В конце урока, чтобы увлечь ребят постарше музыкой и пением Анастасия Андреевна исполняла какую-нибудь песню из музыкальных фильмов. Особенно всем нравились песни из фильма, с участием, всеми любимого Леонида Утесова и еще более любимой Любови Орловой, «Веселые Ребята». Пели вполголоса, чтоб не привлекать внимание всей школы. После первого выступления, на всех праздничных концертах, ученики и учителя просили учительницу пения спеть что-нибудь. Ее выход и уход со сцены сопровождался всеобщими дружными и бурными аплодисментами.

С немецким языком было сложно только в старших классах: ребята выкаблучивались, нежелание учить язык объясняли своей ненавистью к «фрицам».

– Ну и ставьте мне двойку хоть в четверти, а фашистский язык учить не буду, – недавно на уроке в старшем восьмом классе пробубнил с последней парты буян, Ставриади Василий.

– Не учи «фашистский», учи немецкий, – старалась спокойно урезонить его «немка».

– А не хочу, – щурился Васька, и оглядывался на класс. С места многие ребята прыскали в кулак и заметив взгляд учительницы, делали безразличные лица.

Анастасия Андреевна строго оглядывала класс.

– Что ж, придется нам всем написать письмо в министерство в Москву: может, и в самом деле совсем ни к чему изучение немецкого языка. Какие у вас соображения на этот счет, ребята? – постукивая карандашом, она обратилась к первому ряду, но все отводили глаза.

Учительница не сдавалась:

– Где тут у нас староста? Рябинина, давай сюда листок, начнем сочинять послание. А, вот – у меня есть листок, – она вырвала страничку из своей тетради, – давай Алла, садись на мое место, а Вася, или кто другой пусть диктует обращение.

– Вот еще, чего это я должен диктовать? – растерянно крутил головой Васька.

– А что, кто другой не хочет учить также как ты? Есть такие разве? – учительница строго посмотрела на другого «смутьяна» – Сергея Ивлева, но тот сделал вид, что не замечает взгляда.

В классе наступила тишина, пауза, как будто все замерли.

Ясно же, никто никогда не решится кому-то написать, и, что это молодая учительница тут воду мутит. А вдруг и в самом деле заставит писать – греха не оберешься!

Но учительница сменила гнев на милость. Улыбнувшись, она сказала:

– Sehr gut, тогда продолжим. На чем же мы остановились? – Глаза ее смотрели мягко, но сразу же сделав серьезное лицо, она обратилась к Ваське:

– А ты, мой любезный ученик, слушай других и запоминай себе на пользу.

– А вдруг, любезный Васька, пригодится тебе немецкий, когда пошлет тебя народ служить в Германию шпионом, – послышался насмешливый голос Мити Харитониди. – Так и вижу тебя таким важным, разговаривающим свободно с фрицами.

Все захихикали. Васька фыркнул.

Митька, слегка волнуясь, и от этого глядя на учительницу, не мигая, сосредоточенно спросил:

– А не скажете вы нам, Анастасия Андреевна, где еще нам может пригодиться знание языка?

Весь класс зашелестел, поглядывая то на Митьку, то на Ваську, то на «немку».

И так всегда, вот уже несколько месяцев работает Анастасия Андреевна в этой школе и всегда слышит что-то занозистое на каждое свое высказывание от этого ученика. Глаза их встретились.

У нее как бы вопросительно, а у него – отрицательно. Его глаза говорили, что он ничего не боится, но ей готов подчиниться, потому что она ему нравится. Невольно улыбнувшись ему, Анастасия Андреевна тут же нахмурилась.

Ничего не сказав в ответ, как раньше, она не стала комментировать ни «шпионскую» версию, ни еще какую. Негромко бросив:

– Обсудим это в следующий раз, – повела урок дальше.

Внука бабушкиных соседей, она не видела давно, и надо же как вымахал! Худой, но видно какой сильный. Плечи – вон какой ширины! Из несуразного цыганенка превратился в такого симпатичного парня! Темные пробивающие усики над пухлой непокорной верхней губой, делали его не по годам взрослым. Многие ребята, впрочем, выглядели старше своих лет, потому что каждый из них, что называется, успел хлебнуть лиха. Анастасия Андреевна знала это. Да, но этот паренек вел себя будто он ей ровня, и чувствовала она себя под его взглядом совсем неуютно.

Со школьной скамьи Анастасия понимала всю силу, своей красоты. Люди засматривались на нее. Это стало настолько привычно, что она не обращала внимание на такую реакцию, старалась не смущать людей, отводила глаза, делала вид, что не замечает на себе пристальных взглядов. Хотя от некоторых, особенно назойливых глаз, краснела и отворачивалась.

Школьники тоже видели красоту своей учительницы, любили ее. Старшеклассники – мальчишки, сами не замечая заигрывали с ней, по-детски, конечно: все знали, что она замужем. И муж симпатичный. В своей милицейской форме смотрелся, как с картинки. Тот явно своей женой гордился, везде, где возможно появлялся с ней. Ни одного воскресенья не пропускали, ходили в кино, на концерты, собрания. Все время под ручку, «учтиво усадит сначала ее, а уж потом сам, как судачили местные сплетницы. Они были и в самом деле красивой парой, всем на зависть. Молоденькие симпатичные девчонки срочно размечтались о жизни при подобном муже. А парни хоть и пренебрежительно поглядывали на новоявленную пару, но втайне завидовали счастливому мужу.

* * *

После смерти Генералиссимуса Сталина заметно наступили другие времена. Ребята вдруг уяснили для себя, что можно говорить громко то, что раньше говорили только шепотом. Хотя по привычке оглядывались и смотрели нет ли рядом кого чужого. По радио часто звучали для мальчишек, как музыка фамилии маршалов, особенно Жукова, Малиновского, Рокоссовского и других. В правительстве что-то происходило. Все ждали, кто же встанет у кормила – Маленков или еще кто. Может, все-таки, всеми уважаемый герой войны – Георгий Константинович Жуков? Учитель истории успокаивал бурных учеников-старшеклассников крылатым выражением: «Время покажет».

А в общем, все шло, как обычно. Скорее, не как обычно. Неизвестно, почему Митька-Харитон стал с таким желанием ходить в школу. Так длилось почти полгода. Утром, обжигаясь, пил свой чай и быстро запахнув телогрейку, перекинув через плечо школьную торбу выбегал в свой закоулок и, если Ваньки еще не было на улице, забегал к нему и торопил его поскорей выйти. По дороге в школу он не очень вникал в разговор друга, отвечал невпопад. Больше обращал внимание на красиво падающий снег, на бархатно опушенные снежной бахромой, редкие вдоль дорог деревья, на причудливое пение ветра.

– Ты что глухой? – обижался Ванька, тыкая его локтем в бок.

– Ты чего? – удивлялся Харитон.

– Да ничего! Я тебя уже десять раз спросил про задачу домашнюю, а ты идешь молчком, как вроде уши у тебя заложило.

– А что задача? Не решил ее? Так я дам тебе списать, – отвечал отстраненно Харитон и шлепнул друга по затылку, – двоечник, ты двоечник. Задачка-то простая.

Ванька оскорбленно молчал.

– Ну ты, что, теперь обижаться надумал? Шучу же я, шучу, Ванек!

На этот раз он так пихнул Ваньку плечом, тот подскользнулся, чуть не упал. Смеясь, ребята схватились и рухнули на свежий обжигающий снег. Но быстро подхватились: не хотелось промокнуть, и потом мерзнуть в плохо отапливаемой школе. Ну, а Харитону, к тому же, хотелось более – менее выглядеть перед молодой учительницей немецкого языка, которая, как бы стала для него с некоторых пор, центром его внимания. Теперь он ходил в школу всегда в постиранной, тщательно заштопанной рубашке и штанах, аккуратно завернутые в кирзовые сапоги или валенки. Буйные свои волосы, раньше не любивший лишний раз постричься, теперь стриг под «Бокс», шею мыл ежедневно. Даже раз в день, перед уходом заглядывал в осколок зеркала, лежавший на подоконнике кухни. Под срастающимися на переносице басмачьими бровями, на него смотрели болотные, глупые мальчишеские глаза. Харитон недовольно сжимал губы, щипал над ними пушок, бросал последний критический взгляд и ставил осколок назад. Общий внешний вид, конечно, желал лучшего, и это значительно портило ему настроение, но глядя на других, еще хуже себя, успокаивался. В конце концов – он не самый завалящий. Пойдет вот летом грузчиком на станцию, заработает деньжат, справит себе кой-какую одежонку.

О своей влюбленности в «Настеньку», как он ласково про себя ее называл, Митька-Харитон никому не рассказывал. Собственно, какая влюбленность? Так, просто красивая мечта, а на красоту всегда хочется смотреть, разгадать ее тайну. Это была тайна за семью печатями. Не дай Бог, кто-нибудь узнает об этом: засмеют, опозорят. Особенно, он боялся родственников. Уж перед кем он не хотел опростоволоситься, так это перед ними, дедом Самсоном в первую очередь. И что за жизнь! Ни с кем нельзя поделиться о том, о чем хотелось больше всего говорить. Не просто говорить, а целыми днями говорить. С Ванькой нельзя, он двоюродный брат Настеньки. С Генералом вообще – копец, тот забракует Харитона на веки вечные, скажет, что он чокнутый или больной, одним словом – не мужчина. Хотя Харитон не раз замечал, как тот уважительно разговаривал с Анастасией Андреевной. Даже раз Харитону показалось, что Генерал покраснел, когда увидел ее проходящую мимо них. Ну, а Асланян, то есть «Слон» – тот… в общем, не стоит с кем – то делиться, не по – мужски это.

К чему может привести эта «дурная» увлеченность красивой учительницей, Харитон не знал, и не хотел знать. Просто ему было хорошо. Как будто мир изменился с появлением Анастасии Андреевны. За короткий срок Харитон прознал все из биографии «училки» от ее двоюродного брата, то есть своего дружка Балуевского: что полунемка, что родители на целине, что бывает у бабки Нюры не часто. Что совсем недавно вышла замуж за милиционера Власина Андрея было всем известно. А, что уже беременна узнал в конце учебного года от Эльпиды. Эта новость ему очень не понравилось, и «Настенька» даже стала ему немного неприятна.

– Так уж и беременна, откуда ты знаешь? – спросил он неприязненно Эльпиду.

– Дак, моя мама говорила, я подслушала, когда она разговаривала с теть Леной.

– Бабы всегда что-нибудь напутают или присочинят, – криво усмехнулся Харитон.

– Это – кто бабы? Моя мама? – обиженно зачастила Эльпида вслед Митьке Харитону, уже догонявшего Генерала. Харитон быстро обернулся и на ходу бросил:

– Да нет, успокойся, не мама! Я имел ввиду тебя! – он скорчил рожу и фыркнув, побежал дальше.

Харитон позволял себе такое к ней отношение потому, как знал, Эльпида все поймет и простит. Как соседка и одноклассница, она была незаменима. Всегда так получалось, что она была в нужном месте и в нужное время, чтоб помочь. Сначала он не догадывался, почему она так безотказна во всех его просьбах, пока «Слон» не подсказал, что, по всему видно, он ей нравится, прибавив, что очень жаль, что сам он, Слон, не на его месте. Что грубиян Харитон не достоин такой симпатичной девчонки, а главное, такой доброй. У Слона дома все были какими-то нервными, все говорили громко, или кричали, вечно, чем-то недовольные, а от пухленькой Эльпиды веяло покоем и мягкостью. Ну, как такую дивчину не полюбить? Но, видимо, не по душе ей такие слоноватые парни, как он.

Слон свое прозвище не оспаривал: мало того, что фамилия Асланян говорила сама за себя, и сам он был здоровенный ростом и весом. Ребята – греки, в основном-то, незавидного маленького или среднего роста. Высоких почему-то раз два и обчелся. Они с дружком Харитоном были примерно одного роста. Слон себя считал самым сильным в школе, да и среди соседей, а может и во всем поселке из ровесников, а Харитон был, на его взгляд, жидковат, хоть жилист и цепок. Слон любил задираться и потом подраться, а вот друганы его и Генерал, и Митька-Харитон, не любили это дело. Но, если кто допечет, то спуску обидчику не давали. Слон завидовал их выдержке, старался подражать им, но куда ему, вспыльчивому и драчливому?

* * *

Ирини с детства нравились гармонисты. Гитара тоже нравилась. У Ваньки Балуевского была отцовская старая обшарпанная гитара, на которой постоянно рвались струны. Хорошо, у отца завалялись запасные. Но как он пел! Русские песни «Катюша», «Бьется в тесной печурке огонь», «Севастопольский вальс». Такой молодец! Сидела бы, и часами слушала. Да неудобно. Скажут еще чего…

Эх, голос у Ваньки, ей бы, Ирини, такой. Но вот на гармошке он играть не умел. Как хорошо, что греки музыкальный народ. Среди них немало гармонистов. Самый лихой гармонист – Савка Александриди. Ох, как она отплясывала под его гармонь! Могла часами петь частушки и плясать на пару со своей боевой подругой Ксенексолцей. Они были неразлучны. На вид целые тети, они совсем недавно перестали играть с пацанвой в лямбду или альчики, или гонять в Казаков-разбойников и лапту. Равных им игроков не было. Уж если бежали – никто не мог догнать, если по бите ударили – улетит не найти. Тогда, бегая с пацанами своего и помладше возраста, Ирини с подругами потихоньку научилась от них ругательным словам. Говоря на языке матов им казалось, что они уже взрослые и все про жизнь знают даже может лучше других. В доме у Христопуло никогда не матерились, и Ирини следила за собой, боялась, вдруг сорвется с языка. Эльпида вообще не материлась, а Мария-Ксенексолца умела так виртуозно это делать (школа дяди Мильдо с заготзерновской работы), что любо – дорого было послушать. У Ирини так не получалось, и она мечтала научиться делать это именно красиво. Что ей и удалось впоследствии. Но это будет потом. Недавно дома с Хариком и Яшкой они вспоминали чуть ли не смертельный случай в их детских играх. Два года назад, весной Ирини с Марией и Эльпидой играли в лапту с пацанами – Хариком, Яшкой, Митькой-Харитоном, Балуевским Ванькой и другими ровесниками на пустыре неподалеку от дома. Игра была в разгаре, команда Ирини выигрывала и, как всегда, она с силой ударила – бита со свистом пронеслась, задев по касательной живот Ваньки. Он упал без сознания. Генерал и Митька, подбежав к своему другу, стали поднимать, а он даже глаза не открывает, никак не реагирует.

С перепугу, думая, что убила его, Ирини убежала в сторону кладбища и спряталась за оврагом в низких кустах. Там ее и нашли Мария с Эльпидой. Сообщили, что он жив и, что отец с бабой Нюрой собираются прийти с жалобой к Роконоце. И что лучше ей не попадаться соседке на глаза. Ирини вернулась домой, когда стемнело. Заглянула в окна – посторонних дома не было. Роконца отругала ее, как могла. Генерал потом сказал: «Ну и сила у тебя! Человека убить можешь». Ирини виновато отмалчивалась.

Оказалось, что у Ваньки был свищ на животе, который не заживал около года. Он как-то показывал его ребятам. Бита пролетела, задев головку свища, и с силой вытянула его корень. Вытекло много гноя и крови, но через три недели рана зажила и зарубцевалась. Ванькина баба Нюра, в тот день, когда внук упал в обморок, приходила жаловаться Роконоце на бандитку – дочь, а через две недели специально пришла отблагодарить потому, как рана благополучно заживала. Иван тогда был вместе со своей бабусей и сиял, как медный тазик, стреляя глазами в сторону Ирини. Отец Ивана передал для Ирини хороший подарок – белый кружевной носовой платок, видимо принадлежавший когда-то жене, и коричневый кусок хозяйственного мыла.

– Возьмите подарок от Ваниного отца для избавительницы, – торжественно протянула баба Нюра газетный сверточек, смущенной Ирини.

– Да, нет, не надо, что вы…

– Бери, бери. Если б не ты, не знаю, когда бы кончились его мучения, свищ этот немало крови ему и мне попортил, – и бабуся впихнула сверток ей в руки. Подарок всем понравился. Особенно мыло.

С момента чудесного избавления от вредной болячки Ванька Балуевский смотрел на Ирини благодарными глазами и называл «избавительницей». Поговаривали даже, что был в нее влюблен. Но такие вещи Ирини не любила слушать, тем более среди греков это считалось плохим тоном, позволять кому-то выказывать к себе какие-то чувства, тем более, поощрять их. Да и не до чувств было. Она в этом ничего не понимала. Вот в Индийских фильмах, любовь была красива! Столько кругом красоты и роскоши! В Индии, наверное, не знали, что такое шесть месяцев ходить в валенках и ватнике. Судя по всему, Индия – сказочная страна, где все красиво, и все друг друга любят. Фильм «Бродяга» с Раджем Капуром в главной роли, они с Марией, Эльпидой и Кики ходили смотреть раз десять, а то и больше. Ах, как Радж Капур любил свою Наргиз! Разве способен кто-то из своих греков на такую любовь? Она, конечно, помнит родителей, как они хорошо относились к друг другу, но все это было как-то… по-другому.

И потом болезнь и смерть отца – все это было так страшно, больно и некрасиво.

Отца похоронили на третий день. Много земляков провожали его в последний путь. Его братья, сестра причитали, мама плакала, дети тоже. Но было это просто и естественно, как бы подтверждая мамины слова – «отмучился». Все думали о том, что в ином мире ему будет лучше. Многие старые, пережившие много горя, даже завидовали ему: им тоже хотелось в лучший мир. Никто в семье не заметил, чтобы мама так уж убивалась о некогда любимом муже. Ирини же хотелось чего-то такого большого, необыкновенного. Или ничего. К этому «ничего» она была готова. Потому как давно научилась принимать жизнь такой, какая она есть, и жить одним днем, не заглядывая в следующий. Хотя, конечно, они с подругами иногда мечтали о будущей прекрасной жизни, о добром, ласковом муже. Большом доме и детях. Чтоб их было не больше двух-трех, как это в семьях у многих русских. Но это в будущем, а пока им нечего думать о семье. Да и кто сказал, что сладкая жизнь начинается с собственной семьи? Самое лучшее время, как говорила Роконоца дочке, сейчас. Так что нечего его упускать: гуляй и радуйся жизни. На днях все три подруги ходили вместе фотографироваться. Братья Харитон с Яшкой тоже запечатлелись вдвоем на память. На фото Мария с Ирини ядреные красавицы. Эльпида против них худая, но тоже симпатичная. Втроем они не пропускали хоросы. Танцевали с первого до последнего танца. Если пропускали, то очень редко. Никому подруги не уступали не только в неутомимости, но и языкастости. Говорили: «Ну уж эти, особенно, Ксенексолца, за словом в карман не полезет».

* * *

Очень опечалился Харитон, когда узнал, что новая учительница немецкого языка ушла в декретный отпуск, не доработав до конца учебного года. С одной стороны, он был рад, что не будет уроков немецкого языка, на которых он кирпично-буро краснел, отвечая урок. Не знал, куда смотреть и куда руки девать, с ужасом переживая, что подумают о нем одноклассники, часто терялся и не впопад отвечал на заданный вопрос. Но к своему удивлению и, наверное, на удивление других, он за две четверти подряд получал по языку отлично. Это, при том, что он всегда, как почти все одноклассники, заявлял, что немецкий язык – фашистский язык и учить его намеренно не будет. Так оно и было, до появления Анастасии Андреевны. Ну что ж, с ее уходом, хоть не придется краснеть. С другой стороны – теперь тошно было ходить в школу. Без нее как-то все стало неинтересно и пусто. Не было того чувства ожидания, что она может появиться из-за угла коридора, из класса или учительской, когда можно было, как бы невзначай попасться ей на глаза.