8

Держа под мышкой череп, Мартин ступил в харчевню постоялого двора. Завсегдатаи – Хеннинг, Зайдель и Заттлер – хотя и не испугались при виде мёртвой головы, но сам момент в целом сочли неудобным. Недовольно выслушали Мартина.

В конце концов Зайдель полил на череп воды и слегка его обтёр. Зубы торчали вперёд, как клыки дикого кабана. Зайдель посветил фонарём в пустые глазницы.

– Кого ты там ищешь? – спросил Хеннинг. – Никак свою старуху?

Как было известно, жена от Зайделя когда-то сбежала. Она сошла с ума от тяжёлой работы и от побоев свекрови. И просто побежала куда глаза глядят. Среди бела дня. Воздела руки к небу и галопом понеслась по полю прочь, не разбирая дороги. Да так и не остановилась. Никто не мог её догнать. Так до конца и видели её бегущей, пока она не скрылась за горизонтом.

Зайдель не любил намёков на его несложившийся брак. Он пригрозил отобрать шнапс, который выставил для остальных, и шутки сразу прекратились.

Но из-за черепа мужчинам было всё-таки не по себе. Что теперь с ним делать? То ли похоронить этот череп, но можно ли это вообще? Не противоречит ли это христианскому обычаю – предавать земле голову без причитающегося ей тела? И что тут вообще важнее – голова или тело? Мартину было непонятно, почему мужчины пустились в рассуждения на эту тему. Кажется, для них важнее всего было как раз поговорить об этом, и взгляд Мартина уже обратился к стойке, за которой обычно стояла Франци, вытирала вымытые стаканы и целый божий день вынуждена была выслушивать рассказы местных стариков, у которых воняло из воротников нестираных рубах и из таких же штанов.

У Франци разум прозрачнее весеннего ручья, думает Мартин. И при этом она обречена прокисать в обществе стариков, которые рассказывают ей свою жизнь час за часом, тогда как сама Франци лишена даже шанса познакомиться с собственной жизнью. Долго это не может продлиться, иначе все её надежды перегорят и заглохнут под гнётом тупой болтовни. Ведь мужчины знают, им осталось недолго, придёт и их черёд повеситься на коньке крыши, чтобы больше не обременять собой семью. А если не смогут на это решиться за нехваткой мужества, то будут до конца лежать в собственных экскрементах. Привязанные к постели верёвками, потому что семье надо и на поле, и на мельницу, и с лежачими стариками поступали так же, как с малыми детьми, когда родители уходили на полевые работы: привязывали.

Хеннинг, Зайдель и Заттлер всё ещё обсуждали, надо или нет похоронить череп, когда даже не знаешь, чей это череп вообще.

– Ну почему «не знаешь», это же известно чей череп, – сказал Мартин.

Мужчины нахмурили лбы. Всем, конечно, любопытно, что там опять этот мальчишка знает или воображает, что знает. Только никто не хочет сознаваться.

– Зубы, – подсказывает Мартин. – Разве это не зубы старого Уле-Бродяги?

Не могли же они перекочевать в череп кого-то другого, думает он себе, но вслух не говорит: он уже давно заметил, что за каждую шуточку немедленно следует затрещина.

Мужчины озадачились. Мальчишка прав. Это челюсть Уле-Бродяги. Клыки, внушающие ужас.

Уле-Бродяга всегда в своих странствиях захаживал в деревню. И никто ему не сделал ничего дурного. Да и кто бы посмел, ведь Уле-Бродяга всегда что-нибудь перегрызал, чтобы внушить почтение к себе: то крепкую ветку, то кружку. Что-нибудь такое. Даже волки обходили его стороной.

И теперь снова все уставились на череп, как будто он мог им ответить, и теперь все находили сходство с живым Уле-Бродягой. Череп с одной стороны был расколот, и один из мужчин предположил, что Уле-Бродяга, должно быть, упал. Всем уже не раз приходилось видеть, как бывает, когда ушибёшься головой: и кровь льётся, и не только это. Иной после такого удара становится уже не в себе.

Как это случилось с Ханзеном, который после падения с сеновала стал говорить неразборчиво, но зато ужасно много. Ничего больше не мог запомнить, но зато вдруг начал играть на органе. Как будто при падении из него вышибло одни способности, зато на их месте открылись другие. Но что толку от его игры на органе, если органистом ему всё равно не суждено было стать. Ведь его внезапная способность могла быть только делом нечистой силы. Его даже близко к церкви не подпускали. Что иной раз было непросто. Иногда Ханзен бился головой о запертую церковную дверь от отчаяния, разбивал лоб до крови, и люди уже не могли его удержать, он прорывался к органу, перед которым истекал кровью и слюной, но всё же был счастлив занять это место. Играл он со страстью, и у людей наворачивались слёзы, так опьяняюще взвинчивались его аккорды из покосившихся труб органа. Он играл и играл, он больше не мог перестать, так что после начального волнения и воодушевления у деревенских всё же накапливалось некоторое раздражение.

Но только не у Мартина, он-то любил органную музыку. Но другим уже больше хотелось самим поговорить.

Поскольку на второй день непрерывной игры люди уже не выдерживали, кто-нибудь сердобольный предательски вырубал Ханзена, подкравшись к нему сзади. Что неблагоприятно сказывалось на его и без того уже повреждённом черепе. И что, опять же, означало, что Ханзен с ещё большим рвением стремился к органу и проявлял ещё большую выносливость в игре. Заколдованный круг, известное дело.

Мартин осмотрел найденный череп Уле-Бродяги и сказал:

– Он не упал, не убился, нет.

Мужчины посмотрели на мальчика.

– Надо это дело исследовать, – сказал Мартин.

Мужчины переглянулись.

– А чего ты собрался тут исследовать? Он же однозначно мёртвый.

– Узнать, отчего он умер, – сказал Мартин.

– Ну, как раз оттого, что упал, – прибавил Зайдель.

Мартин помотал головой:

– Тут дырка. Здесь, сбоку, – и он указал на дырочку. От неё расходились лучами ломаные линии. Как бывает, когда прорубаешь во льду отверстие, а лёд вокруг него трескается.

Удар, должно быть, пришёлся больно. Кусочки черепной кости даже выкрошились и выпали.

– А ты почём знаешь? – спросил один. – Какая теперь разница, то ли его кто-то ударил, то ли он сам ударился при падении.

Но Мартин был уверен:

– Разница точно есть.

Мужчины задавали ему язвительные вопросы, но Мартин предпочёл на них не отвечать. Ведь он сам не знал. Как бы он мог объяснить, что разное насилие по-разному сказывается на черепе? Он должен был это доказать, чтобы ему кто-то поверил. Он должен был это доказать, чтобы это было наконец доказано.

Эта мысль полностью захватила его. Ему потребовалось немедленно раздобыть два по возможности похожих черепа.

Он встал и ушёл, не попрощавшись.

9

Небо такое светлое и холодное – как льняная холстина.

Мартин шёл до тех пор, пока под ноги ему не придвинулся лес. Он поднял голову и увидел, что оказался в окружении елей. И тут сообразил, где можно найти два черепа.

Вот это место. Каждый о нём слышал, и каждый старался держаться от него подальше. Скотомогильник. Деревня потеряла уже бесчисленное множество голов скота, которые словно по мановению колдовской руки отбивались от стада и прямиком шли к скотомогильнику. Там была расщелина. Ровно семь метров глубиной. Животные падали туда, как будто разом лишившись всякого чувства опасности. Или даже искали её. Кто же мог сказать, а вдруг все эти овцы, козы, бычки и тёлки издыхали там, внизу, с ощущением полного довольства и блаженства? По крайней мере, ходили такие разговоры. Мартин, однако, не знал никого, кто бы побывал там, внизу. Не знал и того, в какую сторону ему направиться, но оказался тем не менее на верном пути и уже чувствовал, что расщелина где-то близко. В лесу вдруг погасли все звуки. Надо было приходить сюда со своими.

Петух забеспокоился. Завозился под рубахой у Мартина. Тот извлёк птицу и посадил её на плечо. Но и здесь петух вёл себя нервозно.

– Что это с тобой? – спросил его Мартин.

Петух встопорщил перья и нахохлился.

Мартин понял.

– Но я должен, так надо, – сказал он петуху и шёл дальше, прижимаясь ближе к кустам и глядя под ноги, ища места, где снежный покров был нарушен следами скота. Эти следы не перекрещивались вдоль и поперёк, как обычно бывает, а шли как по линеечке в одну сторону, и мальчик направился по этому следу.

Наконец он очутился на краю расщелины. Поначалу даже не мог осмелиться, но потом вытянул шею и заглянул вниз, в пропасть. Вид её оказался не настолько страшным, как он ожидал. Он был скорее странным. Снег, перемешанный со старой листвой, а посреди листвы кости животных.

Пока Мартин разглядывал, петух оттолкнулся от его плеча и отлетел на несколько метров. Мартин из-за толчка потерял равновесие и чуть не сорвался вниз.

– Что это с тобой? – опять спросил мальчик.

Петух прыгал вокруг и ронял перья, они оставались лежать на снежном покрове. Наверное, он испугался.

Мартин протянул к нему руку, но петух отпрыгнул в сторону.

– Но мне придётся туда спуститься, – сказал мальчик. Петух стоял поодаль. – Ничего страшного не будет, – успокаивал птицу Мартин, хотя сердце у него сжалось. – Мне всего лишь надо оттуда кое-что достать. Это важно.

Он стал высматривать более пологое место. Наконец выбрал спуск у дерева, корни которого свисали с обрыва, – за них можно было держаться. Мартин рассчитывал спуститься, повиснув на руках и перебираясь всё ниже, но обрыв этого не позволил. Уже с первой попытки он поскользнулся и немного скатился сидя. Дальше любой его шаг был шагом в пустоту. Его охватила паника, потому что скольжение ощущалось не как падение под действием силы тяжести, а так, будто какая-то совсем другая сила стягивала его за ноги вниз. А сама пропасть как будто радовалась и ликовала, что заглатывает его. А что, если и впрямь земля под ним разверзнется и поглотит его?

Ещё в тот момент, как он оступился, у Мартина потемнело перед глазами. Но после очередного кувырка и после ветки, которая расцарапала ему щёку, он наконец приземлился на дно расщелины.

В ушах у Мартина звенело. Может, оттого, что он ударился головой. Но болела не голова, а всё тело равномерно. Что-то тёплое побежало по его щеке. Кровь от раны.

Он медленно осмотрелся. Всюду были рассыпаны кости. В большинстве голые. Клочки шерсти. Гнилое мясо. Но главным образом скелеты, черепа.

Мартин поднялся с земли. Звон у него в ушах никак не утихал и пронизывал его насквозь. Всё здесь казалось ему странным и порождало непривычные ощущения. Или это из-за падения? Он выпрямился и тут же снова поскользнулся. Кости у него под ногами загремели и захрустели, и ещё он удивился, откуда в нём эта печаль, которая распространялась, словно ядовитый пар. И знавал ли он раньше такую печаль? Не хочет ли это ущелье отравить его? Выберется ли он отсюда когда-нибудь? Да и хочет ли он отсюда когда-нибудь выбраться? Он чувствовал жалость к погибшим животным. Ему захотелось скорбеть вместе с ними. Было бы хорошо захоронить их достойно.

В деревне всегда говорили, что скотину нечего жалеть. Но ведь дети играют и ласкаются с кошками. Иной раз посмотришь в печальные глаза коровы и спрашиваешь себя, зачем ей такие большие глаза, если у неё нет души, в которую можно было бы заглянуть.

Пальцы Мартина скользили по костям. Ощупывали голые черепа, подыскивая два, чтоб были одинаковой породы и размера. Но для чего? Этого Мартин не помнил.

Он замер. Кажется, расщелина начала двигаться вокруг него. И зачем он здесь очутился? Что-то всё ещё стекало по его щекам. Но уже не кровь, а вместо неё слёзы. Мартин охватывал черепа ладонями так, будто это были его потерянные братья. Он плакал и при этом чувствовал, что того и гляди потеряет рассудок. И уже видел, как потом через пару лет здесь найдут его голые кости посреди останков скота. И кто-нибудь спросит, что же здесь произошло и для чего этой расщелине понадобились все эти мёртвые. Сейчас он приляжет к ним и останется тут навсегда. Так бы и случилось, если бы не петух, потому что петух не отпускал его.

– Мартин! – услышал он его зов. Это петух впервые с ним заговорил.

А у Мартина уже глаза закрылись, но голову он поднимал ещё легко.

– Вернись ко мне, Мартин. Иди за мной, я поведу тебя.

Мальчик кивнул, но веки у него были тяжёлые, он не мог их поднять и ничего не видел.

– Ладно, управимся, – заверил петух. И объяснил Мартину, как из его верхней одежонки связать торбу и уложить туда черепа, чтобы освободить руки для лазания.

Мартин подчинился голосу петуха, он был такой мягкий и благозвучный, а вместе с тем проникновенный и неотвратимый, как будто сам Господь Бог дал ему свой голос взаймы. Голос наполнил Мартина так, будто все эти годы он только и ждал его звучания. Какое же это блаженство – оказаться однажды всего лишь мальчиком, который подчиняется словам какого-то другого существа.

И вот петух выводит его из этого моря костей наружу, указывает ему путь к склону, говорит ему, за какой корень ухватиться, на какой камень опереться, и ребёнок выбирается наконец наружу из скорбной расщелины и в изнеможении опускается на колени перед петухом.

Откуда-то он твёрдо знает, что никому нельзя рассказывать про то, что петух говорил с ним. Ведь все подумают, что это, вестимо, был голос чёрта, но Мартин-то знает, что с чёртом петух имеет так же мало общего, как и он сам.

Мартин предельно измучен. На обратном пути домой его рвёт несколько раз. Он горячий и весь трясётся. Но не бросает ни добытые из расщелины черепа, ни бесценного петуха на своём плече. Только медленно бредёт к деревне, и в дороге его застаёт темнота.

При переходе во тьму все предметы становятся серыми. Но черепа улавливают остаточный свет и, кажется, начинают светиться. Тихий, бормочущий голос петуха указывает мальчику дорогу и подгоняет его всё дальше к дому. Слёзы текут по лицу Мартина. Ему так хочется, чтобы в конце пути через лес кто-нибудь стоял с фонарём, ждал его и посветил ему на дорогу.

– Я есть твой свет, – говорит петух.

Тут Мартин закрыл глаза и вслепую ставил ступни одну перед другой. Шаг за шагом. Шёл по глине, по камням, по листьям. Слышал хруст улиточных панцирей, на которые он наступал. Слышал крик неясыти, хрюканье дикой свиньи. А ведьминских голосов не слышал. И голосов живых мертвецов тоже. Петух, его надёжный проводник, вёл его сквозь все страхи и суеверия, и Мартин их не замечал, не колебался и держал два черепа – один справа, другой слева. А когда они с петухом пришли в деревню, темнота царила уже смертная.

Шаги на входе в деревню, его собственные шаги по деревенской дороге звучали уже привычно и знакомо, стократ тут всё было исхожено и избегано. И Мартин открыл глаза.

Свет виднелся лишь в нескольких домишках. В его собственной хижине на горке свет не горел никогда, там нечему было гореть. Чаще всего он засыпал уже с наступлением сумерек и тонул в своей дневной усталости. А когда случалось ему не спать, он пытался считать звёзды. Этому петух его научил. Правда, в то время петух ещё не умел говорить. Но как же тогда он его научил?

– В твоей жизни есть необъяснимое для того, чтобы ты с его помощью пришёл к объяснимому, – говорил петух.

Мартин этого не понимал, но догадывался, что это как-то связано с черепами. А может быть, и с тем чёрным рыцарем.

Но вот он наконец вошёл в трактир. Там сидели всё те же мужчины, что и всегда. А Франциски уже не было. Вечерами она здесь не работала. Вечерами она помогала по дому, чтобы в трактире при её виде никому не пришла в голову какая-нибудь дурная мысль.

Пламя свечей затрепетало, когда в дверь ввалился Мартин. Что за вид был у него! Мальчик в лихорадочном жару, с двумя черепами в руках и с петухом на плече.

Мужчины встрепенулись и вытаращили глаза. Один из них даже обмочился. Но так и остался сидеть в своей луже, чтобы никто не заметил, а немного позже нарочно опрокинул на себя выпивку. Мартин заморгал и сразу затосковал по своему одиночеству в лесу, настолько там было лучше, чем здесь. Он осторожно выставил на стол два черепа, и в мужчинах зашевелились некоторые соображения.

Этот мальчик их сильно нервировал, потому что он такой странный и своенравный и к тому же – не хотелось бы в этом признаваться, но – храбрый, а то даже и умный. Занятный, в общем. Но заниматься им мало кому охота. Большинство старается жить в мире со своими ошибками.

Можно было бы дать Мартину что-нибудь съесть или выпить, но об этом опять же никто не подумал. Петух вёл себя тихо, чтобы никому и не выдать, что он умеет говорить. Мужчины, впрочем, уже давно забыли, о чём ругались и спорили днём: что, мол, пусть Мартин предъявит доказательства, был ли Уле-Бродяга убит или просто упал и ударился, раз уж он заявил, что знает это. А Мартин не может взять в толк, что к вечеру мужики, кажется, уже потеряли связь с тем, что было днём, и потребовалось некоторое время, пока все дошли до того пункта, на котором тогда остановились.

И где же теперь череп Уле-Бродяги? Надо же на него глянуть для сравнения.

Но никто больше не знает точно, где он.

Они немного поискали вокруг себя, а у лихорадящего мальчика всё это время перед глазами вспыхивали и взрывались звёзды.

Кто последним держал этот череп в руках?

Что за ерунда тут у вас происходит.

Ну и нечего было сюда приходить, если тебе не нравится.

А чего это от Заттлера так воняет мочой?

Заткнись.

Твои крысята тоже всё тощее день ото дня.

Так, пацан. Давай показывай.

Два почти одинаковых черепа Мартин – каждый по отдельности – завернул в тряпку. Один череп он столкнул с края стола. Потом взял кружку и ударил ею по второму черепу. Мужчины замерли, не дыша. Проклятье, откуда в этом тощем мальчишке столько силы? И что за отвратительное дело – бить человека по голове. Тут же каждый вспомнил про свои собственные дела, когда он сам неоднократно бил чем ни попадя по чему-нибудь, совсем для этого не предназначенному. Например, кочергой по спине ребёнка. Или собаку поленом. Никуда не годится, когда такой паренёк постоянно напоминает тебе о вещах, которые ты уже давно уладил с Господом Богом в тайной беседе с глазу на глаз. А потом откуда ни возьмись является этот мальчишка с тем же самым, как будто он – совесть их всех.

Мартин выпростал черепа из тряпок, и всё оказалось так, как он этого и ожидал. Один череп треснул. Во втором был пролом. Такой же, как в голове Уле-Бродяги.

Ну и что теперь с этим делать? Идти, что ли, искать убийцу Уле-Бродяги, тогда как по сути никого не заботит, то ли он умер, то ли убит, то ли продолжает и дальше бродяжничать. Когда идёт война и гибнут куда более приличные люди, а Уле-Бродяга хоть так, хоть эдак нашёл бы свой конец в каком-нибудь горном ущелье, пьяный, как всегда, и бездомный, потому что женой он так никогда и не обзавёлся, как раз из-за своих зубов.

Кроме того, этот показательный эксперимент с черепами отвлекает внимание от решающего вопроса. Можно ли хоронить череп отдельно от тела и надо ли…