Люди умели, что называется «пахать», но было здесь же, во время работы, место песням, частушкам, шуткам и прибауткам. По крайней мере, хозяйки соседских четырех огородов всегда находили возможность переброситься веселыми словами, завести песню, а, если надо было, то и помочь друг другу. Веселая была жизнь! Ирини любила бегать вместе со своими братьями, особенно, с Алексисом, по каменистым тропинкам родного поселка. Пройдут годы и десятилетия, но Ирини всегда будет помнить то щемящее чувство любви ко всему тому, что ее окружало в мире детства. Как она любила эту быструю речку, которая разворачивалась прямо около их садов и зеленых огородов, полных самых разных фруктов и овощей! А эти, сначала прозрачные, а дальше густые леса на ближних высоких горах вокруг их поселка и соседской Лекашовки, население которой тоже составляли в основном греки. Каштаны осенью обсыпали добрую половину леса. Христопуло, как и остальные селяне, собирали их мешками, сами ели его в сыром, вареном или жаренном виде, а также скармливали ими скотину. Ирини обожала жареные каштаны. А как было здорово ходить по грибы всей семьей! У Ирини много друзей среди пацанов и девчонок, любимая же подруга Мария Триандафилиди, дочь Ксенексолцы, жила по-соседству. Они вместе с ней ходили пасти коз и свиней. Ох, и боевыми были подружки! Ничего не боялись! Ни собак, ни змей, ни даже волков: в руках большая палка, ну, а при особых случаях, оружием служили камни, которые они умели бросать далеко и метко. Где только они не лазили! Бродить по горам было одно удовольствие. Свежий воздух, бег и хорошее питание делали свое дело. Девчонки – кровь с молоком, в девять лет они выглядели гораздо старше. Этой осенью Ирини должна была пойти во второй класс.

* * *

Хорошо жилось! Все у них было: и что поесть и, что одеть. Малышам мама шила рубашки и штаны сама, а верхнюю одежду, когда еще отец был с ними, покупали в городе. Кроме того, Ирини помнила, как ее патэра, раз или два раза в год, ездил в Москву и привозил всем обновы. Особенно запомнилось, как он, уезжая и приезжая, целовал всех своих детей. Ожидали его возвращения с нетерпением и готовили самое важное, что хотели показать или рассказать к отцовскому приезду.

Когда патера подъезжал к их двухэтажному каменному дому на тарантасе, детвора высыпала во двор и летела к калитке. Старшие, степенно обняв отца, отходили, давая младшим повиснуть у него на руках. Последней обнять мужа подходила мама Наталия-Роконоца. Соседи, завидев Илью из своих дворов, огороженных низким плетнем, спешили выйти, поздороваться, расспросить о Москве, о тамошних правилах, людях, о службах в церквях. Проходящие мимо соседи, поздравляли с приездом, перебрасывались шутками. Ирини помнила, что лица всех были освещены радостью, а самой ей весь мир казался сплошным счастьем.

Вот, наконец, соседи отпустили патеру, и они всей семьей идут на второй этаж, в большую комнату. Дети садятся прямо на пол разбирая отцовские подарки. Старшему (Ирини брат кажется настоящим дядей, ведь он ростом даже выше патеры) Феде – новый шерстяной коричневый костюм на шелковой подкладке и даже к нему жилетка. Брат старается не показывать своей радости, но все видят его разрумянившееся лицо, сияющие карие глаза, которые он не поднимает, якобы рассматривая новые кожаные, в цвет костюму, туфли.

– Не жмут туфли? – спрашивает отец, когда гордая мама, как бы демонстрируя мужу сына, разворачивает его во все стороны. Роконоца ласково поправила ему темно-русый вьющийся чуб.

– Нет. Как раз, – отвечает тот, смущенно отводя руку матери.

– А пиджак? – спрашивает Роконоца, – А ну – ка подними руки вверх.

Федя послушно поднимает.

– Хорош, хорош, нечего сказать, – говорит удовлетворенно отец и подмигивает жене, – а ничего, Наталия, наш сын вырос, а?

Роконоца улыбается и гордо кивает:

– Красавец! И брюки как раз, тютелька в тютельку, – она трогает тонкий ремешок на брюках сына, просовывает большой палец.

– И новый ремень не забыл папа купить, да какой красивый, – радуется Роконоца, любовно глядя то на мужа, то на сына.

Довольный Федя согласно кивает и благодарно оглядывается на отца.

– Спасибо патера! – он порывисто обнимает его за шею. Все видят, что глаза у него повлажнели, поэтому он быстро отвернулся, отошел подальше к стенке.

Все остальные дети, тоже уже принарядившиеся, каждый срывается со своего места и кричат слова благодарности, обнимая папу.

Ирини всякий раз оказывалась в таких случаях выше всех – на папиной шее. Отец всегда удивлялся ее цепкости:

– Ну, маймун, спускайся. И, как ты смогла так вскарабкаться на меня? Ну и ловкая! Ну и крепкие ж у тебя руки! С такими можно и в горы ходить: никогда не свалишься, не упадешь, хоть за хворостинку да уцепишься, а, маймун?

Ирини звонко смеется, довольная вниманием любимого патеры. Даже несмотря на то, что он ее назвал «маймун», то есть обезьянкой. Но Мэйдой, то есть принцессой, он тоже часто ее называл.

Отец каждому уделял время, ласково расспрашивал, давал советы… Дети обожали такие моменты. Патера Илия всех любил, но ей казалось, что она была его любимицей. Кики говорила с завистью, что это из-за ее серо-голубых глаз. В самом деле сестры были совершенно непохожи. Кики – красавица-смуглянка, в отца, а Ирини была белокожей и голубоглазой в маму. А папа любил маму. Весь поселок знал красивую историю их родителей. Ирини сама любила эту необычную, а может и обыкновенную историю для того времени и не уставала интересоваться ею, узнавая все больше подробностей и деталей, из жизни обожаемых родителей и их родственников.

Она никак не могла понять, почему такого самого лучшего патеру на свете забрали той жуткой ночью? Удивительно, но после исчезновения отца, Ирини стали особенно одолевать сны, в которых теперь было много слез: то видела себя на коленях у папы и, вдруг, входят дяди в шинелях, и злобно сверкая глазами, хватают папу и куда-то волокут, то, как мама льет слезы прощаясь с ним, то как будто все ждут приезда отца, а его все нет, или, как будто пришло сообщение, что он умер от тяжелой болезни. Часто снился дед Ильдур, разговаривающий со своими сыновьями и среди них нет ее патеры Илии, и она ищет его, ищет и не находит. Плачет во сне и, наконец, просыпается. Тихо лежит рядом с сестрой и чувствует себя совершенно потерянной и одинокой. Горько ей, и из глаз текут крупные неутешные слезы.

* * *

Когда-то очень давно, как рассказывал старший брат, в начале теперешнего века, папин папа, то есть дед Ирини, Паника Христопуло, или Ильдур, как прозвали его соседи – турки, за огненно рыжие волосы, жил в Турции. А попал он туда с братьями еще юнцом во время очередного столкновения бунтующих греков против турецкого ига. Турки гнали их через горы, леса, реки и селили в своих городах и селениях. Братьев загнали в другие селения. Он попал в Анталию, вместе с двоюродным братом Ильей Метакса, которого турки прозвали БилБил, за то, что красиво умел петь. Сначала они жили вместе, но через несколько лет, дед Ильдур, тогда еще молодой и толковый парень женился на соседской дочке – гречанке. Он привел молодую жену в почти отстроенный дом, потому что не был лентяем, а кроме того, у него были золотые вещи, которые он и его братья успели спрятать на себе перед тем, как их схватили турецкие солдаты. Теперь он был счастлив зажить собственной семьей, особенно, когда народились два сына и дочь. Жил у него по соседству друг – еще холостой турок. Он догадывался, что есть у Ильдура золотишко, раз он так, смолоду, безбедно проживает. И зависть сделала свое дело. Однажды, поздней осенью, уже под вечер Ахмет постучал в дверь. Он был не один. Из пятерых гостей Паника – Ильдур знал только двоих. Но это не удивило молодого хозяина. В те времена было принято делать визиты поздно с кучей друзей после того, как все домашние работы переделаны.

Ильдур попенял другу, что в последнее время он куда-то пропал, в гости не заходил как прежде чуть ли ни каждый день. На что Ахмет, бросив исподлобья бегающий взгляд, ответил:

– Ты же знаешь, к дому делаю пристройку, пора и мне жениться, остепениться. Вон у тебя уже трое детей, а я все холост. Вот и некогда мне по гостям ходить.

Часа через два, после ужина, все сели играть в карты, а может нарды или что-то подобное. Не это важно, важно то, что гости явно засиживались. Уже было за полночь, когда жена Паники взмолилась к нему с просьбой отправить гостей, так как она измучилась их обслуживать ко всему тому, что их третий, новорожденный ребенок капризничал весь день. Паника был очень гостеприимным человеком, но не постеснялся сначала намекнуть, а потом и прямо сказать, что пора и честь знать. Но не тут-то было. Один из их компании зло спросил:

– Что это ты нас гонишь?

Второй добавил с издевкой:

– Нехорошо, Ильдур, так принимать гостей.

Еще не чувствуя беды Паника стал оправдываться, что ребенок больной, жена еле на ногах стоит. Ахмет очень много пил, видимо, хотел залить вином свою совесть. С налитыми кровью глазами он кинулся к бывшему другу.

– Что ты думаешь, если ты богат, так можешь позволить себе так разговаривать с моими друзьями?

Паника побледнел. Он понял к чему тот клонит. Особенно это стало ясно, когда поднялся самый старший из них. Он молчал почти весь вечер и остальные обращались с ним с видимым почтением. Неспешно он вынул нож и коротко потребовал:

– Выкладывай все, что у тебя есть, коли хочешь жить.

Паника обвел глазами людей, которые только что представлялись друзьями. Жены в комнате не было, она возилась с детьми в спальне. Мелькнула мысль, что все, может быть, еще обойдется, как-нибудь он сможет их уговорить. Неужели придется отдать золото, которое было зарыто во дворе в укромном месте? Нет, надо бороться и не сдаваться. Видя, наливающиеся ненавистью глаза бандитов, надвигающихся на него, Паника принялся уговаривать их уйти с Богом. Тут уж гости совсем разошлись:

– О каком Боге ты говоришь? Богу нашему, Аллаху, угодно будет, если мы тебя убьем, так что заткнись, и неси золото.

– Нет у меня никакого золота, берите все, что хотите в доме, только оставьте меня в покое, – медленно и просительно произнес Паника, – не пугайте моих детей и жену.

– Ах, покоя ты захотел! – закричал Ахмет. – А на тот свет тебе не хочется убраться? Он замахнулся ножом. Ильдур резко отскочил к печи, отодвинул задвижку и бросился внутрь печной трубы. Спасибо, трубы не имели колен и выходили наружу прямой трубой. Его хватали за ноги, но пьяные и неловкие, они не сумели стянуть его. К тому же знали, что снаружи их подстрахуют. Паника думал, что уже спасся, успел увидеть золотой месяц на черном звездном небе, но нет, с улицы раздался выстрел, и он упал с высоты, истекая кровью. Притворился мертвым. Когда кто-то из шайки ткнул его ножом, проверяя мертв или нет, Ильдур не пошевелился. Потом он потерял сознание, наверное, от потери крови. Пришел в себя через несколько часов, когда уже пропели первые петухи.

Он пощупал мокрую от крови голову. Поднялся, закрыл дверь перевязался первой попавшейся тряпкой и, предчувствуя худшее с леденеющей, внутри, кровью, крикнул жену. Но сам себя еле услышал. Бросился в спальню. Дети и жена зарезаны. Ребенок был у груди и захлебнулся, когда мертвая мать привалилась на него.

Едва рассвело, Ильдур пошел в управление поселка. Шелестела весенняя листва, в глаза больно смотрели ярко цветущие простые осенние цветы у низких домов – мазанок, свежей утренний ветерок ласкал его густые, поседевшие за одну ночь, волосы. Он смотрел невидящими глазами, шагал медленно, шатаясь, странно натыкаясь на какие-то камешки и щепки, которые мешали ему идти и, которые он преодолевал с большим трудом. Люди его не сразу узнавали. По улице шел какой-то побитый, потухший старик с окровавленной тряпкой на голове. Всегда сверкающие крупные голубые глаза резко поблекли и смотрели незряче. Было ему тридцать два года. Банду взяли тепленькими в то же утро. Они еще даже не разошлись, а мирно спали у одного из подельников. Через неделю их всех повесили. Не помог им Аллах. Они умоляли помиловать, напоминая своим туркам, что они – де одной веры, но им было сказано, что Аллаху и пророку его Магомеду, такие деяния подданных не угодны. Убийцы, они и есть убийцы, нигде ни в какой вере их не празднуют.

* * *

Клял себя Ильдур, что не отдал золотые монеты непрошеным гостям, но с другой стороны, не факт, что они, получив их, оставили бы их живыми, Похоронив жену и детей, Ильдур Христопуло, понимая, что родственники казненных не дадут ему покоя, бросив недавно отстроенный дом и все, что там было, тайком исчез вместе со своим двоюродным, еще неженатым, братом Христофором Метакса, Бил-Бибилом.

Горсть золотых монет Ильдур спрятал за пояс и, заплатив хорошие деньги хозяину баркаса, братья ночью пересекли Черное море. Выбраться из Османской империи было делом непростым. У людей не было средств, но они, не выдержав издевательств, хватали своих детей, прятали в корзины, в узлы и пытались ночью незаметно, по мосту через Босфорский пролив, покинуть территорию ненавистной страны и добраться до Грузии. Турки зорко охраняли границы. Чтобы убедиться в этом, по крайней мере, достаточно было глянуть с моста вниз, на ярко-синее побережье красавца – Босфора: там лежали обезглавленные трупы христиан всех возрастов, посмевших решиться на побег.

Говорят, одна молодая, необычайной красоты гречанка, по имени то ли Санда, то ли Сандет, жившая в Грузии, по просьбе соплеменников, часто приходила на границу, отдавалась туркам, чтоб те пропустили одного или несколько беженцев живыми и невредимыми.

Братья поселились в Царской России, в небольшом приморском городке Сочи, Черноморской губернии. Билбил сразу женился на гречанке из горного поселка Красная Поляна, которая относилась к Сочинскому округу и находилась, если ехать по извилистой, крутой дороге к поселку, примерно в сорока километрах от побережья Черного моря.

Христопуло купил себе дом в Сочи, напротив четырехэтажной Греческой школы. Жена его, Агапи, по-русски, Люба, работала поварихой в столовой этой школы, на втором этаже, на первом-находился интернат для тех, кто приехал учиться из дальних мест.

Греки исстари селились по всему Черноморскому побережью и прилегающих горных селениях. Особенно много новых молодых поселенцев появилось в России в самом начале двадцатого века, когда многие греки, спасаясь от турецкого геноцида бежали в Россию под крыло русского царя Николая Второго и селились, в большинстве своем, в Крыму и на Кубани, получая вид на жительство в новом отечестве и мечтая когда-нибудь вернуться в свою любимую Элладу. Занимались самым разным ремеслом, были уважаемым народом, потому что зарекомендовали себя честными, не пьющими, не боящимися самой тяжелой работой, делали ее добротно и умели обеспечить себя и свое потомство.

В Сочи у Ильдура появились новые друзья – греки, которые называли его то Красным Паникой, то Кокинояни или просто Янко – за красноватый оттенок его поседевшей густой курчавой шевелюры и совсем красной бороды. Паника был не против. Имя Ильдур уж очень напоминало о страшном прошлом. Вскоре он женился опять. Жену привез из поселка Краевско-Греческий, что недалеко от Мацестинской Долины, Хостинского района. Симпатичную двоюродную сестру представил ему новый друг, Ставрос Ксандинов. Маленькая и быстрая Мария понравилась Красному Панике и, не откладывая, они сыграли свадьбу зимой. Поселились они в Сочи, в большом доме возле церкви и мор-вокзала. Через год завистники выжили обоих братьев из города, донесли куда надо, о том, что те не платили налоги. И, в самом деле, грешным делом, не платили. Пришлось срочно продать свои дома и переехать. Жена Билбила настояла уехать в родную Красную Поляну, в горы. Как раз там, совсем недавно, по приказу царя, пробили довольно длинный тоннель в самом труднопроходимом месте на берегу быстрой горной реки Мзымта.

А Кокинояни не хотел уезжать далеко от моря. Жена тоже тянула в свой Краевский поселок, но он решил поселиться в небольшом греческом поселке Юревичи, где и купил просторный дом с большим приусадебным участком.

За десять лет, у братьев народилось по шесть детей: у Билбила – три сына – Костас, Георгис, Иван, и три дочери – Парфена, Деспина и Марулла.

У Кокинояни – пятеро сыновей Илья, Федор, Михаил, Кирилл и Харлампий. Последней родилась любимица дочь Кириаки – Кица. Детей своих Кокинояни-Янко любил без памяти. Баловал, не показывая им, как ему казалось, виду. Особенно не мог надышаться на свою красавицу дочь. Долго не хотел отдавать замуж. Очень придирчиво относился к каждому претенденту. Все ему было не так. А Кице того и надо было, замуж не стремилась, ей и с отцом было ой как хорошо! Кто лучше всех одевался? Кто никогда не перерабатывался, хотя и от работы не отлынивала? Деньгами ведала тоже Кица. У отца царские деньги водились мешками. После Революции, когда они обесценились, Янко сжег их, подбрасывая в огонь, чтоб сварить греческий шурван. Его спрашивали: «Что же ты наделал! Ты бы мог на эти деньги, до того, как они обесценились, скупить весь золотой магазин в Сочи!» А он, сделав значительное лицо, резонно отвечал: «Я никогда не думал, что такую глыбу, как Россия, можно развалить».

Сыновьям не разрешал роскошничать, не баловал их. Давал деньги на необходимые карманные расходы. Но братья часто уговаривали сестру вытащить им еще немного денег: много просить боялись: узнает отец, худо будет. Так Кица и руководила денежными делами своих братьев. Они ее на руках носили, а отец и мать, само собой, обожали дочь.

Ирини часто думала, что, если б ее папа пожил подольше, то и на ее долю выпало такое счастье-любовь отца к взрослой дочери. Раз дедушка был такой, то и сын, то есть Иринин папа Илья, тоже должен был быть таким до самой старости. По крайней мере, таким добрым и щедрым отец запомнился ей в раннем детстве.

* * *

Пронеслись Революционные годы. Российская держава содрогалась. Свергли царя, началась гражданская война. Она докатилась и до Кавказа, до Кубанской губернии. В девятнадцатом и начале двадцатого года, верная царю Кубанская армия и части Донского корпуса, под командованием генерал Улагая, вели свои последние кровопролитные бои на Ставрополье, затем сдали позиции у Усть-Лабинска, Екатеринодара и остальных приморских населенных пунктах. Красноармейцы под водительством Буденного прижали казаков к Черноморскому побережью. Белогвардейцы потеряли десятки генералов и офицеров. В армии наступил голод, нечем было кормить лошадей. Дорогу от грузинской границы до Геленджика в апреле двадцатого года можно было назвать лошадиным кладбищем. Армейская дисциплина резко снизилась, и казаки, скрываясь в лесах, сметали в горных селах все съестное. Население гор спустилось с незащищенного места жительства и ушло в Сочи и близлежащие поселки у моря. В городе казаки не появлялись. Но и там была суматоха, неразбериха, царил страх. Года через два после тех событий, русский друг Кокинояни – Мирович Кузьма, проживавший в Хосте, хвастался, что был знаком с атаманом кубанских казаков генералом Букретовым, который якобы поведал Кузьме, что казаков собралось здесь около пятидесяти тысяч в ожидании морского транспорта с Крыма, куда все надеялись эвакуироваться и, то ли воссоединиться с остатками царских войск, то ли отправиться за границу. Генерал также поведал, что у них начался голод и, что как раз подоспели красные с предложением о перемирии, при этом все казаки должны были сдать оружие и ни один человек не должен был пересечь грузинскую границу или уйти дальше Сочи. Всем им гарантировалась жизнь. Правда сразу после подписания этого перемирия сам атаман Букретов и, как говорили потом плененные казаки, почти все их высокое начальство успело ночью удрать, на стоящем в Сочи, корабле «Бештау». Оставшееся обезоруженное войско, выслали сначала в концлагерь в Ростов, затем в Архангельск, а позже куда-то на север. Последние сведения о них Мирович, друг Христопуло, узнал от своего сына, работавшего в начале двадцатых годов в органах ОГПУ. По его словам, всех гордых, но безоружных казаков, просто уничтожили.