадить в огороде – посадили, но, как на грех, урожай был совсем плох. Сказались на редкость дождливая погода, и их слабые рабочие силы. Наступившую зиму 1922 года, потрепанная невзгодами семья, с трудом пережила. Спасибо этому самому другу Мировичу: он занял Красному Панике денег. Поздней осенью и ранней весной вся семья ходила в лес собирать орехи и каштаны. Также ловили в капканы птицу и зайцев. Следующей весной все уже было по-другому. Еще слабые, но почти все здоровые, они работали день и ночь на своем огороде в тридцать соток. Осенью, когда весь богатый урожай был собран, в воскресный день вся семья собралась в церковь. Надели свою более – менее приличную одежду. Старший Илья уже не вмещался в свой костюм, его надел Федя, а Илье отец отдал свой. Костюм с отцовского плеча сидел совершенно неловко, и Илья оглядывал себя, беспомощно приглаживая топорщившиеся штаны.

– Ничего сынок, с ремня не упадут, – успокаивала его мать.

– На днях мы продадим несколько поросят. Первое, что мы купим с вырученных денег, это новый самый лучший, костюм для тебя, – пообещал отец. В наступившей тишине, он обвел всех глазами и, как всегда, задержал взгляд на дочери. В следующий момент все заметили выступившие у него на глазах слезы. Дрогнувшим голосом он добавил:

– И всем остальным тоже купим обновы, чтобы вы могли в приличном виде ходить в школу.

Кица потом часто вспоминала, как ее братья радовались вельветовым курткам, простым нитяным штанам и новым ботинкам. Ей же отец купил коричневое шерстяное форменное школьное платье, черный фартук и новые коричневые полуботинки. Жизнь продолжалась и все надеялись на лучшее. Ребята, почти взрослые, не пропускали хоро-сы – греческие танцы, обычно в кругу, под музыку кеменже и бузуки. Приходили оттуда в полночь усталые и веселые. А утром опять надо было кому вставать делать работу по дому, кому – на работу, а кому – в школу. Илья много работал на отцовском приусадебном участке, пас скот на горных перевалах. Он уже серьезно подумывал о женитьбе.

В первый же год, после возвращения с Пиленково, Илья стал обращать внимание на повзрослевшую голубоглазую соседскую девочку Наталию Фанайлиди. Она росла сиротой при отце. Очень красивая и скромная. Интересно только, что безымянный палец и мизинец на левой руке были как-будто немного скрючены. Но это не убавляло ее очарования. Ей было четырнадцать, но Илья твердо решил дождаться ее шестнадцатилетия и благословения ее отца, Пантелея, на женитьбу. Чернобровый, симпатичный, крепко скроенный Илья потихоньку, чтоб никто не увидел и не догадался, оказывал ей знаки внимания. То корову поможет найти и загнать домой, то бросит красноречивый взгляд, то отцу ее вызовется помочь тяжести какие перенести. Соседи же, как-никак.

Он видел, что Наталия все это примечала и, что его ухаживание ей нравились. Он узнал от людей, что, когда турки угнали ее семью с насиженных мест, их отец находился на заработках в России. По дороге, гонимые штыками сестры: восьмилетняя Наталия, шестнадцатилетняя Христина и двенадцатилетний Георгос, потеряли мать. Она затерялась среди сотен других женщин. Может устала, присела отдохнуть, потом выпустила из виду своих детей, которых больше не суждено было ей увидеть. Может, споткнулась, упала, не смогла дальше идти и ее бросили среди дороги погонщики, не дав проститься с детьми. Через несколько дней потерялась и Гликерия. Уже на месте, в Роконе, на туретчине, старшая сестра Христина вскоре вышла замуж за молодого односельчанина, Ивана Тополиди. Молодые знали друг друга еще с родной Верии, в Греции. Георгос и Наталия, естественно, поселились с ними в их небольшом домике. Прожив там несколько месяцев они все вместе, тайно заплатив большие деньги и, как в основном делали беженцы – греки, переплыли Черное море на баркасе и поселились в России, в городе Севастополь, куда как раз перед тем, как их угнали турки, уехал на заработки их отец, Пантелей Фанайлиди. Христина, еще живя в Турции, все время долбила брату и сестре, что отец в России, и они должны его разыскать. Настойчивость старшей сестры была не напрасной, они-таки разыскали своего отца в Крыму, в Ялте. Христина уехала назад в Севастополь к мужу, а Наталия и Георгос остались с отцом. Чуть позже, в Ялте произошло разрушительное землетрясение, и отец не захотел там жить. Георгос переехал в Севастополь, к сестре, а Пантелей с младшей дочкой переехали куда подальше оттого «гиблого», по его мнению, места, но все-же поближе к теплому, морскому климату. Так они оказались, в поселке Юревичи, Сочинской волости, Туапсинского отдела, Кубано-Черноморской области.

Пантелей Фанайлиди купил дом, с большим наделом земли, завел хозяйство, построил на месте старого домика, каменный домище на два этажа. Говорил: «Дочке – в приданое». Кстати, Пантелей Фанайлиди, один из немногих, не захотел идти в Пиленково, ждать греческих кораблей. Ему надоело мотаться по свету, устал от бесконечных переездов. Да и в Севастополе его дети никуда не собирались. Не хотели менять привычный уклад жизни.

«Неизвестно еще, как в Греции все сложится. А нам с дочкой и здесь хорошо, лишь бы здоровье было, а на хлеб мы всегда заработаем», – как бы оправдывался он перед отъезжающими на арбах односельчанами.

В молодости он много работа на стройках, сколотил кое-какое состояние, отстроил в Верии, на севере Греции, просторный двухэтажный каменный дом. Потом резко занялся ведением домашних дел, пахал свой участок земли, держал скотину, на том и жил в этом маленьком греческом городке. К тридцати годам завел за правило ходить на все службы в местную церковь. Со временем ему доверили вести кое-какие церковные дела, как, например, делать из воска свечи и продавать их. Говорят, он, хитрец, стал подкручивать свечи, делал их короче, чтоб меньше воска тратить, таким образом заработать лишние деньги и положить себе в карман. В то время стали строить лестницы в дом из мрамора и ему захотелось такую. У него стояла деревянная. Вот эти бы деньги ему пригодились на желанную лестницу. Жена была беременна уже половину срока и ему пришлось работать самому. Он спешил сделать лестницу до Пасхи. Люди ему говорили: «Остановись, уже вечер, уже время праздника, нельзя работать!» Но он все-таки довел дело до конца.

В ту ночь, перед Пасхой, вдруг поднялся дикий ураган, который сроду не видывали в этих местах. Все замело, закрутило, загрохотало. Пантелей выглянул в окно: казалось, земля и небо смешались – до того все кругом было черно. Вдруг прогремел гром и сверкнула продолжительная молния. Пантелей и жена отчетливо увидели огненную колесницу, управляемую человеком в сияющих одеждах. Колесница резко завернула к их дому и понеслась на него. Снова все загрохотало, весь дом задрожал, казалось, что сейчас развалится. Жена упала, а муж ее как будто остолбенел. Через минуту все утихло, как будто ничего не было. Пантелей выскочил за порог и чуть не свалился вниз: лестницы не было. Мелкие мраморные куски валялись по всему двору. Вдали слышались удаляющиеся раскаты грома. Утром, увидев разбитую лестницу, удивленные люди говорили, что слышали небольшой гром, думали гремит где-то далеко. Пантелей рассказал кое-кому из близких, что они видели с женой из окна. Ему говорили, что сам Господь выразил ему за что-то недовольство. За что? Конечно, грешен он, как все… Приходили мысли о свечах, но не верилось, что в этом дело. Сомнения ушли, когда родилась красавица дочь, с двумя крайними пальцами как – будто скрученными, как свечи на концах. Пантелей схватился за голову. С тех пор Пантелей забыл, что значит взять чужое. Семья прибавлялась и, чтобы прокормить ее, Пантелей три года подряд ездил в Россию с бригадой таких же греков, подряжаться на строительные работы. Русские высоко ценили добротный и добросовестный труд греков, живших вокруг, а приезжие еще тем были более ценными работниками, что просили за свой труд гораздо меньше местных и не пили горькую.

* * *

Совсем еще девочке, Наталии Фанайлиди, приходилось нелегко, так как вела почти все хозяйство, особенно по женской части, то есть: мыла стирала, штопала, готовила, доила коров, варила пойло скотине, ходила за водой. К вечеру валилась с ног и спала как убитая. В пятнадцать лет она была писаной красавицей с маленькими, но грубыми, красными руками, в придачу со скрученными двумя пальцами. Слава о ее красоте, скромности и трудолюбии далеко распространилась так, что ее однажды украли ребята с дальнего села.

Братья Иосифиди тоже славились: они были богаты и видные собой. И вот повезли они ее на коне перебросив поперек коня, как это обычно делалось со всеми похищенными. Она и дергалась, и кусалась, и плакала, и ругалась – бесполезно. Долго ехали, наконец ее сняли с коня, развязали руки и повели в каменный дом. Наталия огляделась. Комната была большой, хорошо меблированной. Она даже раньше и не видела таких красивых шкафов, стульев. Особенно ее поразили зеленый диван и два кресла с двух сторон от него. Было уже раннее утро и можно было рассмотреть лица братьев. Но она только плакала и просила отпустить ее. Вышла мать, молодая еще, очень подвижная гречанка. Велела ей сесть на кресло, а ребят выслала за дверь и начала:

– Наталия, успокойся, не плачь! Посмотри: у меня пять сыновей. Всем ты нравишься. Кого выберешь, тот твой муж. А в подарок я тебе сегодня же дам десять золотых колец. Она подошла к одному из шкафов и вынула маленькую шкатулочку.

Она высыпала перед ней на стол горсть дорогих колец и позвала своих сыновей. Вошли все пятеро, уже переодевшиеся в лучшую одежду, один другого красивше. Но ни на кого не смотрела Наталия. Никого не хотела. К тому времени уже запал в ее сердце соседский сын – Илья Христопуло. Мать опять отослала ребят, сказав пленнице:

– Подумай до вечера, если не решишь, то отправим назад. Не плачь и ничего не бойся.

С тем оставила ее в соседней маленькой комнате и ушла. Целый день ее никто не тревожил, а к вечеру того дня отец таки разыскал ее в селе с помощью, добровольно вызвавшихся помочь с поисками, Ильи и его братьев. Мать Иосифидиевских молодцов развела руками:

– Что ж, значит не судьба. Жалеть будешь!

И в самом деле, прошли годы и уже замужней своей дочери Ирини, Роконоца заметила, что она могла бы прожить лучшую жизнь, если б вышла замуж за Иосифиди, потому как они всей семьей успели уехать в Грецию, все разбогатели и прожили хорошую жизнь. Да, у нее была бы совсем другая судьба, но разве ее обманешь?

* * *

Неожиданно семью Христопуло опять постигло несчастье – умерла Мария, добрая мать и хорошая жена. Не выдержало сердце всех тягот, сильно сдала, особенно, после смерти младшего сына Харлампия. Илья, старший сын, особенно был к ней привязан. Смерть ее перенес тяжело: похудел, еще больше почернел, даже на Наталию обращал меньше внимания. Через сорок дней все, включая отца сбрили бороды, он же носил ее целый год. Однако после того, как его пятнадцатилетнюю суженную украли греки из соседнего села, Илья, недолго думая, посватался и получил добро на свадьбу, не дожидаясь ее шестнадцатилетия. Отец Наталии не очень – то был расположен отдавать дочь замуж, тем более так рано. Говорил, что не хочет, чтобы кто-то насмехался над ее скрученными пальцами. На что Илья отвечал, что все равно на ней бы женился, если и безрукая была. Такой ответ Пантелею понравился и он, не откладывая в долгий ящик, пошел справил дочери паспорт, прибавив два года. Свадьба была шумная и веселая.