И тут же берёзовая роща взорвалась звонким, до рези в ушах, гомоном пернатых. Страшно затрещали и заходили ходуном кусты. Огромная серая птица сорвалась с верхушки дуба, почти коснувшись крылом моего лица.

Остапыч подхватил меня, как котёнка, поставил на ноги, подал знак прекратить движение, а потом, к моему ужасу, начал громко хлопать в ладоши и кричать:

– Чу-чу-чу-чу! Чу-чу-чу-чу!

Из зарослей папоротника показалась огромная волосатая морда свиньи. Полтонны вонючего мяса промчалось буквально в десяти метрах от нашей группы.

За мамашей бежали совсем не похожие на неё полосатые, напоминающие кабачки на тоненьких ножках, поросята. За колечком хвостика последнего малыша выдвинулись внушительные, торчавшие кверху клыки, которые мне показались бивнями мамонта.

Это был кабан-секач. Он остановился, повернулся к нам мордой и, шумно втягивая воздух, замер, потом неторопливо подвалил к корням дерева, опустил клыки и начал рыть яму, извлекая из неё личинок жука-хруща.

«У хищников есть особое терпение – настойчивoе, неутомимое, упорнoе, как сама жизнь…» – говорил Джек Лондон.

Время кабаньей трапезы мне показалось вечностью, по спине тёк пот. Теперь я точно знаю, что означает выражение «колени дрожали». А кабан, похоже, преспокойненько подкрепился и потрусил догонять своё свинское семейство.

– Ну что, хлопцы, как вам натура для съёмок? Успели расчехлить свои камеры или обмочились со страху? – выдохнул Остапыч и поправил карабин на своём плече.

– Вот-вот! Не поздновато ли, уважаемый, вы вспомнили об оружии и нашей безопасности? Зачем вы начали шуметь и указали кабану наше месторасположение? Почему вы не стреляли? А если бы он не ушёл, а откусил бы нам кое-что пониже пояса? – загалдели французы.

И я уже открыла рот, чтобы переводить, но егерь, приобняв меня за плечи, начал спокойно разговаривать с нами, как с малыми, неразумными детьми:

– Стрелять в секача с такого расстояния – это всё равно, что палить в танк или в сверхзвуковой самолёт. Кабан может принять не одну пулю в сердце и нестись молнией на врага. И на будущее: раненый кабан – самое агрессивное и опасное животное на свете. От него надо бежать, и как можно быстрее и шумнее. В заповеднике он сытый и добрый. Злобе его люди учат. Главное у свиньи – это нюх, видели, как глубоко под землёй он своё любимое лакомство учуял.

«В лесу хорошо говорит тот, кто остался в живых» – вспомнилась мне патетическая фраза из какого-то старого фильма. Пока киношники отсматривали получившийся материал и мы все переводили дух, Матвей Остапыч поведал нам, что кабан – зверь осторожный, если нападает, то только с перепугу или раненый. (Эта сентенция должна была, надо думать, нас утешить!) Оказывается, деревенская дорога, по которой мы сейчас двигаемся, заросла, и кабаны её облюбовали, поэтому дёрн везде ими разрыт. Свиньи же лучше любого экскаватора работают. Нюх у них хороший, да только ветер был не с нашей стороны, а зрение и слух – неважнецкие, поэтому и пришлось егерю пошуметь, чтобы семейство на нас не наткнулось, а лишь для съёмок попозировало и ушло.

Далее, по словам Остапыча, свиньи спустятся к каналам, что остались после мелиорации и были перегорожены или частично засыпаны после аварии, чтоб заражённая почва в Припять не попадала. Там расположились заросли водного ореха, любимого блюда кабанов, и водились черепахи. Даже предположить не могла, что самые большие в Европе заросли водного ореха, внесённого в Красную книгу, находятся именно в Полесском радиационном заповеднике.

Жизнь и смерть всегда рука об руку идут. Под холмом, на котором мы стояли, оказывается, деревня была захоронена. Во время войны в Полесье деревни немцы жгли, на пепелищах люди новые дома отстраивали, а после аварии на Чернобыльской станции сёла уже навсегда землёй засыпали.

– Болота жить хотят, а посему людей прогоняют, – посвящал нас в своё миропонимание егерь. – Берёза же – дерево весёлое, она первая пустошь и кладбища обживает. Ещё жена моя, покойница, говаривала: «Помру – похороните меня на кладбище под берёзой». Корнями белоствольная в земле – верхушкой в небе, она подобна мосту между земным и горним. Вся такая чистая и стройная. Проводник душ.

– Да вы философ, Матвей Остапович, в общении с кабанами точность мысли оттачиваете? – попытался пошутить доктор Бертье, переведя лесные заповеди егеря на французский язык.

– Может, и так! Если бы вы знали, сколько мудрости у зверья лесного! А сколько политики и мироустроительства! Вот у каждого серьёзного зверя есть демаркационная линия, территорию своего обитания они метят, и если кто чужой зайдёт за такую линию, то могут устроить трёпку или схарчат, как бифштекс с кровью. Опять же, они заботятся о молодняке или своих демографических показателях – почти как у людей, только лучше. Мы вот своих детей в города согнали, и они растут, не зная корней своих, как перекати-поле. Хотя мальчишки-сталкеры, что сбегают сюда, много мне помогают: за братскими могилами ухаживают, секреты и стоянки партизанские сберегают, часовни восстанавливают. Спрашивал я их, зачем приходят сюда, закон нарушают. А они мне в ответ: «Все реки начала из болот берут, вот и мы свои корни обрести хотим, а для этого к истокам прикоснуться надо»… Эх… Этого в романе моего земляка Ивана Мележа «Люди на болоте» не прочтёшь…

После рассказа Остапыча очарование берёзовой рощи как-то потускнело и захотелось побыстрее отсюда убраться. Мы же не свиньи, чтобы людское горе топтать, а люди…

Хотя…

Мы обогнули холм с захороненной деревней и продолжили своё путешествие по довольно широкой аллее кустарника, подстриженного явно умелой рукой садовника.

– Какая прелесть эти заросли! Очень напоминают аллеи Фонтенбло, – заинтересовался необычным феноменом Андрэ, – а вы говорите, Матвей Остапович, что деятельность человека здесь запрещена. Кто-то же выращивает и регулярно умело облагораживает эти кусты?

Наш проводник остановился, прислушался, повернулся к нам и поднял руку в знаке «Внимание!», словно Гойко Митич в роли индейца Чингачгука.

Остапыч сделал театральную паузу:

– Ещё какой умелый садовник это делает, и с какой завидной регулярностью! Мы с вами, гости дорогие, свернули на территорию, обжитую зубрами. Это их тропа, а аккуратно подстриженные кусты – это деревца граба, Фонтенбло получилось благодаря общипыванию веточек быками. Прислушайтесь и приготовьтесь к съёмке!

По закону жанра, ежели есть Чингачгук, то должен появиться и бизон.

Впереди раздавались громкое фырканье и чавканье. На очередном повороте мы увидели огромного заросшего коричневой шерстью зубра, методично и беспощадно дравшего деревца.

– Ребята, снимайте быка, но ближе, чем на десять метров, к нему не подходите. Не шумите – он этого не любит. Поверьте мне, что эта с виду неуклюжая «корова» прыгает не хуже льва и бежать может со скоростью резвого скакуна. Когда наснимаетесь – поднимите руку, и мы свернём в продуваемый ветром сосняк. Сосновый лес – это любимое место, где стадо зубров спасается от жары и комаров, – продолжал ориентировать нас дед Матвей, сканируя в бинокль небольшой бор.

Егерь протянул мне бинокль, чтобы я могла увидеть это чудо!

На опушке выделялась большая проплешина белого песка, в котором купались двое зубрят под присмотром огромной и серьёзной такой мамы-зубрихи.

Самка зубра стонала от удовольствия, почёсывая свой бок о высокий гладкий пень-чесалку, отполированную до блеска многими поколениями животных.

– Везучие вы, ребята, я сам не так часто вижу, как молодняк купается. Это только на первый взгляд всё так просто: здесь они пасутся, там отдыхают. А на самом деле это их очень сложный и продуманный «дом», где всему точно отведено своё место. Стойла, лёжки, песчаные купалки, места водопоя, чесалки, тропы. Здесь уникальное пространство: с одной стороны тропы – ельник, с другой – чистый грабник с густым подлеском бересклета, свидины, рябины, орешника, в низине растёт ольховник с зарослями крапивы и болотным разнотравьем, за которым небольшая протока с чистым ключом. Так что слева – спальня, справа – столовая, ванна и водопой.

Хорошо, что современная киноаппаратура позволяет делать уникальные кадры с довольно большого расстояния, что особенно ценно при съёмках осторожных и пугливых диких обитателей лесов. Ведь ещё неясно, кто первый испугается и пустится в бега!

– Спускаемся к протокам, там озерцо небольшое есть, интересное такое, величайшим художником нарисованное, куда до него Клоду Моне и Шишкину! – скомандовал Остапыч.

Не помню, кто это сказал: понять хищника – значит превратиться в зрелое существо, которое не может стать жертвой собственной наивности, неопытности или глупости. Но мы кое-что начали понимать в этой дикой жизни. Операторы всё время снимали по ходу, а проводник, как опытная няня, страховал их, чтобы они куда-нибудь не провалились.

Расступились изящные ивы, заманивая в просторную протоку, где зубры обычно пили воду, но дальше, в нескольких метрах от берега, плавал абсолютно круглый ковёр белых, чёрных, фиолетовых, жёлтых и ярко-бордовых лилий.

А Остапыч не так прост! Про Моне он верно подметил! Если бы художник увидел эти цветы и краски хотя бы однажды, то рисовал бы только их всю жизнь.

В этот момент я была уверена, что зверья, которое питается корнями и лепестками лилий вокруг, полно, но никто из них не трогал эту красоту. А человек, ради того чтобы подарить цветок какой-нибудь Дусе или просто так, по дурости, уничтожил бы уже всё! Похоже, моё мировосприятие начинает меняться!

Зона привораживала, как ведьма.

– Чернобыльский мутант! – закричал Алекс Капнист, показывая на огромную крысу, величиной с боевого мейнкуна, с полуметровым хвостом и острой усатой мордочкой.

Мутант весело нырнул в заросли осоки.

– Ха-ха-ха! Так вот откуда берутся легенды об огромных крысах-мутантах, живущих якобы в зоне отчуждения? Вынужден разочаровать. Это речная выдра – очень редкое животное. Увидеть её днём, да ещё на берегу – редкость… Теперь аккуратно по мосткам двигаемся к подлеску. Здесь, извините, придётся поднять руки вверх и снимать будет уже невозможно.

Поле колхозное за двадцать лет густо заросло кустарником, молодыми деревцами, пойдём напрямик к Медвежьему хутору… Тщательно смотрите под ноги, не наступайте ни на какие бугорки и холмики, чтобы не потревожить муравейники и не раздавить норки мышей. Напоминаю, следуем строго за мной, шаг в шаг, и не зевать, а то из-за хлёсткого удара ветки можно превратиться в Кутузова.

Остапыч двигался впереди легко, упруго, бесшумно, как большая кошка. Движения его были неторопливы и точны одновременно, поднятые вверх руки мгновенно перехватывали верхушки молодых деревьев и высокой травы.

Наша группа, где каждый был почти в два раза моложе его, шла медленно: то и дело что-то падало и гремело, шумное сопение и чавканье ботинок спотыкающихся людей ничем не отличались от фырканья и топота стада зубров.

Проводник понял, что французские киношники выбились из сил.

– Всё, мужики, здесь в кустах бузины есть небольшая секретная поляна, на ней сделаем привал и поснедаем, – произнёс Матвей Остапыч, шагнул в сторону и… исчез.

Я вдохнула побольше воздуха, набралась смелости, сделала то же самое и… очутилась на полянке, где в центре лежало вросшее в изумрудный мох бревно и раскинулся цветущий куст сирени.

– Складывайте свои пожитки на траву, люди добрые! Садитесь поближе к бревну! Отдыхаем! Сейчас быстренько на спиртовке чаёк из моих травок сварганю, откушаем его – и будете как новенькие. Не улыбайтесь, это воду пьют, а чай кушают!

– Красивое место для привала вы выбрали, Матвей Остапович, – блаженствовал Андрэ, осторожно снимая рюкзак и разминая уставшие ноги.

Красота, несомненно, даёт силы при отдыхе, но это не самое главное при выборе местечка даже для небольшого привала. Пристанище выбирается таким образом, чтобы достаточно было только сесть на приглянувшееся место – и ты уже практически полностью сливаешься с окружающей местностью.

– Весь фокус в том, что сам ты видишь всё вокруг, а тебя нет, – ответил проводник, зажигая спиртовку под котелком и доставая полотняный мешочек из одного из своих многочисленных карманов. Неторопливо развязав тесёмки, егерь высыпал из него какие-то корешки в воду и накрыл варево крышкой.

– Кто может на нас здесь напасть? Хищники? Волки или медведи? – с нарочитым испугом спросил Александр Капнист.

Да зверью мы не нужны, у них и без нас развлечений хватает – привычка это, которая не раз мне и моим спутникам спасала жизнь. Ничего нового я вам не скажу: самый страшный хищник – это человек. Браконьеры захаживают лося или зубра завалить, и ничем они не отличаются от вооружённых бандитов. Места глухие, а рации после схода с кабаньей тропы не работают. Да вы не бойтесь, отдыхайте спокойно. У нас хорошо пернатый телеграф функционирует: если кто чужой объявляется, сороки вовсю морзянкой передают сигнал тревоги. Вы же не боитесь днём гулять у себя в Париже? Так вот здесь, я думаю, намного безопасней. Пообщаемся минут тридцать, чайку целебного отведаем и пошлёпаем дальше, – как мог развлекал нас разговорами дед Матвей, периодически помешивая и пробуя свою стряпню ложкой.

Что верно, то верно: городские джунгли иной раз бывают опасней саблезубых тигров!

– Как же вы время определяете? Часов, как я мог заметить, у вас нет? – не унимался Андрэ.

– Это точно вы подметили: часов у меня нет – не ношу я их, ориентируюсь по солнцу, звёздам, цветам, росе, температуре воздуха. Ложусь, когда сон сморит, встаю, когда выспался. С детства знаю с точностью до минуты, который час, и встать могу в любое время, когда надо. Мы, деревенские, связь со временем не утратили. А часы здесь чудят! Вот у вас, доктор, на руке какие часы?

– Ролекс субмарин! – не задумываясь ответил Андрэ.

– Марка меня не интересует. Механические или электронные? Посмотрите все на свои хронометры и скажите мне время, – как-то по-особому хитренько спросил Остапыч.

Мы все посмотрели на свои часы и по очереди начали отвечать на вопрос проводника.

– Механические, сейчас двенадцать часов сорок пять минут.

– Электронные, сейчас десять часов восемнадцать минут.

– Механические, сейчас одиннадцать часов тридцать минут.

– Электронные, сейчас четыре часа две минуты.

Как сказал бы Остап Бендер, хорошее место для свиданий.

Матвей Остапыч посмотрел на наши открытые от удивления рты и наморщенные от попытки понять, что случилось с часами, лбы. Я приложила свои часики к уху – они молчали; потом потрясла рукой, но стрелки часов замерли. Впервые, может быть, я ощутила, что время материально.

– Частенько здесь часы болеют, и что интересно: если они чудят, то у всей группы; а если идут точно, то тоже у всех. Вот от чего это зависит, мне непонятно. Может, вы разберётесь… Чувство же голода человека редко подводит. Так что, ребятки, сейчас около часа дня, – увещевал нас, как любопытных детей, Остапыч, не забывая при этом угощать бутербродами, извлекая их из своего бездонного рюкзака, подобно Христу, преломляющему хлеб со трапезниками. – Так что откушаем чайку с бутерами – и в путь.

– А радиационные дозиметры тоже могут врать? – прошамкал забитым ртом Мишель Дризэ.

Остапыч без всякого перевода сразу понял вопрос француза и, обратившись ко мне, сказал:

– Ты ему переведи, дочка, что главный и самый верный ваш дозиметр и часы – это я. В необычное и незнакомое место, где некому помочь, идти можно только с человеком, которому доверяешь свою жизнь.

«Тайная вечеря» закончилась, и через минут двадцать ходьбы по деревенскому полю, заросшему орешником, рябиной и берёзками, мы очутились у старого разросшегося яблоневого сада, в котором, похоже, поселились одновременно все времена года.